Текст книги "Шолом-Алейхем"

Но главное – бисерный, ровный, каллиграфический почерк. Однажды брат отца дядя Пиня, чтобы проверить, усадил Шолома за стол, дал перо, чернила и – не найдя листа бумаги – молитвенник своего сына, приказал: «Пиши!» – «Что мне писать?» – «Пиши что хочешь». И Шолом написал на молитвеннике своё первое в жизни произведение – на древнееврейском: «Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это позволено. Сей молитвенник принадлежит… Кому он принадлежит? Кому принадлежит, тому и принадлежит. Но всё же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же всё-таки его купил? Тот, кто дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Всё-таки кто же дал? Тот, кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же всё-таки богат? Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса Рабиновича из прославленного города Переяслава»[17]17
  «С ярмарки».


[Закрыть].

Примеры подобного – живого, мастерски выписанного тавтологического монолога, на каждой строчке препирающегося с самим собой или вертящегося, как собака за своим хвостом, вокруг любого утверждения, которое тут же на наших глазах опровергается, – чисто еврейского монолога находим в изобилии во всяком произведении Шолом-Алейхема. Это станет его визитной карточкой, коронным номером и вкладом в мировую литературу.

«Страсть к писанию, как это ни странно, началась у меня с красивого почерка, который я перенял у учителя Зораха. За красиво написанное задание отец давал нам по грошу (первый “гонорар”). Я сшил себе тетрадь и красивыми буквами вывел в ней (“сочинил”) целый трактат по Библии и древнееврейской грамматике. Отец пришёл в восторг от моего “произведения” и долго носил его у себя в кармане, показывая каждому встречному и поперечному, как прекрасно пишет его сын (мне было тогда лет десять), как он сведущ в Библии и искусен в грамматике»[18]18
  «К моей биографии».


[Закрыть].

Сталкивался ли маленький Шолом с проявлениями антисемитизма, знал ли он, что это такое? Косвенно, почти нет – и Воронково, и Переяслав были еврейскими местечками, и их украинское и русское население вполне добрососедски уживалось с иудейской частью города. Конечно, вид длинных пейсов и лапсердаков всегда настраивал христианина на шутку, а иудейские обычаи и ритуалы были для него странными и чужими, да и православный батюшка никогда не забывал лишний раз напомнить с амвона, кто распял Христа; но в обыденной жизни отношение к человеку определялось не тем, христианин он или иудей, а подлец ли он, мошенник, или честен и отзывчив. Это были времена до первых массовых еврейских погромов в Российской империи, прокатившихся по всей Украине, включая Переяслав, в 1881–1882 годах после убийства народовольцами императора Александра II.

В романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем вспоминает, что в Воронкове ему был знаком только один вид антисемитизма – собачий: как-то раз христианские ребята натравили на него собак, которые порвали его и сильно искусали, шрамы остались на всю жизнь.

Для широты картины добавим, что, по воспоминаниях Шолом-Алейхема, и еврейские дети никогда не упускали случая, завидев длиннорясого православного батюшку, пробежаться за ним, проорав нараспев: «Поп, поп, ложись в гроб. Сядь на кобылу, поезжай в могилу. Поп волосатый, зароем тебя лопатой. Нам клад, тебя в ад».

В 1871 году эпидемия холеры унесла мать Шолома. Отец ушёл в скорбь, забыл о делах, сидел на кровати и читал «Книгу Иова». По прошествии тридцатидневного траура родня и соседи стали его уговаривать: детям нужна мать, дому – хозяйка, да и против традиций это – быть еврею без жены. И уговорили. Отец поехал в Бердичев, чтобы выбрать себе там невесту[19]19
  Почему и при чём тут Бердичев, узнаём из романа «Стемпеню»: «Бердичев, слава тебе господи, известен всему миру как место, где за сходные деньги можно быстро пристроить такого рода товар – вдовца, разведённого или молодого парня, – это уж как придётся. Бердичев в этом отношении благословенный край, он поставляет городам всей округи жён любых сортов: вдов, разводок, девиц, что кому по вкусу. Туда если попадёт вдовый, будут его водить по квартирам, показывать товар всяких мастей и видов так долго, пока он наконец не сыщет себе пару, не уторгует какую-нибудь дешёвку. Обратно он уж непременно вернётся не один» (перевод Л. Юдкевича).


[Закрыть], а шестерых самых младших, включая и тринадцатилетнего Шолома, отправили в местечко Богуслав к дедушке Мойше-Йосе и бабушке Гитл – маминым родителям: чтобы новая жена не испугалась всей оравы. В Богуславе дети были предоставлены себе: дедушка был занят тулупами, капотами, ложками, подносами и другими вещами, которые, как в ломбарде, брал в залог, разбитая параличом бабушка весь день неподвижно сидела на одном месте. Шолом проводил время, бегая на Рось с местными мальчишками смотреть, как ловят рыбу, обрывал в лесу дикую грушу, научился курить, курил много, и вообще, зарекомендовал себя редким сорванцом. Но несмотря на это именно Шолом стал дедушкиным любимцем, и именно ему, хотя и всем внукам, по вечерам дедушка рассказывал сказки – страшные, волшебные: о покойниках, что молятся ночью в холодной синагоге, о домовом, который завёлся в квартире Лифшица, о быке-великане и морском чудовище Левиафане.

Всё бы хорошо, но у бабушки с дедушкой жил ещё и сын со своей семьёй, женой и дочерью, которые чужим детям смотрели в рот, считая съеденные куски, и ревновали к старикам, чьё внимание до появления переяславских доставалось только им. Чем дальше, тем обстановка в доме становилась для сирот всё невыносимее, и они ждали только письма от отца с разрешением вернуться. И когда оно пришло, задерживаться не стали.

* * *

Женский характер, повсеместно встречаемый в произведениях Шолом-Алейхема, – это стерва-жена, сварливая, вечно ругающая мужа и детей, вечно недовольная жизнью. Этот тип женщин Шолом-Алейхем изображает объёмно и очень натурально, он узнаваемый и живой; другим женским типам – нежных возлюбленных, во всём согласных с мужем жён – можно верить и не верить, считая их чересчур сентиментальными, неживыми, книжными, что и делают многие критики, – но этому сразу веришь. Как только сварливая жена у Шолом-Алейхема открывает рот – вот она вся здесь, перед тобой, от первого слова до последнего.

Хана, бердичевская мачеха, была именно такой. Её речь – безостановочная, богатая, выразительная, цветистая – моментально отзывалась проклятием на любое слово: «Есть – ели б тебя черви! Пить – выпили бы тебя пиявки! Кричать – кричать тебе от зубов! Шить – сшить бы вам саван! Пойти – пошёл бы ты в преисподню! Стоять – стоять тебе столбом! Сидеть – сидеть бы вам в ранах и болячках! Лежать – лежать бы вам в земле! Говорить – говорить бы вам в бреду! Молчать – замолчать бы вам навеки! Сказать – сказать бы о тебе всё худшее! Иметь – иметь бы тебе все язвы! Не иметь – не иметь бы тебе в жизни добра! Носить – носил бы тебя чёрт на плечах! Вносить – вносить бы тебя больного! Выносить – выносить бы тебя мёртвого! Уносить – унесли бы тебя на кладбище!»[20]20
  «С ярмарки».


[Закрыть]

Вы знаете, из чего растут стихи; и чем почва унавоженней, тем красивее они вырастают. Душа Шолома откликнулась, и тлевший в её глубине писательский дар расцвёл. Шолом долго тайком записывал потоки мачехиной брани, а потом две ночи вдохновенно сортировал и расставлял по алфавиту. Таким образом, первым настоящим – оформленным и законченным – литературным трудом писателя стал словарь бранных слов. Шолом назвал его «Лексикон мачехи». Мы не можем не привести его полностью, вот он:

«А. – Аман, Асмодей.

Б. – Банда, банная шайка, банщик, бездельник, богадельня, болван, босяк, бревно.

B. – Веник, вероотступник, вонючка, вор, врун, выкрест, въедливая тварь.

Г. – Глотатель картошки, глупая морда, голодранец, грязное животное, гультяй, гусак в ермолке, гундосый.

Д. – Девка, деркач, дикарь, доносчик, дурень, дылда, дьявол.

Ж. – Жадюга, жулик.

3. – Зазнайка, заика, затяжная болезнь, злодей, злосчастье, змея.

И. – Идиот, идол, изверг, извозчик.

К. – Калека, каскетка, карманник, картёжник, каторжник, кислица, кишка бездонная, клоп, красавчик, крещёная голова, кусок сала.

Л. – Лабазник, лакомка, лгун, лежебока, лентяй, лепёшка, лоботряс, лодырь, лошадиная морда.

М. – Медвежий поводырь, меламед, мешок половы, морской кот, мудрец во полуночи, мясо для сиденья.

Н. – Надутый пузырь, нахал, негодяй, несчастье, неудачник, никудышный, ничтожество, нищий, нудник.

О. – Обжора, обезьяна, обманщик, объедало, осёл, отъявленный дурак, отщепенец.

П. – Паршивец, паскудник, пипернотер, пискун, побирушка, подхалим, попрошайка, портач, приблудный пес, припадочный, приставала, притворщик, пролаза, проповедник, пугало, пупок, пустоголовый, пятно.

Р. – Разбойник, редька, рыжий.

C. – Сапожник, свинья, свистун, сволочь, скрытый праведник, слепая курица, собака из собак, собачник, сопляк, сорванец, сплетник, стрелок по фонарям, сын дятла, святоша.

Т. – Торба, трефная кишка, трубочист, тряпьё, турецкий перец.

У – Упрямец, урод.

Ф. – Фальшивый человек, фляскодрига.

X. – Холера, хромой портняжка.

Ц. – Царская морда.

Ч. – Червивый, череп пробитый, чесотка, чешуя.

Ш. – Шарлатан, шепелявый, шлёпанец, шляхтич»[21]21
  «С ярмарки».


[Закрыть].

Шолом не успел переписать начисто своё произведение, как оно уже обрело читателя. Поинтересоваться, почему это сын не спит, незаметно подошёл отец, взял рукопись, прочитал – и даже показал мачехе. Но если вы ждёте драматической развязки, то всё случилось ровно наоборот: сварливая и готовая в любую секунду разразиться проклятиями мачеха, прочитав свой «лексикон», вдруг рассмеялась и хохотала так, как Шолом не слышал от неё ни до этого, ни после.

Первый литературный успех и окрылил Шолома, и укрепил в нём уверенность стать писателем. А кем же ещё? Нет, совсем недавно он хотел быть только резчиком или музыкантом, но это в прошлом.

В доме Нохума Рабиновича – человека начитанного и просвещённого – собирались сливки тогдашней переяславской интеллигенции, среди которых выделялся большой любитель литературы торговец лотерейными билетами Коллектор (мы не знаем, фамилия это или прозвище, Шолом-Алейхем в своём автобиографическом романе – и вслед за ним все исследователи – называют его только так). Читал он не только еврейских классиков, философов и толкователей Торы, но и новых еврейских писателей, создателей еврейской просветительской литературы – Хаскалы, – и приносил их книги в дом Нохума Рабиновича. Сидя на лавочке у ворот, Шолом читал запоем Нафтоля-Герца Вейзеля, Адама Гакогена Лебенсона, Калмана Шульмана, Ицхока-Бера Левинзона. Но продолжить свои литературные опыты Шолома побудила не эта серьёзная и полезная молодому уму воспитательная литература, а душещипательный роман гебраистского (то есть пишущего на иврите) писателя Авраама Many (1807–1867) «Сионская любовь», который Шолому, собственно, никто не рекомендовал и не давал. Проглоченный за одну субботу и окроплённый обильными юношескими слезами, этот роман лишил Шолома сна и аппетита и вдохновил написать свой – по столь впечатлившему образцу. На мелочь, перепавшую за беготню по поручениям постояльцев, Шолом купил бумаги, сшил из неё тетрадку, разлиновал её и, дождавшись ночи, приступил к своему творению, назвав его «Дщерь Сиона». На этот раз его обнаружила мачеха: кто там жжёт керосин? – забрала тетрадку и показала мужу, тот – Коллектору. Коллектор сказал: «Вы и понятия не имеете, реб Нохум, что это за сокровище. Покарай меня бог, если вы понимаете это! Из него кое-что выйдет. Вот увидите, из него будет толк. Иди-ка сюда, сорва-анец этакий, дай-ка я ущипну как следует твои красные пампушки, сто чертей тебе в бок!»[22]22
  «С ярмарки».


[Закрыть]

На всякий случай заметим, что «Дщерь Сиона» была написана на иврите – древнееврейском.

* * *

И ещё один отцовский приятель сыграл решающую роль в судьбе Шолома: «почти нотариус» Арнольд из Подворок – пригорода Переяслава, – известный своим умом и честностью. Сокровище сокровищем, но какую огранку ему придать, как распорядиться судьбой столь одарённого богом подростка? – ломал голову Нохум. – Как его вывести в люди?

Арнольд сказал: «Что касается его писанины, то бог с ней. Выбросьте её на помойку. Такая писанина и бумаги не стоит. А если вы хотите, чтоб из малого вышел толк, отдайте его в уездное училище. После уездного перед ним все дороги открыты…»[23]23
  Там же.


[Закрыть]

Одно «но»: училище было русским. Дядя Пиня твердил, что от уездного училища до перехода в христианство – один шаг: если вы отдаёте своих детей в уездное училище, то заранее смиритесь с тем, что они станут иноверцами. Дядя Пиня был, конечно, прав: вон сколько еврейских юношей после русского уездного крестилось и тем самым вычёркивало себя из еврейства (а измена вере – величайший грех перед богом и людьми, по выкрестам даже справляются панихиды, как по умершим, – прочитайте «Хаву» (1906), рассказ из цикла «Тевье-молочник», там убедительно описывается, как доброму, мудрому, всё понимающему и всё прощающему Тевье после ухода из семьи и крещения одной из дочерей пришлось скрепить своё разбитое родительское сердце, чтобы, проходя мимо, делать вид, что не видит и не слышит её), но и лишать талантливого ребёнка большого будущего, запирая его в тесном душном мирке еврейского местечка, где перспектив никаких, кроме покупать-продавать, тоже не хотелось. И Нохум Рабинович принял соломоново решение: он записал сына в уездное училище, но выговорил у директора право для Шолома не учиться по субботам и не присутствовать на уроках православного священника.

Так Шолом 4 сентября 1873 года стал «классником» уездного училища. На первых порах ему там пришлось несладко: он так плохо говорил и понимал по-русски, что над ним потешались все – и учитель, и соученики. Это было вдвойне унизительно оттого, что Шолом привык сам над всеми смеяться, а тут вдруг смеются на ним! И это не всё: «<…> школьные товарищи тоже не дремали. Как только кончались уроки и еврейские мальчики появлялись во дворе, их тут же торжественно валили на землю и, придерживая за руки и за ноги, – и всё это очень добродушно, – мазали их рты свиным салом. Приходя потом домой, удручённые, они никому не рассказывали, что с ними стряслось, опасаясь, как бы их не забрали из училища»[24]24
  «С ярмарки».


[Закрыть].

Зато дома теперь всё было по-другому: отец заявил мачехе, «<…> чтобы она не смела больше распоряжаться Шоломом. Другими детьми – пожалуйста, но только не Шоломом. Шолом – не то, что другие. Он должен учиться! Раз навсегда! – кричал отец. – Так я хочу. Так оно есть, так оно и будет!»[25]25
  Там же.


[Закрыть]

И действительно, всё поменялось: мачеха больше не гоняла Шолома по разным поручениям, не приказывала поставить самовар, не заставляла сидеть с маленьким ребёнком (а кроме своих собственных, у Нохума и Ханы родились и общие дети). Отныне Шолом был освобождён даже от своих обязанностей в новом семейном предприятии: производстве кошерного вина из изюма. Содержанием заезжего двора прокормить семью было всё труднее, и отец Шолома открыл винный погреб («Продажа разных вин Южного берега» – гласила вывеска). В «фабрикации» вина участвовала вся семья, Шолом резал изюм. Какое-то время это дело приносило хорошую прибыль – большую, чем другие занятия Нохума Рабиновича, – до тех пор, пока по городу не пошёл слух, что Нохум Вевиков Рабинович жутко разбогател на вине, и ему не начали подражать другие: в Переяславе оказалось столько кошерного вина, что хватило бы евреям всего света на сто лет вперёд, и, конечно же, выручка семьи Шолома снизилась.

Предоставленный только себе и учёбе, Шолом учился так азартно и увлечённо, что уже вскоре отца вызвали в училище, чтобы сказать, что поскольку Шолом учится исключительно хорошо, то по закону его следует принять на казённый счёт, но поскольку он еврей, то ему можно назначить только «пенсию» в сумме ста двадцати рублей (в год или полгода, Шолом-Алейхем не помнит). Это была сенсация на весь Переяслав: еврейский «классник» получает от государства пенсию, такого ещё не бывало! «Ах, кто не видел тогда сияющего отца, тот вообще не видел счастливого человека»[26]26
  «С ярмарки».


[Закрыть]. Собралась вся родня, отец и мачеха принимали поздравления. Шолом стал кормильцем семьи.

Что же касается писания, то, научившись читать по-русски, Шолом добрался и до мировой классики: прочитав «Робинзона Крузо», так впечатлился, что сел и написал на иврите «Еврейского Робинзона Крузо». На этот раз сам принёс своё произведение отцу, тот пришёл в восторг, показывал всем сочинение сына, и уже никто не сомневался, что Шолом, когда вырастет, станет только писателем – и никем другим.

За Шоломом даже закрепилось прозвище «Писатель» – правда, не из-за «Еврейского Робинзона», а по иному случаю. «Еврейский Робинзон», как и «Дщерь Сиона», оставались, по большому счёту, графоманскими попытками писать по-взрослому, по-книжному, там не было того Шолом-Алейхема, которого знает теперь весь мир. Настоящий Шолом-Алейхем, что подписал молитвенник кузена и составил словарь ругательств мачехи, сидел глубоко в Шоломе и ждал своего часа, вылезая, как «бес», как «болезнь», время от времени. Один раз «бес» показал себя в священный день субботы, когда не то что писать, вообще ничего делать нельзя: даже тушить свечи или ловить блоху. Шолом и сам не понимает, зачем это делает, чувствует только, что побелённые стены соседских домов и деревянные заборы так и просятся, чтобы на них что-нибудь нарисовали и написали. Не в силах удержать себя, Шолом достаёт из кармана кусочек мела, вот зачем, оказывается, накануне прихваченный из класса, рисует на стене человечка и своим красивым, круглым, каллиграфическим почерком пишет под рисунком: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю». И тут же чья-то тяжёлая рука хватает его за ухо. Дядя Пиня!

Дело приняло такой оборот, что Шолома чуть не выгнали из училища. И только уступив просьбам отца, Шолома – лучшего ученика в классе – оставили учиться. Но с тех пор все, и учителя, называли его либо «Художник», либо – растягивая слово до невозможного – «Писа-а-а-а-атель!»

* * *

Итак, никто уже не сомневался, что Шолом станет писателем, но на каком языке ему писать? Коллектор говорил: только на древнееврейском – иврите, языке Торы, Талмуда, великих еврейских философов и писателей Хаскалы. Арнольд из Подворок доводил: чтобы стать писателем мирового уровня, надо выбрать русский язык – язык Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Тургенева, – а не тот, на котором читает маленький, рассеянный по миру народ. Был и третий язык, который никем не рассматривался в качестве альтернативы древнееврейскому или русскому, – идиш, или просто еврейский, разговорный еврейский язык. Возникший в Центральной и Восточной Европе в X–XIV веках на основе средненемецких диалектов, с обширными заимствованиями из древнееврейского и арамейского, а также из романских и славянских языков, идиш в глазах (вернее – ушах) просвещённой еврейской интеллигенции представлял собой чудовищную языковую смесь. Его называли «языком кухарок и прислуг», «жаргоном». Однако при этом все евреи – и тёмные, и просвещённые – в быту говорили только на идише. «Еврейский – да какой же это язык! Говорили-то, собственно, только по-еврейски, но что можно писать по-еврейски – никто не предполагал. “Жаргон” – чтиво для женщин, бабья утеха. Мужчина стеснялся и в руки брать еврейскую книгу: люди скажут – невежда»[27]27
  «С ярмарки».


[Закрыть].

Позже Шолом-Алейхем напишет: «Наш жаргон более пригоден для сатиры (для острословия), нежели любой другой, и происходит это благодаря технике языка: то неожиданный оборот, то вводное предложение, то имя, то какой-нибудь маленький штрих – и вот уже фраза зазвучала сатирически и вызывает невольно улыбку у читателей; а если ещё удаётся подражать речи каждого в отдельности, – что и говорить? Ведь почти каждый еврей говорит своим собственным языком, с присущей ему жестикуляцией, в разговоре шевелит руками, ногами, плечами (а какой еврей может во время беседы не размахивать отчаянно руками и не раскачиваться всем туловищем?)»[28]28
  Цит. по: Серебряный И. А. Шолом-Алейхем и народное творчество.


[Закрыть].

В описываемое время – середина 1870-х – литература на идише только-только зарождалась: её основоположник Менделе Мойхер-Сфорим («Менделе-книгоноша» – псевдоним Соломона Моисеевича Абрамовича (Шолема-Янкева Бройде); 1836–1917) свою первую повесть «Маленький человечек» опубликовал в 1864-м, и этот год считается началом еврейской[29]29
  Ещё раз, чтобы читатель не путался, оговорим: еврейский язык – идиш, или «жаргон», как называет его Шолом-Алейхем; древнееврейский – иврит; соответственно, говоря «еврейская литература», мы имеем в виду литературу на идише; литературу на иврите мы, следуя традиции, станем называть гебраистской (так как определение «древнееврейская» может иметь совсем другой смысл).


[Закрыть] литературы. Повесть была напечатана в альманахе «для простонародья» «Койль а-Мевасер» («Глас провозглашающий») – основанном в 1862 году приложении к серьёзной газете на древнееврейском языке «Хамейлиц» («Защитник»), которая выходила сначала в Одессе, потом в Петербурге с 1860-го по 1904 год. Её издавал журналист Александр Цедербаум (1816–1893).

За «Маленьким человечком» последовали пьеса Менделе Мойхер-Сфорима «Такса» (1869; такса – специальный государственный налог на кошерное мясо, сдававшийся в аренду властями состоятельным евреям) и повесть «Кляча» (1873). В 1867 году была напечатана повесть Ицхока-Йоэля Линецкого (1839–1915) «Польский мальчик» – так же, как и произведения Мойхер-Сфорима, вещь сатирическая. Наконец, третьим классиком еврейской литературы стал поэт и драматург Аврам Гольдфаден (Авраам Гольденфоден; 1840–1908), в 1876 году основавший в румынском городе Яссы первую в мире профессиональную театральную труппу, ставившую пьесы на идише, в которой сам был и директором, и режиссёром, и декоратором, и драматургом, и композитором.

Но не по произведениям Мойхер-Сфорима и Линецкого Шолом познакомился с литературой на еврейском языке – этих писателей он прочитает чуть позже. В романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем вспоминает, что ещё в Воронкове ходила по рукам и пользовалась оглушительным успехом одна книжка на «жаргоне»: «Какая это была книжка, Шолом сказать не может. Помнится только, что книжка была маленькая, тощая, разодранная, с жёлтыми засаленными страницами, без обложки и даже без заглавного листа. Однажды в субботу вечером все почтенные местечковые обыватели, по обыкновению, собрались у Нохума Вевикова на проводы субботы. Мать ещё занята на кухне “валашским борщом”, а собравшиеся тем временем развлекаются. Реб Нохум читает вслух книжку. Отец читает, а гости сидят за столом, курят и хохочут, покатываются со смеху. Чтеца ежеминутно прерывают громкие выражения восторга и добродушная ругань по адресу сочинителя: “Вот проклятая душа! Этакая шельма! Этакий мошенник! Чёрта б его батьке!” Даже сам чтец не может удержаться и давится от смеха. Дети не хотят идти спать, а Шолом и подавно. Смысла того, что читает отец, он не понимает, но ему просто интересно наблюдать, как бородатые люди поминутно прыскают, заливаются смехом. Шолом сидит в стороне, смотрит на сияющие лица гостей и завидует человеку, который сочинил эту книжечку. И мечтой его становится, сделавшись большим, написать такую же книжечку, чтобы, читая её, люди покатывались со смеху и, добродушно поругиваясь, сулили бы чёрта его батьке…»[30]30
  Перевод Б. Ивантера и Р. Рубиной.


[Закрыть]

Намного позже, в 1915-м, Шолом-Алейхему удалось разыскать эту книжку – сборник рассказов из жизни местечковых балагул (извозчиков), которые вынуждены объединиться в «трест», чтобы выдержать конкуренцию с недавно появившейся железной дорогой. На титульном листе книги говорится: «Вторая чугунка от Зарбиниц до Юркоц. Сочинил Хаим Йоселес – столяр из Сакилы (Житомир, 1874)». В 1874 году семья уже несколько лет как переехала в Переяслав и вполне вероятно, что писатель, говоря о Воронкове, ошибается. Но это не суть важно.

* * *

Учась в русском училище, Шолом, конечно же, много читал и русской литературы и – в переводе на русский – зарубежной. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Островский, Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Шекспир, Сервантес, Свифт, Гёте, Шиллер, Гейне, Гюго, Бальзак, Диккенс, Теккерей; бессистемно, всё что попадало в руки: Дарвин – так Дарвин; Бокль, Спенсер – значит, и они; Поль де Кок, Эжен Сю – пусть будут тоже. Всё интересно.

А другая, не менее важная часть жизни? Чтобы не сложилось впечатление, что мы избегаем этой темы, скажем несколько слов о юношеской любви. Хрестоматийное, школьное произведение Шолом-Алейхема «Песнь песней» (1909–1911) носит подзаголовок «Юношеский роман», жанр его – лирическая проза. Как правило, лирический настрой мастеру юмора не очень давался: у читателя оставался во рту назойливый привкус пережжённой карамели. «Просто наслаждение читать, как Вы описываете жизнь, – столько здесь остроумия, юмора. Но как только Вы начинаете играть в любовь – у Вас ничего не получается»[31]31
  Цит. по: Ременик Г. Шолом-Алейхем. – М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1963.


[Закрыть], – написал как-то ему Менделе Мойхер-Сфорим по поводу романа «Стемпеню» (1888). Однако Шолом-Алейхем так и не отказался в своём творчестве от любовной темы – то в одно произведение, то в другое настойчиво внедряя её; и эти его тексты вряд ли можно назвать лучшими. Но в «Песне песен» – истории о подростковой любви, написанной языком царя Соломона, – ему удалось, он доказал, что таки умеет написать о любви возвышенно, лирично, проникновенно, но без обесценивающего тему пафоса и слащавости.

Теми же словами, какими Шимек из «Песни песней» описывает свою любовь к сказочной Суламифи Бузе, Шолом-Алейхем в романе «С ярмарки» говорит о голубых глазах, шелковистых изогнутых бровях, белоснежном лице и царственно-величавой фигуре переяславской девушки Розы, пленившей сердце тринадцатилетнего Шолома и оставшейся для него навсегда мечтой, фантазией, сновидением. Игравшую на рояле и говорившую по-французски дочь еврея-аристократа всегда сопровождала орава кавалеров, среди которых были даже – что само по себе сенсация – русские офицеры. Разумеется, Шолома она не замечала – он, влюблённый, издали смотрел на неё и мечтал, мечтал… О том, как закончился его «юношеский роман», Шолом-Алейхем напрямую не говорит, но можно понять, что Розу-Суламифь унесла с собой та самая эпидемия холеры, которая забрала жизни матери и бабушки Шолома.

Вспоминает в романе «С ярмарки» – но уже не в столь возвышенном тоне – Шолом-Алейхем и ещё об одной своей юношеской любви – к дочке кантора (то есть певчего в синагоге, читающего нараспев молитвы); и на этот раз сравнивает свою любовь не с Соломоновой «Песней песен», а со «Страданиями юного Вертера» Гёте. Шолом был опять, как пишет Шолом-Алейхем, «смертельно влюблён», и ему даже вроде бы ответили взаимностью, приняли его ухаживания, но – увы! – лишь для того, чтобы использовать его влюблённость как ширму, а потом тайком сбежать с каким-то русским приказчиком из железоскобяного магазина Котельникова, укрыться в женском монастыре, креститься и выйти за этого приказчика замуж. Ад, ад «<…> пылал в душе безумно влюблённого паренька, так жестоко обманутого дочерью кантора, променявшей его, сына почтенных родителей, на котельниковского приказчика. Зачем было ей обманывать ни в чём не повинного парня, писать ему письма, целовать руку в праздник Торы, клясться в вечной любви и тому подобное? <…> Нет у Шолома ни капли жалости ни к своим, ни к чужим, ни к старикам, ни к младенцам – к чёрту всех и вся! И он проклинает сотворённый Богом мир – этот фальшивый, жестокий, отвратительный мир! Проклинает сотворённых Богом людей – этих фальшивых, жестоких, отвратительных людей!»[32]32
  Перевод Б. Ивантера и Р. Рубиной.


[Закрыть]

В шестнадцать лет, ещё до окончания уездного училища, Шолом становится домашним учителем – репетитором для еврейских детей, готовящихся поступать в это самое училище. Грамматика, арифметика, география, геометрия – в пиджачке и с тросточкой он ходит из дома в дом, давая уроки. Он модный учитель, из-за него спорят, устраивают очереди.

Уездное училище было трёхлетним. От выпускных экзаменов Шолома – одного из лучших учеников – освободили. Перед нами свидетельство об окончании училища. Полюбопытствуем? Поведение – отличное; Закон Божий – прочерк; русский язык – отлично; арифметика – тоже; геометрия – отлично; история – хорошо; география – отлично; чистописание – гм… хорошо; рисование и черчение – тоже («художник»). 28 июня 1876 года.

Что дальше? Снова был собран большой совет с участием Коллектора, Арнольда из Подворок и других переяславских просвещенцев. Гимназия, школа казённых раввинов (кто это такие, скажем в своё время), университет, карьера врача, адвоката, инженера – остановились, однако, на Житомирском учительском институте[33]33
  В ту пору учительских институтов для евреев было всего два: Виленский и Житомирский. Житомирский был открыт совсем недавно – в 1873 году, образован из раввинского училища, существовавшего с 1842-го и имевшего репутацию очень сильного образовательного заведения: его окончили и Гольдфаден, и Линецкий. Просуществовал Житомирский Еврейский институт недолго – двенадцать лет, до 1885-го, – и был закрыт Министерством народного образования, как там сформулировали, «за ненадобностью».
  Вообще же, во второй половине XIX века Житомир и Вильно были крупнейшими еврейскими образовательными и культурными центрами Российской империи: например, только в Житомире и Вильно были дозволенные властями еврейские типографии.


[Закрыть]. И потому, что кое-какой опыт учительства у Шолома уже был, и потому, что в Житомирском институте обещали принять на казённый счёт двух лучших учеников из переяславского училища, и – главное – потому, что учителей и казённых раввинов не брали в солдаты. Шолом отправил бумаги в Житомир и для большей верности приложил от себя написанное каллиграфическим почерком и изысканным слогом письмо на древнееврейском – чтоб знали, с кем имеют дело, и долго не раздумывали, – и видел себя уже студентом. Когда из Житомира пришёл отказ, Шолом не поверил: «Ввиду того, что курс обучения в институте четырёхлетний, а из бумаг и метрики явствует, что обладатель их родился 18 февраля 1859 года, следовательно, он в 1880 году – всего лишь через три года – в октябре должен будет явиться на призыв, то есть за год до того, как закончит курс в учительском институте»[34]34
  «С ярмарки».


[Закрыть].

Уткнувшись в подушку, Шолом долго горько плакал. И ругал на чём свет стоит мир.

Но жизнь продолжалась. Коллектор принёс весть: в деревне, недалеко от Переяслава, богатый арендатор ищет учителя своему великовозрастному сыну: двенадцать рублей в месяц и на всём готовом. Ученик, что был старше своего учителя на несколько лет, оказался порядочным болваном и лентяем. Учиться он не хотел, а хотел играть в карты, шашки и плевать в потолок. К тому же выяснилось, что «на всём готовом» не подразумевало кормёжки. Ученику приносили завтрак, второй завтрак, обед, полдник, ужин – учитель глотал слюнки и утолял голод папироской. И когда ученик предложил сделку: учитель не лезет к нему с занятиями и говорит родителям, что учение едёт как надо, а за это получает полный пансион, – изголодавшийся Шолом с радостью согласился, и они даже стали приятелями. Теперь в обязанности учителя, кроме карточной игры, входила переписка с невестой жениха: сам жених не мог выдавить из себя ни строчки.

Через много лет, в 1903 году, Шолом-Алейхем напишет рассказ «Мой первый роман», где такой же, как и он, юный учитель будет вести переписку жениха с невестой и влюбится в неё – умницу, грамотную, начитанную, с обширными интересами – и в её чувственную, сложную душу. А на свадьбе, которая для него станет пыткой и проклятьем, случайно познакомится с молодым человеком в очках – учителем невесты, который отвечал от её имени на его письма.

Итак, ученика женили, учителю дали расчёт. Вернувшись в Переяслав, Шолом пробыл в доме отца недолго: один из постояльцев, изготовитель овчин, пригласил к себе в Ржищев – городок в Киевской губернии – учителем его детям. Обещал принять по-царски, уговорил даже на денёк поехать с сыном Нохума Рабиновича. Их приняли действительно так, как принимают самых дорогих гостей: обед, как на праздник, на ночь уложили в зале, на диванах. Но когда отец уехал, Шолома сместили с дивана на пол и перевели с трёхразового питания на одноразовое, да и то – на картошку с воблой. В общем, вскорости Шолом распрощался с семьёй овчинника и ушёл на вольные хлеба. Свою ржищевскую жизнь Шолом-Алейхем вспоминает как полный ад и мрак: постоянная смена квартир, где все хозяйки на одно лицо – сварливы и нечистоплотны; везде надоедливые тараканы, злые клопы, шныряющие мыши, крысы; но самое ужасное – злословие местных жителей. Дело в том, что меламедов и учителей в Ржищеве хватало и своих, и они отчаянно конкурировали между собой, а когда в их городе появился чужак, все объединились против него, избрав для борьбы самое ядовитое оружие – слухи. Шолом узнал, что он вор, уголовный преступник, даже убийца, и много чего ещё. Едва дотянув до окончания учебного сезона, он проклял это местечко и уехал домой.