Текст книги "Философ и война. О русской военной философии"

Владимир Сергеевич Соловьев
(1853–1900)

«…Можно допускать употребление человеком оружия для войны и все, что с этим связано, нисколько при этом не изменяя духу Христову, а, напротив, одушевляясь им, – и точно так же можно на словах и на деле безусловно отрицать всякое вооруженное или вообще принудительное действие и в самом этом отрицании бессознательно и даже сознательно изменять духу Христову и отчуждаться от него».

Владимир Соловьев, как и многие другие герои этой книги, не воевал, однако он, во-первых, был свидетелем нескольких войн, и на одной из них даже побывал в качестве военного корреспондента (в 1877 году от «Московских ведомостей» он побывал на театре русско-турецкой войны); во-вторых, всю свою жизнь Владимир Соловьев – это философский воин, философия – его поле боя; в-третьих, философ внимательно следил за тем, что происходило на мировой арене, и живо откликался на военные события; и, наконец, в-четвертых, Соловьев очень много рассуждений посвятил теме войны, ее нравственному значению и оправданию[114]114
  «Философское понимание войны» Соловьев, как отмечают исследователи, перенял от Достоевского. См. Прийма И. Ф. Достоевский и Соловьев: проблема влияния // Вестник Московского государственного областного университета. Серия Русская филология. 2016. № 3. С. 94–106.


[Закрыть]. Как, впрочем, и осуждению.

Восемнадцатая глава его главного сочинения «Оправдание добра» посвящена разбору вопроса о войне. Здесь философ приходит к выводу, что хотя война и есть зло, однако это зло неизбежное в наших условиях, т. е. в условиях земного бытия. Война – это первый шаг к миру. Между прочим, эту главу из труда Соловьева в разгар Первой мировой войны издавали отдельной брошюрой. Военный теоретик генерал А. Е. Снесарев писал о Соловьеве, что он в своем труде дал системный анализ феномена войны «с присущей ему искренностью и, скажем от себя, большой смелостью, подчеркнул большое значение войны как созидательницы культурного прогресса народов, создательницы путей к грядущему миру и даже провозвестницы христианства»[115]115
  Снесарев А. Е. Философия войны. М.: «Ломоносовъ». 2013. С. 184.


[Закрыть].

В главе «Смысл войны» Соловьев пишет так: «При нравственном расстройстве внутри человечества внешние войны бывали и еще могут быть необходимы и полезны, как при глубоком физическом расстройстве бывают необходимы и полезны такие болезненные явления, как жар или рвота»[116]116
  Соловьев В. С. Смысл войны // Русские философ о войне: Ф. М. Достоевский, Вл. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, Е. Н. Трубецкой, С. Л. Франк. В. Ф. Эрн. М.: Жуковский: Кучково поле. 2005. С. 26.


[Закрыть]. В письме по поводу испано-американской войны Соловьев выскажет всю суть своего отношения к войне и к насилию: «…Можно допускать употребление человеком оружия для войны и все, что с этим связано, нисколько при этом не изменяя духу Христову, а, напротив, одушевляясь им, – и точно так же можно на словах и на деле безусловно отрицать всякое вооруженное или вообще принудительное действие и в самом этом отрицании бессознательно и даже сознательно изменять духу Христову и отчуждаться от него»[117]117
  Соловьев В. С. Воскресные письма. 1897–1898. [Электронный ресурс]. URL: http://www.odinblago.ru/soloviev_10/1


[Закрыть].

Соловьев пишет в «Оправдании добра», что относительно войны следует ставить не один, а три вопроса, причем ни в коем случае не стоит их смешивать. Первый вопрос – о нравственном значении войны, второй – о ее значении в истории человечества, и третий вопрос – это вопрос личный, вопрос о том, как конкретный человек должен относиться к конкретной войне. Неправильное разделение этих вопросов, пишет Соловьев, является главной причиной всех недоразумений по поводу войны.

Процитируем Владимира Сергеевича: «Между исторической необходимостью войны и ее отвлеченным отрицанием со стороны отдельного человека становится обязанность этого человека относительно того организованного целого (государства), которым до конца истории обуславливается не только существование, но и прогресс человечества». И далее: «Единичное лицо обязано в пределах своих сил и способностей деятельно участвовать в этом общем политическом прогрессе»[118]118
  Соловьев В. С. Смысл войны // Русские философ о войне: Ф. М. Достоевский, Вл. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, Е. Н. Трубецкой, С. Л. Франк. В. Ф. Эрн. М.: Жуковский: Кучково поле, 2005. С. 55.


[Закрыть]. Более того, для нравственного человека, утверждает философ, существует прямая положительная обязанность «содействовать государству словом убеждения или проповедью, в смысле наилучшего исполнения им его предварительной задачи, после исполнения которой, но не раньше, и само государство, разумеется, станет излишним». Под задачей религиозный мыслитель понимает построение Царства Божьего, которое не может быть осуществлено без подготовительной работы государства.

«Зло войны есть крайняя вражда между частями распавшегося человечества»[119]119
  Там же.


[Закрыть]. Война же всегда была, утверждает Соловьев, «прямым средством для внешнего и косвенным средством для внутреннего объединения человечества»[120]120
  Там же. С. 57.


[Закрыть]. Сам человеческий Разум, пишет Соловьев, запрещает пока что отбрасывать это орудие, ибо пока что без него, увы, не обойтись, однако совесть «обязывает стараться, чтобы оно перестало быть нужным»[121]121
  Там же.


[Закрыть].

К вопросу о необходимости и смысле войны Соловьев вернется на поздних этапах своего творчества, а именно в знаменитом своем тексте «Три разговора о войне, прогрессе, и конце всемирной истории», и особенно в приложении к этим трем разговорам – Краткой повести об Антихристе. Причем в предисловии Соловьев напишет, что прекращение войны как таковой вообще он считает невозможным «раньше окончательной катастрофы»[122]122
  Соловьев В. С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об Антихристе [Электронный ресурс]. URL: http://az.lib.ru/s/solowxew_wladimir_sergeewich/text_1900_tri_razgovora.shtml


[Закрыть].

В первом же из трех разговоров сталкиваются князь (толстовец) и некий г-н Z, который по ходу всех разговоров будет в немалой степени выражать точку зрения самого Соловьева. Г-н Z говорит, что «война не есть безусловное зло и что мир не есть безусловное добро, или, говоря проще, что возможна и бывает хорошая война, возможен бывает и дурной мир»[123]123
  Там же.


[Закрыть]. Князь, разумеется, с ним не согласен. Начинается же разговор с вопроса о том, прекратится ли когда-нибудь война в человечестве или нет. Естественно, в споре находятся и прогрессисты, которые считают, что рано или поздно война будет искоренена в человечестве по ходу его неминуемого прогресса, и милитаристы (условно), которые считают, что окончательное искоренение войны из истории человечества, пока эта история не окончилась, невозможно, более того, война иной раз может служить даже благим целям. Этой последней точки зрения придерживался и сам Соловьев, что он предельно ясно выразил в статье «Смысл войны».

Соловьевские «Три разговора» представляют собой полемику автора со Львом Толстым и толстовцами и их идеей непротивления злу силой. Соловьев для иллюстрации своего положения о том, что война не может быть искоренена из истории человечества до тех пор, пока эта история не подойдет к завершению, прилагает к трем своим разговорам краткую повесть об Антихристе, в которой как раз изображается последняя война в истории и которая оканчивается встречей двух армий.

Читатель, поверхностно знакомый с русской философией, непременно заметит в разговоре ошибку Соловьева, а именно, что он ждал угрозы с Востока, страшился панмонголизма, тогда как в действительности в XXI веке «главную угрозу» представляет исламский терроризм и американский милитаризм. Однако Соловьев предупреждал, что «успех панмонголизма будет заранее облегчен тою упорною и изнурительною борьбою, которую некоторым европейским государствам придется выдержать против пробудившегося Ислама в Западной Азии, Северной и Средней Африке». Поэтому заявлять об ошибочности предсказаний философа пока еще слишком рано.

Соловьев ожидал русско-японскую войну, в милитаристском подъеме Японии он видел большую опасность для России, даже считал, что грядущие военные события станут предтечей антихриста. Еще в 1890 году в статье «Китай и Европа» Соловьев главную роль агрессора отводил Китаю, однако уже в «Трех разговорах» изображает японцев главными агрессорами и создателями «дикого слова» панмонголизм. Между статьей 1890 года и последней работой Соловьева случилась японо-китайская война (1894–1895). Исследователи пишут, что Соловьев пренебрег политической реальностью ради историософской, утверждал, что окончание истории сойдется с ее началом, и последнее слово, якобы, должно быть за Китаем. Но Япония разгромила Китай и ясно обозначила себя в регионе как нового коварного и опасного гегемона.

К миротворческой инициативе российского императора философ отнесся скептически. Николай Второй призывал к всеобщему разоружению, Соловьев же считал, что этот внешний гуманизм никак не подкреплен внутренним духовным деланием, ему не предшествуют внутренние преобразования в самой России, и потому у российского монарха нет права на такие призывы.

В последнем своем труде Соловьев изображает антихриста именно миротворцем, великим гуманистом, который подкупает человечество обещанием всеобщего мира. Эти обещания всеобщего мира на деле должны привести к всеобщему рабству у дьявола, и альтернатива этому, по Соловьеву, лишь одна – окончательная катастрофа, последняя война. Историософскими прозрениями об этой последней войне были наполнены последние творческие годы философа.

Первая Мировая война

Первая мировая война поистине стала и войной национальных философий. Русские философы бросились в бой в первые же дни войны. Количество статей в печати и докладов на собраниях Московского религиозно-философского общества им. В. С. Соловьева исчисляется десятками. К ним прибавьте еще сотни исследовательских статей, кандидатских и докторских диссертаций по этой теме[124]124
  Одно только перечисление работ, посвященных теме восприятия Первой мировой войны русскими философами, займет не одну страницу. Вот только некоторые из них: Дзема А. И. Начало Первой мировой войны в восприятии русских религиозных философов Е. Н. Трубецкого, Н. А. Бердяева, Н. О. Лосского, Ф. А, Степуна // Social-Humanitarian Review. 1/2016. С. 30–33; Куманьков А. Д. С. Л. Франк в поисках духовного смысла Великой войны // Философские науки, 2017. № 3. С. 38–52; Треушников И. А. Смысл войны (диалог представителей философии всеединства периода первой мировой войны) // Соловьевские исследования. № 1 (49). 2016, С. 76–84; Одесский М. П. Первая мировая война в публицистике Н. А. Бердяева // Вестник РГГУ. Серия: История. Филология. Культурология. Востоковедение. 2015. № 5 (5). С. 101–110; Милованов А. И. Первая мировая война в восприятии российских религиозных мыслителей: 1914 – февраль 1917 г. Тема диссертации и автореферата по ВАК 07.00.02, кандидат исторических наук. Саратов, 1999; Манеев И. В. Военно-философские идеи русского зарубежья первой половины XX века. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. М., 2011; Сидорин В. В. Русские философы о смысле войны // Соловьевские исследования. № 1(49). 2016. С. 114–122; Baldwin T. Philosophy and the first World War // The Cambridge History of Philosophy 1870–1945. Cambridge University Press. 2008. P. 365–383.


[Закрыть]. Вяч. Иванов, В. В. Розанов, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, В. Ф. Эрн, И. А. Ильин, П. А. Флоренский и многие другие русские мыслители очень живо откликнулись на событие войны.

Сергей Николаевич Трубецкой
(1862–1905)

Как и его старший товарищ и в некотором роде учитель философии Владимир Соловьев, Сергей Николаевич Трубецкой очень переживал по поводу панмонголизма, надвигающейся угрозы с Востока. Эта опасность занимала его даже во время болезни. После событий 1900 года в Китае, когда русская армия была втянута в военный конфликт, философ заявил, что восточный вопрос может быть решен только путем раздела Китая. «Желтые полчища» должны быть разбиты, Россию (и Европу) следует оградить от Китая. Как и Соловьев, главную угрозу панмонголизма Трубецкой поначалу видел в Китае. Весть о начале русско-японской войны Трубецкой воспринял крайне болезненно.

Философ в это время находился в Европе на лечении. Несмотря на расстроенное здоровье и болезненное восприятие войны, философ старался хоть как-то поддержать боевой дух русской армии (и, вероятно, свой собственный), он писал в частном письме: «Наша армия, в которой такой дух, какой проявился при Чемульпо, и такой порядок, какой проявился при мобилизации, – может не бояться японцев»[125]125
  Трубецкой С. Н. Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 265.


[Закрыть].

После успешной мобилизации 1904 года душевное состояние Сергея Николаевича действительно сильно улучшилось, тревога сменилась оптимизмом, который, впрочем, не оправдался дальнейшими событиями. Трубецкой, внимательно наблюдавший за тем, что происходило на полях сражений, приходит к выводу, что русская армия не была готова к войне. В письмах его читаем такие строки: «С тех пор как защитникам Порт-Артура месяц службы стал засчитываться за год, все русское общество живет по целому году в месяц. Никогда оно еще не жило столь напряженною жизнью, не думало, не чувствовало столь напряженно»[126]126
  Там же. С. 381.


[Закрыть]. Подобные соображения будут высказывать многие русские философы в годы Первой мировой войны.

Падение Порт-Артура Сергей Николаевич воспринял с глубокой скорбью. Затем последовало поражение русских войск под Мукденом – для философа новая скорбь. Он напишет: «Мы пережили уничтожение тихоокеанской эскадры, но у нас оставался еще наш флот. Мы пережили Лаоян, но у нас оставалась еще наша армия. Когда пал Порт-Артур, русским людям стало ясно, что Россия должна стать иною, иначе она прекратит свое историческое существование, будет недостойной существования… И затем произошел разгром нашей армии под Мукденом, – разгром, подробности которого продолжают доходить до нас во всем своем потрясающем значении»[127]127
  Там же. С. 113.


[Закрыть].

К концу войны Сергей Николаевич напишет: «Теперь совершилось последнее: у России нет флота, он уничтожен, погиб весь в безумном предприятии, исход которого был ясен всем. Умер ли русский патриотизм, умерла ли Россия? Где ее живые силы, ее исполинские силы, ее гнев и негодование? Или она разлагающийся труп, падаль, раздираемая хищниками и червями… Час пробил. И если Россия не воспрянет теперь, она никогда не подымется, потому что нельзя жить народу, равнодушному к ужасу и позору!.. Полгода назад еще раздавались голоса, говорившие, что поражения на Дальнем Востоке не наши поражения, а поражения нашей бюрократии. Но можем ли мы, имеем ли мы право успокаиваться на этом, особенно теперь, когда наша армия разбита, когда русский флот уничтожен, когда сотни тысяч людей погибли и гибнут? Мы-то русские или нет? Армия наша русская или нет? И, наконец, миллиарды, которые тратят, принадлежат России или бюрократии? И, наконец, самая бюрократия, самый строй наш, который во всем обвиняют, есть ли он нечто случайное и внешнее нам, независящее от нас приключение? Если причина в нем, то снимает ли это с нас наш стыд, нашу вину, наше горе, наш долг и нашу ответственность?..»[128]128
  Там же. С. 685.


[Закрыть]

…Отчего-то когда говорят о философском восприятии, то всегда имеют в виду восприятие отстраненное от событий действительности. «Воспринимая по-философски» отчего-то непременно значит «дистанцируйся». Отчего-то такая слабая позиция считается философской. Платон так не воспринимал происходящее со своим полисом, да редкий философ отстранялся о действительности настолько, чтобы – с точки зрения обывательского сознания – воспринимать «по-философски». У имитаторов философии, у ученых и историков философии часто отсутствуют те глубокие переживания, которые свойственны философам. Пример таких глубоких переживаний – это переживания Сергея Николаевича Трубецкого во время русско-японской войны. Скольким современным русским философам эти переживания близки? Как хорошо мы помним отстраненность современных отечественных «философов» от происходящего! Недавно вспыхнувшая русская война в Донбассе это прекрасно обличила. Спрятавшие головы в свои «платоновские» академические пещеры, они продолжили заниматься своими историческими исследованиями, пропуская самое главное мимо ушей, мимо глаз и мимо ума. Сергей Николаевич Трубецкой понимал, что как философ он не имеет права на такое, и пристально, честно и по-философски всматривался в события, стараясь не только переживать их, но и, вопреки переживаниям, осмыслить.

То же самое следует сказать о его младшем брате – Евгении Николаевиче Трубецком.

Евгений Николаевич Трубецкой
(1863–1920)

«Россия обретает свое духовное единство и целость в освободительной войне».

Евгений Николаевич Трубецкой переживал поражение России в русско-японской войне не менее остро, чем его брат. О начавшейся войне он написал позже так: «Нас разбудил удар грома на Дальнем Востоке – несчастная война, перешедшая в кровавую смуту»[129]129
  Трубецкой Е. Н. Отечественная война и ее духовный смысл. М.: Типогр. Т-ва Сытина, 1915. С. 30.


[Закрыть]. А в 1905 году вышла его статья «Война и бюрократия» в журнале «Правда». Статья эта произвела большое впечатление на все русское общество. В этой статье впервые будет ясно указано, что причиной неудач России в войне является состояние общества, которое живет «по произволу всевластной бюрократии, словно в дортуаре участка»[130]130
  Трубецкой Е. Н. Избранные произведения. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. С. 246.


[Закрыть]. Кроме того, и это намного более важная причина, у русских просто не хватает воли к победе, поэтому русская армия терпит поражения: «Никто не верил в победу, более того, немногие верили в ее смысл, многие сомневались в желаемости ее для России. И не было необходимой огневой энергии в стремлении к ней… Маловерие, вот что вырывало у него (у командующего русской армии в Маньчжурии – прим. А. К.-Л.) из рук успех, столько раз близкий и возможный. Поражение его армии, в конце концов, оказалось поражением народа, не в достаточной мере хотевшего, а потому и не могшего победить»[131]131
  Трубецкой Е. Н. Отечественная война и ее духовный смысл. М.: Типогр. Т-ва Сытина, 1915. С. 21.


[Закрыть].

Первая мировая война заставит Евгения Николаевича, как и многих других русских философов, вновь обратиться к осмыслению проблем войны и мира. Причем Трубецкой будет на стороне тех русских философов, которые, как выразились бы либерально и пацифистски настроенные деятели, были охвачены духом патриотизма и милитаризма (среди них Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, С. Н. Булгаков, В. Ф. Эрн и др. кровожадные имперские философы-агрессоры, поддерживающие «войну до победного конца»).

Россия вступит в Первую мировую войну 1 августа 1914 года. Уже 2 августа Трубецкой опубликует в «Русских ведомостях» статью «Патриотизм против национализма».

Эта статья затем вошла в сборник «Смысл войны», в котором философ объединит другие свои военные статьи, «коих значение не исчерпывается тем или другим преходящим фактом, и которые так или иначе выражают общий смысл переживаемых нами событий»[132]132
  Трубецкой Е. Н. Смысл войны. М., 1914. С. 3.


[Закрыть]. Причем сборник этот, как пишет Трубецкой, по своему характеру должен быть издан именно во время войны, а не после. Философствование Трубецкого после войны и даже к концу ее несколько поменяется, но об этом позже, сперва же рассмотрим статьи Трубецкого в военное время.

В первой же статье сборника и первой по времени написания военной статье философ заявляет: «Призвание России – быть освободительницей народов»[133]133
  Там же. С. 9.


[Закрыть]. Это главный тезис Трубецкого, его он будет далее развивать.

Главная ошибка Германии состоит в замене нравственности национальностью. Отсюда все зверства и бесчинства Германии. Отсюда реакция других европейских наций на «неистовства немецкого национализма». «Даже болгары, ранее нам враждебные, теперь нам симпатизируют», – пишет Трубецкой. «Германии же симпатизирует только Турция, которая в „немецких зверствах“ (это словосочетание в кавычках у самого Трубецкого) узнала что-то свое, родное».

«Однако, несмотря на такую расстановку сил, пока неизвестно, чье оружие победит», – пишет Трубецкой. «Но одна крупная нравственная победа уже достигнута». И заключается она в том, что германо-австрийский мир среди окружающих его народов одинок: «он не привлекает новых союзников, а отталкивает старых»[134]134
  Там же. С. 6.


[Закрыть]. В этом смысле немецкий национализм, заявляет князь Трубецкой, является «вернейшим нашим союзником», поскольку «всем русским инородцам теперь ясно, каких освободителей они имеют в немцах»[135]135
  Там же. С. 7.


[Закрыть].

Немецкому национализму Трубецкой противопоставляет русский патриотизм. Именно во время войны, как никогда раньше, проявилась фундаментальная разница этих двух принципов. Немецкий национализм сулит гнет всем окружающим его национальностям, и потому всех отталкивает, патриотическое же чувство, напротив, «объединяет в одно целое все народы великой империи, потому что в нем нет национальной исключительности, самообожания, нет того презрения и ненависти к другим народам, которая составляет характерную черту национализма»[136]136
  Там же. С. 8.


[Закрыть]. Россию, в отличие от Германии, объединяет цель не узко национальная, но сверхнародная, утверждает Трубецкой. Потому победа России в войне прозвучит как «благая весть освобождения» для народов Европы.

Трубецкой к концу статьи дает максиму военного времени, исполнение которой обеспечит победу России: «…Внутри России будем вести себя так, чтобы не одни русские, но все инородцы, не исключая поляков, финляндцев и евреев, видели и ощущали в России свою великую общую Родину». И вторая часть императива: «Постараемся закрепить и удержать тот подъем духовный, в котором мы находимся теперь. Пусть только русский патриотизм устоит против немецкого национализма, тогда не может быть сомнения в нашей победе. Чтобы победить, мы должны ясно сознать нашу цель, национальную и вместе сверхнародную. А сознав ее, мы должны идти к ней неуклонно. Тогда и только тогда наш натиск приобретет неодолимую силу»[137]137
  Там же. С. 11.


[Закрыть].

Следующая нравственная победа России, по Трубецкому, это воззвание верховного главнокомандующего к полякам в августе 1914 года. Польский вопрос в то время, как и в наше, стоял остро. Раздел Польши Трубецкой называет «историческим грехом России», который препятствовал осуществлению ею своей исторической миссии. Именно из-за этого «греха» часть славян, не доверяющих или враждебных России, тяготела к австро-германскому миру. Трубецкой даже говорит, что именно на этом недоверии и ненависти держится государственное единство Австро-Венгрии. И в таком контексте воззвание главнокомандующего для Австрии представляет собой именно «нравственный удар», ведь она не может дать своим подданным полякам больше того, что может дать Россия – самого главного, а именно «стереть границы, разрезавшие на части польский народ» (это слова из воззвания). Это может сделать одна лишь Россия. Поэтому воззвание Николая, утверждает Трубецкой, есть первый шаг к разрешению польского (и вообще славянского) вопроса. И к концу статьи Трубецкой как бы ставит нравственную задачу для российской политики: «Нужно, чтобы было побеждено сложившееся веками недоверие Польши к России; пусть и Россия, и Польша проникнутся сознанием, что воззвание свыше уполномоченного Главнокомандующего есть обещание, коего осуществление обеспечивается всей нашей государственной мощью»[138]138
  Там же. С. 15.


[Закрыть]. Освобождение Польши, по Трубецкому, оказывается «важнейшим народным русским делом».

В статье, которая озаглавила весь сборник – «Смысл войны», Трубецкой указывает, что с началом войны Россия пережила духовный перелом: «В первый раз после многих лет мы увидели единую целостную Россию»[139]139
  Там же. С. 17.


[Закрыть]. В последний раз подобное переживалось, вспоминает Трубецкой, во время русско-турецкой войны 1877 года. Тогда, вспоминает Трубецкой, в обществе царила «атмосфера крестового похода в буквальном смысле слова, потому что война, о которой тогда мечтали и которой так решительно требовали от правительства патриотически настроенные люди, была в буквальном и точном смысле слова войной креста против полумесяца»; «Чтение Высочайшего манифеста об объявлении войны Турции – одно из самых значительных моих переживаний за всю мою жизнь. Мне было тогда всего тринадцать лет, но ощущать Россию всем существом с такой силой, как я ощущал ее тогда, мне пришлось потом всего только один раз в жизни – в 1914 году, в начале великой европейской войны»; «Между нами – мальчуганами – война была всепоглощающей, единственной темой, вокруг которой вращались все разговоры. Статьи и речи Ив. С. Аксакова в тех редких случаях, когда они печатались, были и у нас главными событиями дня; а мысль о водружении Креста на храме Св. Софии была одной из самых популярных в школе»[140]140
  Трубецкой Е. Н. Воспоминания. [Электронный ресурс]. URL: https://predanie.ru/ trubeckoy-evgeniy-nikolaevich/book/78448-vospominaniya/#/toc1


[Закрыть].

О водружении креста на храме Св. Софии Трубецкой потом напишет целую брошюру, которой представит этот акт в качестве раскрытие религиозной миссии России в мировой войне.

Именно война, по Трубецкому, открывает «великую тайну нашего национального бытия»: «Россия обретает свое духовное единство и целость в освободительной войне»[141]141
  Трубецкой Е. Н. Смысл войны. М., 1914. С. 18.


[Закрыть]. Тем самым Россия исцеляется, ибо она забывает о себе и служит общечеловеческому делу. Теперь, пишет Трубецкой, у России есть сверхнародная цель, которая отсутствовала во время русско-японской войны, отчего мы и проиграли. Теперь же эта сверхнародная цель объединяет Россию в одно целое. России нет без сверхцели, один лишь национальный интерес не может вдохновить русских. Теперь же появилась эта сверхцель, борьба с германизмом воспринимается как борьба со злом: «В лице немцев мы имеем непримиримого, заклятого врага, одинаково глубоко презирающего всех славян»[142]142
  Там же. С. 22.


[Закрыть].

После победы под Люблином Трубецкой пишет восторженную статью «Победа», где в первом же абзаце заявляет, что победа, одержанная русской армией в Галицийской битве, в результате которой мы заняли почти всю восточную Галицию, «наибольшая из всех досель бывших в мире»[143]143
  Там же. С. 25.


[Закрыть]. И Трубецкой посреди общего радостного ликования по поводу победы припоминает, для чего же ведется борьба с германизмом.

Далее философ повторяет свои главные военные тезисы по поводу освободительной роли России. Высказывает Трубецкой в этой статье также распространенный во время войны тезис, с которым будет спорить Владимир Эрн в знаменитой статье «От Канта к Круппу». Тезис этот звучит так: «Немцы не всегда были тем, чем они стали теперь. Когда-то они были народом Шиллера и Гете, Канта и Гегеля, а позже школьный учитель привел Германию к победе. Только изменивший этому сверхнародному культурному идеалу прусский фельдфебель поставил Германию на край гибели»[144]144
  Там же. С. 29.


[Закрыть]. Это национализм, пишет Трубецкой, ставит народы на край гибели, и с этим трудно поспорить в контексте современных нам событий. Поэтому «чтобы и нас не постигла та же участь, борьба с узким национализмом не только в других, но и в нас самих должна стать нашим национальным делом»[145]145
  Там же. С. 30.


[Закрыть].

В статье «Русское народное дело» Трубецкой вновь обращается к польскому вопросу. Польский народ, пишет князь, до сих пор имел отношения только с официальной Россией, теперь же он столкнулся с Россией народной, которая готова проливать свою кровь и жертвовать деньги для поляков. Дело в том, что в это время в Россию прибыло множество польских беженцев, их к Москве, утверждает Трубецкой, влечет какое-то инстинктивное доверие: «Здесь они находят братский прием, кров и пищу: на помощь им приходит как московское городское управление, так и многочисленные благотворители, польские и русские»[146]146
  Там же. С. 34.


[Закрыть]. Польский вопрос, конечно, сильно занимает Трубецкого, и философ связывает с ним саму возможность России победить в войне. Спасение Польши, по Трубецкому, есть народное дело России.

Заключительная статья сборника так и называется – «Возрождение Польши и русский вопрос». Это запись речи, которую Евгений Николаевич произнес 26 октября на заседании Общества славянской культуры. Трубецкой заявляет, что польский вопрос есть вместе с тем и народный русский вопрос, и только в таком понимании он интересует философа. И вновь Трубецкой обращается к воззванию Верховного главнокомандующего, «столь ясно выразившему нашу национальную надежду»[147]147
  Там же. С. 39.


[Закрыть]. Это воззвание к полякам есть уже «великая духовная победа России». Это воззвание, по Трубецкому, есть «новый, неслыханный доселе язык, которым заговорил вождь русской армии», и он «преисполнен и для нас, русских, положительного значения». «Впервые со дня раздела Польши русская государственность заговорила о Царстве Польском всем нам близким языком народным», – пишет философ. Если это народное слово превратится в дело, то произойдет разрыв полуторавековой традиции в отношении России и Польши. К сожалению, Трубецкой совсем забывает о том, что для этого необходимо, чтобы и Польша заговорила не государственным, но народным языком. Увы, этого не произойдет. Но это будет потом, а сейчас дадим Евгению Николаевичу помечтать, мечты его красивы: «Воскресение Польши есть непременное условие собственного нашего русского национального возрождения»[148]148
  Там же. С. 43.


[Закрыть]. Красивы, но полякам решительно непонятны, увы.

В 1915 году князь Евгений Николаевич издает вторую свою военную брошюру – «Война и мировая задача России». Сравнивая русско-японскую войну с ее неудачами и нынешнюю, Первую мировую войну, Трубецкой пишет, что в русско-японской войне у нас не было воли победить, и армию и военачальников сковывал некий паралич, теперь же – наоборот, «не доведенная до крайнего напряжения воля победить составляет характерную черту нынешнего общественного настроения»[149]149
  Трубецкой Е. Н. Война и мировая задача России. М.: Типогр. Т-ва Сытина, 1915. С. 4.


[Закрыть]. Теперь Россия знает, за что сражается: «Превращение Европы в культурную орду, где все народы служат рабами одного, для нас безусловно недопустимо». Россия в этой войне обретает саму себя, «свое лучшее национальное Я»: «именно тогда она обретает свой собственный Образ Божий, когда она освобождает другие народы»[150]150
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

«Освободительная миссия России, – пишет князь Трубецкой, – имеет уже вековую давность. Ради нее велись наши балканские войны прошлого столетия; но никогда так резко, как теперь, не обозначался ее универсальный, общенародный характер: мы боремся за освобождение всех народов вообще, всех, кто поглощен, и всех, кому грозит поглощение и угнетение без различия племени и вероисповедания»[151]151
  Там же. С. 10.


[Закрыть]. Трубецкой мечтает, но мечтает вместе с Россией. Мечта России красива и благородна, и беда наша именно в том, что мы живем по этой мечте, что эту нашу русскую мечту мы стараемся осуществить. Для большинства других народов мы или непонятны и подозрительны. Благородная и великая мечта всегда подозрительна. Вести войну за такую мечту всегда непросто. Русские войны никогда не были простыми, а отношение к ним – тем более.

Трубецкой мечтательно относится к миссии России в Первой мировой войне. «Как только, – пишет он, – вместо того, чтобы освобождать и защищать другие народы, Россия начнет поглощать и угнетать их, народы восстанут против нее, как теперь они восстают против Германии: отказаться от своей освободительной миссии для нее значит – обречь себя на гибель духовную, а в конце концов материальную»[152]152
  Там же. С. 12.


[Закрыть]. Беда только в том, что при мечтательном отношении России к своей миссии на эту миссию России другие народы смотрят вполне реалистично, прагматически, без мечтаний, преследуя собственные интересы.

И здесь просто невозможно удержаться от того, чтобы не процитировать известный фрагмент из Достоевского, который все особенно вспоминали в 2014 году после евромайдана на Украине. Фрагмент этот как нельзя лучше комментирует вышеприведенные слова князя Трубецкого. Вот они: «Начнут же они (освобожденные Россией славяне – А. К.-Л.), по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени. Долго, о, долго еще они не в состоянии будут признать бескорыстия России и великого, святого, неслыханного в мире поднятия ею знамени величайшей идеи, из тех идей, которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нем, – коченеет, калечится и умирает в язвах и в бессилии. Нынешнюю, например, всенародную русскую войну, всего русского народа, с царем во главе, подъятую против извергов за освобождение несчастных народностей, – эту войну поняли ли наконец славяне теперь, как вы думаете?»[153]153
  Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877. Ноябрь. Глава вторая. III. Одно совсем особое словцо о славянах, которое мне давно хотелось сказать // Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1995. Т. 14. С. 352.


[Закрыть]

Нет, Федор Михайлович, увы, ни тогда не поняли, ни теперь.

Меж тем написаны эти слова Достоевским в 1877 году, как раз по поводу русско-турецкой войны и масштабного движения русских добровольцев, а Трубецкой написал свои в 1915 году, будто бы позабыв предостережение Достоевского.

В 1915 году Евгений Николаевич прочитает публичную лекцию под названием «Национальный вопрос, Константинополь и святая София». Как понятно из названия, Трубецкой ставит вопрос о Константинополе. Вопрос этот, поставленный войной, пишет философ, для России имеет особый интерес и важность; это вопрос «обо всем нашем политическом могуществе и о нашей культурной миссии, о самом духовном Я России»[154]154
  Трубецкой Е. Н. Национальный вопрос, Константинополь и святая София. М., 1915. С. 3.


[Закрыть].