Текст книги "Философ и война. О русской военной философии"

Константинополь для России важен экономически, поскольку три четверти вывозимого из страны хлеба проходило через проливы; важен политически, поскольку Константинополь – это Царьград, это власть над проливами, и запертой в проливах Россия как мировая держава быть не может, иначе она перестанет ею быть; и, наконец, Константинополь важен культурно и религиозно, поскольку именно из Константинополя Русь приняла крещение. Константинополь – это место великой православной святыни – храма Святой Софии, который турки превратили в мечеть. Поэтому вывод прост: Россия должна обладать Константинополем – «Обладание проливами может оказаться необходимым для России как обеспечение ей хлеба насущного, обладание Царьградом – как условие ее государственного могущества и значения. А Храм Святой Софии – выражает для нее тот смысл ее народной жизни, без которого ни богатство народное, ни могущество, ни даже существование нашего народа не может иметь ни малейшей цены – то, ради чего стоит жить России»[155]155
  Там же. С. 4–5.


[Закрыть].

Короче, Евгений Николаевич продолжает мечтать. Красиво и благородно. Впрочем, о том, что Россия должна обладать Константинополем, писал не один только Трубецкой, об этом писали С. Н. Булгаков, В. Ф. Эрн, Н. А. Бердяев и др. Так что мечта о Константинополе для русских философов общая.

На мысли-мечте о Константинополе Трубецкой завершает свои раздумья о Первой мировой войне. Далее его ждет война гражданская. Но о ней Евгений Николаевич уже не успеет поразмыслить как следует. В своем фундаментальном труде «Смысл жизни» он напишет в предисловии, что труд этот начинал писать тогда, когда «катастрофа, ныне постигшая Россию, только надвигалась и была мучительным предчувствием»[156]156
  Трубецкой Е. Н. Смысл жизни / Сост. и отв. Ред. О. А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2011. С. 12.


[Закрыть]. Затем работа прервалась из-за революции и возобновилась «под гром пушек московского октябрьского расстрела 1917 года». Окончил свой труд философ уже в разгар революции, в 1918 году, когда Россия, как он пишет, стала «очагом мирового пожара». Теперь Евгению Николаевичу было не до мечтаний, свою философию войны он несколько переосмыслил.

Теперь Трубецкой будет рассматривать войну с точки зрения антиномии смысла и бессмыслицы, которую он разработал. Современный исследователь философии Е. Н. Трубецкого А. И. Дзема пишет, что эта антиномия «не была для Трубецкого отвлеченной логической конструкцией. Она выразила живой и тяжелый опыт надежд и разочарований, веры и надлома, обнаруживая единство судьбы Родины и жизненного пути философа»[157]157
  Дзема А. И. Война как подвиг и как объект размышлений Е. Н. Трубецкого // Соловьевские исследования. № 1(49). 2016. С. 65.


[Закрыть].

Война, по Трубецкому, обличает бессмысленность мира, отпадение мира от Бога или отсутствие Бога в мире, бессилие Бога в мире или равнодушие Бога к миру; война, в конце концов, обличает и узаконивает самые страшные человеческие сомнения. «Что есть смысл и есть Бог, – вопрошает Трубецкой, – когда окружающий мир дает столь неотразимые доказательства своего бессмыслия и безбожия?.. Или этого смысла нет вовсе, или мы должны найти его в самой глубине развертывающейся перед нами катастрофы»[158]158
  Трубецкой Е. Н. Смысл жизни / Сост. и отв. ред. О. А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2011. С. 315.


[Закрыть].

Война рождает анархию. Война помогла родиться русской революции («Смута рождается из войны» – пишет князь), война погубила государство, вызвала падение нравов. «В дни мировой войны, – пишет Трубецкой, – у нас, как и во всех воюющих странах, все мужское население было призвано проводить в жизнь макиавеллистические принципы»[159]159
  Там же. С. 320.


[Закрыть], а вовсе не принципы братства и солидарности с братскими порабощенными народами, как думал Трубецкой ранее. Теперь война вызывает не откровение и единение, но озверение: «Вызванное войною озверение разложило общество»[160]160
  Там же. С. 323.


[Закрыть].

«В начале мировой войны, – вспоминает философ, – мы переживали могущественный национальный подъем, засвидетельствованный всякими великими подвигами и блестящими успехами на полях Галиции». Так почему же, спрашивает Евгений Николаевич, этого подъема не хватило до конца? Почему русский патриотизм не выдержал испытания? Дело все в том, отвечает он, что русский патриотизм отделился от православной веры[161]161
  Там же. С. 326.


[Закрыть].

Теперь война, по Трубецкому, неизбежно ведет к смерти. Иного пути просто нет. Как нет и праведных целей войны. Все государства, рассуждает философ, суть создания компромиссные: «Они служат делам добра путем насилия, осуществляют и обеспечивают мир мечом войны». Они подвластны логике войны, т. е. обречены смерти и разрушению: «Этот конец может наступить раньше или позже; но во всяком случае это – конец неизбежный и справедливый: „все взявшие меч мечом и погибнут“», – вспоминает он евангельские строки[162]162
  Там же. С. 331.


[Закрыть].

«В великой мировой войне XX века от начала до конца виден этот праведный суд Божий. Характерно, что все ее участники „вели войну против войны“. Таков был всюду господствующий лозунг. Все боролись оружием против неумолимого закона, и все тем самым ему подпадали: все смотрели на войну как на опасность внешнюю, которую в будущем нужно навсегда предотвратить: русские, французы и англичане думали, что она грозит от „германского милитаризма“, немцы видели ее источник в английском империализме и „в росте русского колосса“. Все были слепы, все не замечали, что источник войны – в нас самих, в каждом народе и в каждом государстве» – делает трезвый и суровый вывод Евгений Николаевич относительно Первой мировой войны и относительно своих же собственных рассуждений о войне.

Однако не все так просто с философией войны у Трубецкого. В главе V под названием «Конец – разрушение и конец – цель» философ рассуждает об итогах Пелопонесской войны в Древней Элладе. Результат этой войны был губителен для всех, и для побежденных, и для победителей. Это был конец Греции, но конец, пишет Трубецкой, в двояком смысле: «В смысле разрушения временных форм быта и в смысле достижения высшей духовной цели национального развития. В этом горении временного явился тот безусловный смысл, который составляет непреходящее содержание всей греческой культуры»[163]163
  Там же. С. 345.


[Закрыть].

«Не случайно, – пишет Трубецкой, – именно в дни Пелопонесской войны или после нее, под влиянием переживаний, ею вызванных, родились те духовные ценности, которые составляют величайший вклад Эллады в сокровищницу всемирной культуры. Не будь этих переживаний, не было бы и многих великих творений греческих трагиков, комедий Аристофана, философии Сократа и Платона. В особенности в истории греческой философии бросается в глаза эта внутренняя связь между катастрофическими переживаниями и высшим духовным подъемом»[164]164
  Там же. С. 346.


[Закрыть].

Так что не стоит делать выводы о кардинальном пересмотре Трубецким своей философии войны. Философ проводит аналогии между Пелопонесской войной и Первой мировой: «Возможно, что пережитая нами мировая война есть начало конца Европы; возможно, что и здесь обе воюющие стороны работали на пользу Японии или Китая, как некогда спартанцы и афиняне работали на пользу Македонии. Но возможен и другой исход: возможна временная, более или менее продолжительная остановка начавшегося на наших глазах процесса всемирного разрушения. Нам не дано знать, начались ли уже теперь последние дни предельной, высшей скорби. Верно только одно: вечная жизнь мира осуществляется через смерть его временных форм; достижение безусловного смысла готовится разрушением всего половинчатого и двусмысленного. Постольку и переживаемые нами испытания готовят конец мира в двояком смысле – и в смысле прекращения суеты и в смысле творческого завершения мирового движения»[165]165
  Там же. С. 348.


[Закрыть].

В совершающемся суде над миром, уверен Трубецкой, должны обнаружиться все те духовные силы, которые таятся в человечестве. Огонь, разгоревшийся в мире, сожжет все, что не вмещает в себя Царство Божие, которое, как пишет Трубецкой, уже «при дверях». «Но для тех народов, которые сумеют осознать и вместить его откровения, наступает эпоха великих духовных подвигов и высшего творчества»[166]166
  Там же. С. 348.


[Закрыть].

С этими мыслями Трубецкой покидает Москву и уезжает на Украину, поскольку дальнейшее его пребывание в России, как он сам вспоминает в своих мемуарах «Из путевых заметок беженца», становилось для него небезопасным[167]167
  Трубецкой Е. Н. Из путевых заметок беженца. [Электронный ресурс]. URL: http:// dugward.ru/library/trubetskoy/trubetskoy_iz_putevyh.html#a008


[Закрыть]. Записки эти, как указывает сын Евгения Николаевича, были написаны в 1919 году, за несколько месяцев до кончины. Сергей Евгеньевич отмечает, что эти мемуары были написаны его отцом «во время самых ярких успехов Добровольческой армии»[168]168
  Трубецкой Е. Н. Воспоминания. [Электронный ресурс]. URL: https://predanie.ru/ trubeckoy-evgeniy-nikolaevich/book/78448-vospominaniya/#/toc1


[Закрыть]. Трубецким овладело оптимистическое настроение, поскольку ему казалось, что падение большевиков уже близко.

Из Киева из-за восстания Петлюры Трубецкой уезжает в Одессу. В записках Трубецкого есть интересные наблюдения и рассуждения. В Одессе его встречает консул Энно, с которым Евгений Николаевич разговаривает о сложившейся ситуации с украинством: «Призрачность украйнства была для него так же очевидна, как и для нас. Он ясными словами говорил Пишону, что это, во-первых, большевицкий маскарад, который может обманывать только наивных, а во-вторых, плод немецкой интриги, попытка немцев отыграться на Украйне за проигрыш войны. Я знаю, говорил он, если мы не восстановим единую Россию, все наши победы сведутся к нулю; немцам нужно расчленить Россию, чтобы со временем иметь возможность нас раздавить»[169]169
  Там же.


[Закрыть].

Трубецкой пишет об ошибочности иностранных ориентаций в среде Добровольческой армии. Рассуждения сторонников такой ориентации были понятны и казались неопровержимыми, вспоминает Трубецкой, однако были все же опровергнуты жизнью.

Во-первых, пишет Евгений Николаевич, «если бы Россия действительно была мертвым телом, как это казалось многим, никакая вещественная сила извне не могла бы сделать мертвое живым», а тем более не могла это сделать армия союзников.

Во-вторых, «на примере французов мы могли бы лишний раз убедиться, что сила и слабость армии зависит прежде всего от причин духовных», поэтому превосходящие силы союзников побеждались большевиками, у которых была сверхцель (о важности которой писал Трубецкой в своих статьях времен Первой мировой войны).

И в-третьих, самая важная ошибка – ориентации на союзников состояла в том, что сторонники этой ориентации «видели в России только мертвое и не замечали живого». «Живое» князь Трубецкой видит в движении Колчака и успехах Добровольческой армии. «Так бывает всегда в дни упадка духа народного, – пишет Трубецкой. – Когда они наступают, – все кажется мертвым, все погружается в какой-то летаргический сон: тогда биение пульса народного чувствуется уже не в массах, а только в отдельных героических личностях. Но доколе есть такие личности, есть и та живая сила, которая воскрешает народы. Эти немногие избранные – та малая закваска, которая квасит все тесто»[170]170
  Там же.


[Закрыть].

«В былые времена, в дни великих бурь и потрясений разрушенное мирское строение России восстановлялось подвигом монаха и воина. Так было в дни Куликовской, так же было и в дни первой великой смуты. Есть в современной России продолжатели святого Сергия и патриарха Гермогена. Найдутся ли в ней преемники Дмитрия Донского и Минина?» – спрашивает князь Трубецкой. Ответ, с его точки зрения, дают сами события: в это время Добровольческая армия разбила большевиков на русском юге и начинала поход на Царицын.

Трубецкой будет жалеть, что ему не пришлось наблюдать Добровольческую армию в «первый героический период ее существования, т. е. в те дни, когда она была только небольшим отрядом и совершала наиболее трудный свой подвиг». Философ увидел ее зимой 1918–1919, когда это была уже настоящая армия, когда, по словам самого Трубецкого, она из героического начинания превращалась в государственную организацию.

Причем философ честно отмечает, что в целом Добровольческая армия была не очень популярна среди населения. Армию осуждали за разгул, «картеж, кутежи и пьяные оргии». Трубецкой об этом пишет так: «Собственно эти бесчинства в военное время всегда составляли и составляют темную сторону военной жизни в тылу армии. Героизм проявляется на фронте. А в тылу находятся частью укрывающиеся, частью отдыхающие от военных трудов и опасностей. Эти последние вознаграждают себя разгулом в тылу за перенесенные на фронте лишения. Опять-таки мы имеем здесь явление сопровождающее решительно все войны: едва ли можно судить за это слишком строго»[171]171
  Там же.


[Закрыть].

Трубецкой в это время – депутат совета государственного объединения. Однажды ему пришлось докладывать Деникину «о необходимости повышения окладов офицерам» (оклады эти были небольшие). Евгений Николаевич приводил в пример случаи, когда среди налетчиков и грабителей оказывались офицеры-добровольцы. «Деникин, – вспоминает Трубецкой, – в этом случае проявил непонятное упорство, обнаружившее неумение перейти от героического масштаба к государственному». Политику Деникина Трубецкой в другом месте своих мемуаров называет просто неумелой. Белый генерал был помешан на бережливости, поскольку Добровольческая армия располагала весьма небольшими средствами. «Впоследствии, – пишет Трубецкой, – когда деньги стали печататься в Ростове, он все еще совершенно не считался с теми средствами, какие давал ему печатный станок. „Да откуда же я возьму средств для такого колоссального бюджета“, – волновался он. В качестве компромисса он соглашался на некоторые прибавки на дороговизну – различные для различных мест, но по тону беседы было нетрудно предвидеть (что и случилось в действительности), что прибавки будут недостаточны и заставят себя долго ждать. „Нет, извините, – сказал он в заключение, – денег с них довольно, что мне их баловать. Вот с мертвых большевиков брать – это ихнее законное право, пускай себе берут“. И Деникин вдруг как-то странно улыбнулся». Обирание трупов врага, этот «естественный для героического периода Добровольческой армии обычай перешел в ее государственный период» – возмущается Трубецкой.

Командование Добровольческой армии в полной мере проявило неумение приспособиться к новым условиям, констатирует философ. Он пишет, что «война становилась чем-то вроде охоты за пушным зверем», и даже сравнивает добровольцев с большевиками, при этом сам же признает, что для большевиков эта война носила совсем иной характер.

Трубецкой еще многое повидает с Добровольческой армией. Причем он будет вспоминать, что были вещи и похуже, чем обирание трупов. Жестокую бессмыслицу войны и бессмысленную ее жестокость философ встретит в реальной жизни, в конкретных ее картинах. «Какие опустошения производит междоусобная война в человеческой душе!» – восклицает Евгений Николаевич. – «Сколько молодых людей, выбитых из колеи, бросивших учение, утративших всякую способность к каким-либо мирным занятиям; их привлекала со школьной скамьи на службу жажда подвигов. Многие из них и в самом деле горят священным огнем и готовы отдать душу за Россию. Но возвращение к условиям мирной жизни и в особенности к учению рисуется им в виде тяжкого кошмара: мало того, оно для них просто невозможно!»[172]172
  Там же.


[Закрыть].

Заканчивает свои воспоминания Трубецкой с уверенностью, что большевики вскоре проиграют, и освобождение от них России – вопрос времени. Однако, предупреждает философ, нельзя спокойно смотреть на будущее России. Россия, как и во всякое время, и особенно во время смутное (революцию Трубецкой называл вторым смутным временем), находится в опасности. «Есть мучительные вопросы и сомнения, которые пока еще остаются без разрешения», – пишет Евгений Николаевич. Поэтому в будущем еще предстоит борьба за Россию.

«Спасают Россию во всяком случае те, которые за нее подвизаются, а не те, которые их осуждают. Не мертвые делают историю, а живые – те, в коих чувствуется биение национального пульса, а живая душа человека никогда не слагается из одних добродетелей», – заключает князь.

Сам он, пока был жив, Россию не осуждал, и подвизался за нее, как мог, в своем понимании, конечно, содействовал по мере сил Добровольческой армии в ее борьбе с большевиками. Тиф отнял у философа жизнь в 1920 году, при эвакуации Добровольческой армии из Крыма.

Василий Васильевич Розанов
(1856–1919)

«…Без этих роковых дней войны мы все, целое наше поколение, сошли бы в могилу менее развитыми, кое-чего вовсе не узнав, не изведав, не постигнув».

27 ноября 1914 года Сергей Николаевич Булгаков пишет Василию Васильевичу Розанову:

«Дорогой Василий Васильевич! Приношу Вам благодарность за присланную Вашу книжку о войне, во-первых, за добрую память, во-вторых, за благожелательную на меня ссылку, а в-третьих, и самое главное, за самую прекрасную книжку Вашу, которую я местами читал с волнением и восхищением. Это истинно русские чувства и слова, и любовь к народу и солдату, и понимание, и единственное по художественной силе выражение. Пишите побольше таких статей, и помоги Вам Бог! Рекомендую для чтения своей семье и всем знакомым, как лакомство.

Всего Вам доброго. Привет Варв. Дм. Жму Вам руку. Ваш С. Булгаков. Москва. Зубовский бульв., 15. 27 ноября 1914»[173]173
  Булгаков С. Н. Неопубликованные письма к В. В. Розанову. [Электронный ресурс]. URL: http://az.lib.ru/b/bulgakow_s_n/text_1914_letters_to_rozanov.shtml


[Закрыть].

Книга Розанова о войне и вправду одна из его лучших книг. Речь идет о книге «Война 1914 года и русское возрождение»[174]174
  Розанов В. В. Война 1914 года и русское возрождение. Петроградъ, 1915.


[Закрыть]. Именно по поводу этой книги Бердяев написал свою знаменитую статью «О „вечно бабьем“ в русской душе». Книгу Розанова он называет «блестящей и возмущающей»[175]175
  Бердяев Н. А. О «вечно бабьем» в русской душе // В. В. Розанов: pro et contra. Личность и творчество Василия Розанова в оценке русским мыслителей и исследователей. Антология. Книга II. СПб.: Издательство Христианского гуманитарного института, 1995. С. 41.


[Закрыть]. Восприятие Розановым Первой мировой войны, по крайней мере, ее начала, похоже на то, как ее восприняли Бердяев, Булгаков, Эрн и другие. Война для Розанова – «великое воспитание», с войной связан духовный подъем, в войне «есть что-то спасительное».

«Превосходная сторона войны, – пишет Розанов в статье „Из армии и возле армии“, завершающей статье всего сборника, – заключается в том, что она в сердцевине своей есть страшная до страдальчества работа, и вокруг себя на необозримом пространстве вызывает тоже деятельнейший труд»[176]176
  Розанов В. В. Война 1914 года и русское возрождение. Санкт-Петербург, 1915. С. 192.


[Закрыть]. «Целительница-война» – пишет Василий Васильевич в той же статье, – «так, может быть, будущее назовет эту войну 1914 года…»[177]177
  Там же. С. 201.


[Закрыть]

Однако о войне Розанов заговорил еще в 1904 году, в статье «Поучительное в войне», опубликованной в «Новом мире». В этой статье философ пишет о Русско-японской войне, что «без этих роковых дней войны мы все, целое наше поколение, сошли бы в могилу менее развитыми, кое – чего вовсе не узнав, не изведав, не постигнув»[178]178
  Розанов В. В. Народная душа и сила национальности / Сост., предисл., указ. имен и прим. А. В. Белова / Отв. ред. О. А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2012. С. 62–63.


[Закрыть]. Война, по Розанову, открывает человеку неочевидные в мире истины, например, ту истину, что национальное существование, воспринимающееся в мирное время как нечто абсолютное и беспредельное, «вдруг получает осязательность предела и условности»[179]179
  Там же. С. 64.


[Закрыть]. Такой опыт предела и осязательной условности открывает, по Розанову, для человека возможность сознать свою принадлежность к тому, предел чего он ощутил – народа, державы.

«Качнуло корабль, – предлагает метафору Розанов, чтобы выразить экзистенциальное воздействие войны и объяснить духовный подъем в народе, – в котором, в сущности, мы с бесконечной уверенностью и спокойствием жили. Всякий стукнулся головою о его борт и ощутил:

„А, это наш борт! За ним враждебная соленая стихия, которая нас сожрет и не поперхнется, если только лопнет этот спасительный борт“. Отсюда энтузиазм, патриотизм, жертвы». Отсюда – возможность почувствовать свою прямую причастность к народу, к стране; каждый человек, пишет Розанов, открывает для себя во время войны, что он часть народа, часть России, что он – «тоже Россия, только в миниатюре: точная копия огромного и целого». Это открытие философа бесценно: «Не только целое поколение, но иногда ряд поколений рождается и умирает, не испытав вовсе его и не восприняв в себя ответственного развития, углубления»[180]180
  Там же. С. 65.


[Закрыть].

Война открывает новые отношения, новые связи и новые смыслы, без войны неуловимые. Война для Розанова – экзистенциал; пусть философ сам оставался далеко от войны, но переживал ее очень чутко. «Россия воюет с Японией: что это значит? – вопрошает философ. – В учебнике читаешь: „Была война“ – и ничего не ощущаешь. Но вот она настала воочию, – и что такое она в сущности?» Философ сравнивает войну с землетрясением. Землетрясение пугает человека, как и война. Война – это землетрясение в политическом мире, «содрогание, толчок культуры, пусть мгновенный и даже разрушительный»[181]181
  Там же. С. 63.


[Закрыть].

В 1914 году Розанов будет воспринимать войну тоже как экзистенциальное потрясение, как землетрясение в политике и в существовании человека. И в то же время как нечто такое, с чем связывается духовное возрождение. Собственно, его книга 1914 года так и будет называться: «Война 1914 года и русское возрождение». Увидит свет эта книга уже в 1915 году. В нее войдут несколько статей. В первой же статье сборника, которая называется «На улицах Петербурга», Василий Васильевич пишет, что происходит что-то неописуемое, что что-то неописуемое чувствуется, что чувствуется «какой-то прилив молодости», выражение лиц у людей сделалось, как в Пасхальную ночь[182]182
  Розанов В. В. Война 1914 года и русское возрождение. Санкт-Петербург, 1915. С. 1.


[Закрыть]. И далее в книге философ постарается разъяснить это неописуемое. Все это пришло вместе с войной, вот главное объяснение, которое предлагает Розанов.

Вместе с войной пришло единение всего народа: «Ныне, – пишет Розанов, – все мы воины, потому что наша Россия есть воин, а с Россией – мы все»[183]183
  Там же. С. 4.


[Закрыть]. Статьи, из которых собрана эта розановская книга, полны патетики: «Мужайся, русский народ! В великий час ты стоишь грудью за весь сонм славянских народов, – измученных, задавленных и частью стертых с лица земли тевтонским натиском, который длится уже века»[184]184
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Розанов старается даже оправдать разгром германского посольства в Петербурге, ведь люди, которые разгромили посольство и взяли оттуда портреты императора и императрицы, горячи, и громили посольство они – «чувствуя „войну“ в камнях под ногами, которые будто шевелятся и жгут». Это, пишет Василий Васильевич, совсем иное чувство, нежели в мирное время, «другая мера чувства, и чувства – не худшего!»[185]185
  Там же. С. 13.


[Закрыть]. Толпа, пишет Розанов, совершила разгром в забвении, конечно, но «отнюдь не на худой моральной почве»[186]186
  Там же. С. 15.


[Закрыть].

Война может собрать обывателей в толпу, которая разгромит затем германское посольство, но война вместе с тем может преобразить обывателя в гражданина, пишет Розанов[187]187
  Там же. С. 35.


[Закрыть]. Василий Васильевич вспоминает слова Гоголя о том, что в России от иного города хоть три года скачи, а до другого государства не доскачешь, «так можно сказать, что у нас от публики и быта – до Государства и гражданственности сколько хочешь скачи – не доскачешь». Война, однако ж, позволяет этот нравственный скачок от обывателя до гражданина совершить. В этом великое воспитание войны, по Розанову.

Все, говорит Розанов, даже заговорили в точности так, как говорил Иван Аксаков перед русско-турецкой войной. И народ, и время стали славянофильствовать. И это «неслыханное чудо» вызвано войной, тем, что «враг показался вблизи»[188]188
  Там же. С. 36.


[Закрыть]. Вот это ощущение врага вблизи, это ощущение своего народа и своего государства («вооруженного, могучего Отечества, готового пойти на врага») для Розанова есть «вещь, ничем не заменимая в смысле обучения»: «В годы войны мы многому научимся, – прямо перед нами многое новое и неожиданное откроется»[189]189
  Там же. С. 37.


[Закрыть]. Война – экзистенциал для народа, она открывает горизонт единения для народа: «В „быту“ мы все естественно слишком раздробились; и только в войне чувствуем себя „все вместе“»[190]190
  Там же. С. 37.


[Закрыть].

В следующей статье книги Василий Васильевич пишет о славянофилах. Те писатели, которые вырастили свои убеждения в себе «в ясную погоду, под теплым солнышком и при безоблачном небе», едва ли способны эти свои убеждения сохранить, когда найдут грозовые тучи. Такие мыслители и писатели свои убеждения «вырастили, и взлюбили, и долго любовались на них, – и указывали прохожим: „Посмотрите, как это прекрасно и истинно!“ Все было „прекрасно“, – пока горело под солнышком. Но нашли грозовые тучи: и вдруг все потемнело…»[191]191
  Там же. С. 41.


[Закрыть] «И вдруг все легло плашмя», – говорит Розанов, имея в виду западничество. Русское западничество является как раз тем убеждением, которое писатели вырастили в ясную погоду, пока грело им солнышко, но как только нашли грозовые тучи, то все вдруг легло плашмя. А славянофильство, преследуемое правительством и затравленное прогрессивной печатью, наоборот, поднялось во весь рост. Само время заславянофильствовало, и те журналы и газеты, которые вчера были западническими, сегодня, т. е. во время войны, приобрели славянофильский тон, изумляется Розанов. Славянофильство победило, и ему, пишет Василий Васильевич, давно пора было победить. Поэтому он и призывает в статье: «Вспомним же в дни этой войны славянофилов и поклонимся до земли праведным могилам их»[192]192
  Там же. С. 69.


[Закрыть].

Но, однако ж, Василий Васильевич упрекает между делом славянофилов за то, что они ни разу не сказали с теплом о Польше, а «между тем, что за „Славянский мир“ без поляков?» – спрашивает мыслитель[193]193
  Там же. С. 120.


[Закрыть]. «Прекрасная и благородная мысль славянофилов суть именно то благородство, из которого ничего не выходит», – тут же заявляет Розанов[194]194
  Там же. С. 121.


[Закрыть]. И вот оказывается, что и славянофильство было, как и западничество, таким убеждением, которое взрастили под солнцем и которое не выдерживает нашедшей бури. Славянофилы, говорит Розанов, ум и сердце видели только в себе, поэтому славянофильская мысль в итоге оказалась «узка и даже холодна».

Славянофилы обвинили «официальное правительство» в отречении от народности и православия, но обращение Верховного главнокомандующего к Польше, с его точки зрения, опровергает эти славянофильские обвинения и даже само славянофильство. Любил Василий Васильевич парадоксальные ходы, даже иной раз будто бы нарочито экспериментировал с ними. И вот, говорит он, Обращение Главнокомандующего к полякам опровергает все славянофильство, ведь оно показывает сердечность российского правительства, а славянофилы «за официальностью не видели сердца», пишет Розанов, и в этом были неправы. Война заставила, наконец, всех эту сердечность разглядеть за официозом: «Мундир распахнулся, и мы увидели сердце, которое всегда болело. И болело по-своему, никому не подражая, болело из себя». И все же в следующей же статье Василий Васильевич объявит, что «против Германии борется народная Россия; говоря литературными терминам, борется славянофильская Россия»[195]195
  Там же. С. 167.


[Закрыть]. Славянофильская все-таки. Она же народная.

Розанов много рассуждает в книге о национальном вопросе. Война подняла этот вопрос, война заставила его решать. В статье о немцах в России Розанов пишет, что клик «война!» слился с другим кликом, а именно с кликом «Русские – к работе!», этот призыв должен положить конец засилью немцев в экономике, уверен Розанов[196]196
  Там же. С. 145.


[Закрыть]. Немцев Розанов призывает к скромности на занимаемых в России государственных постах, русским же чиновникам пишет: «Господа русские чиновники: вы, как частные люди, можете быть очень „смиренны“, – но на службе вы должны блюсти русское государственное достоинство»[197]197
  Там же. С. 159.


[Закрыть].

Современный отечественный философ и историк философии А. В. Ломоносов в статье «В. В. Розанов о „последних временах“ России в конце Первой мировой войны» отмечает, что Розанов во время войны «пишет настоящий гимн силе, как единственному символу мирской красоты, предмету всеобщего поклонения и непостижимой тайне мира, сравнимой со святостью»[198]198
  Ломоносов А. В. В. В. Розанов о «последних временах» России в конце Первой мировой войны // Обсерватория культуры. Т. 15. № 2. 2018. С. 251.


[Закрыть]. Обыкновенно говорят о впечатлительности Розанова. Бердяев посмеивался над этой впечатлительностью, называл ее «вечно-бабьим» в русской душе, ссылаясь на заключительные строки книги Розанова 1914 года, когда тот описывал свое потрясение от встречи с конным армейским строем, который Розанов воспринял как колосс «преувеличенной мужественности» и который как бы изменил его психическую половую структуру и как бы отбросил эту структуру к ее женскому полюсу, вызвав в самом Розанове «чисто женственное ощущение безвольности, покорности, ‹…› начало влюбления девушки».

Сам Розанов, однако, в своей книге указывает не только на этот женский полюс психической структуры русского человека, но также и на мужской, вечно-мужской полюс в русской душе и в русском народе: «И вот ныне поднялся этот „бесхарактерный“ и „женственный“ русский мужик, чтобы показать соседям, что не такая уж он и „баба“, как рассчитывает его сиятельство, прусский юнкер».

В 1916 году Василий Васильевич издает еще одну военную книгу – «В чаду войны»[199]199
  Розанов В. В. В чаду войны. Петроград – Москва. Издательство «РубиконЪ», 1916.


[Закрыть]. Один из биографов философа пишет, что эта небольшая книжечка «в целом не слишком много добавляет к предыдущему». «Она отличается какой-то взвинченностью тона, чрезмерной даже для Розанова категоричностью, придающей его патриотическим рассуждениям казенно-охранительный оттенок»[200]200
  Фатеев В. А. В. В. Розанов. Жизнь. Творчество. Личность. М., 1991. С. 112.


[Закрыть]. Этот оттенок, и сам тон Розанова, естественно, следствие напряженной атмосферы военного времени. Вот Розанов пишет о поруганных польских женщинах, насиловать которых, как слышал Розанов в редакции, отдал приказ сам кайзер, чтобы «испортить саму почву», чтобы польки рожали немцев. И рассказ этот Василий Васильевич кончает призывом: «Вспомним о польских женщинах и двинемся за поруганную их честь всем славянством. Идите и старый, и малый против этих ученых зверей!»[201]201
  Розанов В. В. В чаду войны. Петроград – Москва. Издательство «РубиконЪ», 1916. С. 11.


[Закрыть]

В книжке этой Розанов интересно рассуждает о «христолюбивом воинстве», о котором спрашивал еще Владимир Соловьев в своих «Трех разговорах»:

«Генерал (взволнованный, говорит, вставая и снова садясь и c быстрыми жестами). Нет, позвольте! Скажите мне только одно: существует теперь или нет христолюбивое и достославное российское воинство? или нет?

Политик (растянувшись на шезлонге, говорит тоном, напоминающим нечто среднее между беззаботными богами Эпикура, прусским полковником и Bольтерoм). Существует ли русская армия? Очевидно, существует. Разве вы слышали, что она упразднена?

Генерал. Hy, не притворяйтесь же! Вы отлично понимаете, что я не про это говорю. Я спрашиваю, имею ли я теперь право по-прежнему почитать существующую армию за достославное христолюбивое воинство, или это название уже более не годится и должно быть заменено другим?»

Розанов как бы отвечает на этот вопрос генерала из диалога Соловьева. Вот, говорит Василий Васильевич, есть армия. Основа ее – солдат. А сумма этих солдат – это «христолюбивое воинство». «Кто назвал? – спрашивает Розанов. – Откуда имя? В официальных документах его нет. Так, само собой, „назвалось“ оно, и верно так захотело назваться»[202]202
  Там же. С. 11.


[Закрыть]. Причем не только христолюбивым армию никто не называл, но даже и воинством. Воинство, говорит Розанов, было у царя греческого Константина Великого и у римских кесарей, а Петр Великий дал простое имя – армия. Однако сама армия почему-то удержала за собой это древнее имя – «воинство», прибавив еще и русское слово «христолюбивое». Так сама армия захотела.

Армия, по Розанову, подобна женщине, которая ложится в родильную кровать. Пока армия стоит без дела (т. е. без войны) – это армия, но когда армия поднимается в поход – она преображается в христолюбивое воинство: «В походе и на войне армия выростает во что-то священное, подобно как и женщина выростает во что-то священное в родах»[203]203
  Там же. С. 13.


[Закрыть]. Война тогда начинается восприниматься армией не как служба, но «Христово служение», и умирает тогда воин «за други своя», по слову Христа, «за землю русскую», «за весь христианский народ»[204]204
  Там же. С. 13.


[Закрыть].