Текст книги "История инквизиции"

Ересь альбигойцев

Ересь, которая впоследствии была названа альбигойской (по названию городка Альби в Лангедоке – одном из ее сильнейших форпостов), начала просачиваться в Европу из Восточной империи в начале XI века. О происхождении этой секты существует множество противоречивых гипотез: некоторые историки утверждают, что она является продолжением манихейства в языческой империи, другие придерживаются того мнения, что это дуалистическая секта, явно отличающаяся от манихейства. Нам важно отметить, что дуализм был важной чертой философии альбигойцев и что почти все современные писатели рассматривали ее именно как продолжение манихейства. Рожер Шалонский и аббат Гюйбер из Ноджента в XI веке, Церковный собор в Реймсе 1157 года, Монета Кремонский, Люк Тюийский, Стефан Бурбонский и Иннокентий III в XIII веке, а также Бернар Гуи относятся к альбигойцам просто как к современным манихеям.[36]36
  Practica Inquisitionis, с.131 (Британский музей, Эджертон манускрипт № 1897), где дается полный перечень их верований и обычаев. Наиболее доступное издание «Автобиографии» Гюйберта выпущено в бродвейских переводах.


[Закрыть] А святой Фома Аквинский, обедая как-то раз при дворе доброго короля Луи, серьезно заявил во всеуслышание, когда общий разговор затих: «У меня есть заключительный аргумент против манихеев – conclusum est contra Manichaeos». Возможно, замечает Генри Адамс, обеденный стол в те времена (как, впрочем, и в нынешние) служил для того, чтобы в привычные разговоры об охоте и гончих собаках неожиданно вставлять теологические замечания. Как бы там ни было, ни у кого не возникло необходимости поинтересоваться у великого доктора тем, кто такие манихеи.

Разумеется, манихейство было давним врагом Церкви. Эзебиус упоминает о нем в своей истории, святой Августин изволил обратить на него свое внимание, даже арийский историк Филострогиус с возмущением упоминает «безумную ересь манихеев».[37]37
  Эзебиус, vii 31. Филострогиус, iii. 16, 17. Сократ также упоминает Мани, основателя секты.


[Закрыть] Император Юстиниан издал против них несколько законов, а в 556 году немало манихеев было забито камнями жителями Равенны. Причем, стоит заметить, что манихейство почти никогда не было особенно популярным, даже во времена язычества и господства христианства.

Во-первых, их учение основывалось на принципе дуализма, в основе которого лежит теория о двойственности Вселенной, созданной двумя богами – добрым и злым. Материальное было злом, а духовное – добром, существование обрело форму конфликта между этими двумя противоположностями. Временами возникали споры о том, одинаковой ли властью обладают добрый и злой бог. Потом кто-то придумал, что у Бога было два сына – Иисус и Сатана, и что последний, ослушавшись воли отца, был изгнан из рая и взялся за создание материального мира с его первыми двумя обитателями Адамом и Евой. Некоторые рассматривали Сатану всего лишь как падшего ангела, убедившего двух других ангелов – Адама и Еву – вместе с ним отправиться в ссылку. Для того чтобы заставить их быть верными ему, Сатана якобы пробудил в них плотский голод, являющийся первородным грехом, что служило основным доказательством его долговременной власти.

На основе этой дуалистической концепции можно сделать несколько выводов. Верить во все материалистическое – значит потакать злу. Альбигойцы не верят в то, что наш Бог мог обретать человеческую внешность во время своей мирской жизни. С другой стороны, они считают, что, будучи ниже самого Бога, он был попросту высочайшим из ангелов. Отрицая его божественность, они также отрицали его человечность. Вслед за этим они делали вывод о том, что люди не могли не только убить его, но и ранить. А потому никакого распятия и воскресения быть не могло. Вся история страстей Господних и распятия – вымысел.

С их точки зрения, Непорочная Богородица обладает таким же божественным телом, как и сам Христос. Они утверждают, что она только с виду была женщиной, а на самом деле не имела определенного пола.

Теологические учения секты, как и большинство видов ереси, в основном были негативными. К Католической церкви альбигойцы относились с ненавистью и искренним презрением. Они заявляли, что Папы Римские были преемниками Константина, а не святого Петра, который и в Риме-то никогда в жизни не бывал. Церковь была Алой Женщиной из Апокалипсиса, «захмелевшей от крови святых и от страданий Иисуса». Святые Дары – детские игрушки. Пресуществление – безумное богохульство, потому что Церковь посмела утверждать, будто Христос мог существовать в виде хлеба и вина – созданиях злого духа. Католики осмеливаются заявлять, что получают тело Христа в виде Святых Даров, словно Христос может попасть человеку в желудок.

Новые еретики особенно отрицательно относились ко всем формам символизма, к почитанию мощей и креста. Признавая (исключительно для того, чтобы поспорить), что было все-таки какое-то распятие, при котором материальное тело Христа переносило пытки, точнее, нет, было убито, они настаивают на том, что крест следует рассматривать исключительно как деревянное изделие, на котором Христа заставили перенести некоторые страдания. Поэтому крест нельзя превозносить, а надо презирать и оскорблять его. «Я бы с радостью, – сказал один из их писателей, – изрубил крест топором и бросил бы его в костер, чтобы вода в котелке поскорее закипела».[38]38
  Н. Эмерикус. Directorium. – (Венеция, 1607). – С. 273, 274, 278.
  Б. Гуидонис. Practica Inquisitionis. – (Париж, 1886). – С. 236.
  См. также А. С. Турбервиль. Средневековая ересь и инквизиция. – С. 24.
  Е. Вакандард. Инквизиция. (Пер. на англ. Бернард Конвей). – С. 55.


[Закрыть]

Во многих отношениях принципы неоманихеев напоминают принципы великой современной ереси, называемой христианской наукой. Однако первые в отличие от последних обладали гениальной способностью, характеризующей средневековье, следовать за вещами до их логического завершения. У них были священники, известные как «идеальные», и церемония под названием «consolamentum» для духовного питания их приверженцев, «верящих». Поскольку все материальное считалось относящимся ко злу, то все сексуальные отношения признавались злейшими из грехов. «Идеальным» запрещалось есть мясо, яйца, сыр и вообще все, что было приготовлено из продуктов или являлось продуктом, каким-то образом связанным с плотью и отношениями полов. (К рыбе это не относилось, потому что считалось, что у рыб нет пола!) Они верили в то, что умершие без «consolamentum» либо получают вечное наказание, либо их души переходят в тела животных. А раз душа человека могла переселиться в тело животного, то они ни при каких обстоятельствах не лишали животных жизни – именно это их верование привело к их разоблачению. К примеру, в Госларе некоторых из них обвинили в том, что они отказывались забивать и есть цыплят – верный для католиков знак того, что они принадлежали к манихеям.

А раз уж они не могли убивать животных, то, разумеется, еще большим грехом у них считалось убивать людей. Все убийства, по их мнению, – преступления. И человек, задушивший свою бабушку, чтобы украсть ее последний шестипенсовик, был ничуть не большим преступником, чем солдат, убивший на поле брани врага своей страны. Они были против того, чтобы государство по какой угодно причине и при каких угодно обстоятельствах назначало смертную казнь. Когда какой-то известный еретик был избран консулом Тулузы, некий Петер Гарсиас написал ему послание, в котором напомнил, что «Господь не желает, чтобы кто-нибудь приговаривал человека к смерти». Некоторые экстремисты доходили до того, что вообще отрицали право государства наказывать. Вот какую цитату Вакандард приводит из «Summa contra hereticos»: «…все катарские секты учили тому, что все публичные наказания за преступления несправедливы и что никто не имеет права вершить правосудие».

Следуя дуалистическим принципам, они также утверждали, что деторождение – это дело рук дьявола. Беременная женщина считалась одержимой дьяволом, и если она вдруг умирала, то была обречена на вечное проклятие. Брак был грехом худшим, чем блуд, потому что супруги не знают стыда. Поэтому приветствовалось все, что могло привести к прерыванию естественного процесса деторождения; даже инцест и извращения считались предпочтительнее брака, потому что при них не совершалось самого большого греха – деторождения. Таким образом, никто не мог получить «consolamentum», не разорвав предварительно брачных отношений. А для «идеальных», получающих «consolamentum», считалось греховным даже притрагиваться к женщине. «Если до вас дотрагивается женщина, – говорил один из их оракулов, Пьер Отье, – вы должны три дня поститься на хлебе и воде, а если вы прикоснулись к женщине, то вам следует держать тот же пост целых девять дней».

Должен добавить, что альбигойцы во всеуслышание объявили себя истинной Церковью Христовой, вне которой не спасется никто. Папа Римский у них был Антихристом, а Католическая церковь – Вавилонской блудницей.

И, наконец, была у них еще одна церемония, именуемая «endura». Будучи своего рода пародией на соборование «consolamentum» также являлось процедурой, необходимой для посвящения в «идеальные». Вы получали его на смертном одре, что, таким образом, гарантировало вам вечное блаженство, которое могло сильно отличаться от вашей прежней жизни. Так что любой больной, получивший «consolamentum» и ненароком почувствовавший себя лучше, рисковал быть навеки проклят. При таких обстоятельствах «идеальные» заставляли родных не давать больному пищи или даже забирали его в свой дом, чтобы в мире уморить там голодом. Все это, разумеется, делалось для спасения души больных, потому что альбигойцы опасались того, что, выздоровев, бывший больной почти наверняка откажется от строгого аскетизма, которого должны придерживаться «идеальные», к числу которых он был автоматически причислен благодаря «consolamentum». Причем это не было делом необычным. Дело дошло до того, что «endura» погубила в Лангедоке больше людей, чем инквизиция. Один из «идеальных» по имени Раймон Бело, дав больной девочке «consolamentum», приказал, чтобы ей ни при каких обстоятельствах не давали ни кусочка еды. Бело часто захаживал в дом больной, чтобы убедиться в том, что его распоряжение строго выполняется; девочка умерла через несколько дней. Многие добровольно соглашались на «endura». Женщина по имени Монталива до смерти морила себя голодом целых шесть недель; одна жительница Тулузы после нескольких неудачных попыток покончить с собой посредством яда или кровопускания, добилась наконец своего, наглотавшись битого стекла; некий Гийом Сабатье отправился на тот свет после добровольного семинедельного поста.[39]39
  См. Liber Sententiarum Inquisitionis Tolonsanae. Ред. П. А. Лимборг. – Амстердам, 1692. – С. 104, 143, 190 и т. д.


[Закрыть]

Таковой была эта удивительная смесь языческого дуализма, приправленная евангельским учением и отвратительной антисоциальной этикой, объявившая себя причастной к чистому христианству ранней Церкви, которая вошла в Европу через Болгарию и Ломбардию, распространилась по северной Италии, Лангедоку и Арагону, а потом через Францию, Бельгию и Германию проникла к берегам Балтики. Впрочем, пожалуй, лучше до следующей главы воздержаться и не описывать того, как альбигойская ересь обрела силу в Лангедоке, ставшим ее первым и последним форпостом. А пока мы можем коротко описать ее проникновение в северные королевства, где в отличие от юга (что удивительно) ее появление было встречено дикой враждебностью населения.

Распространение ереси на севере

В 1018 году, как известно, альбигойская ересь появилась в Тулузе, в 1022-м – в Орлеане, в 1025-м – в Камбре и Льеже, в 1045-м – в Шалоне; к середине века ересь достигла Гослара, что в северной Германии. Едва о ней стало известно в Орлеане, король Робер Благочестивый второпях собрал Церковный собор, чтобы с его помощью решить, что делать дальше. Ярость простых людей была так велика, что сама королева была вынуждена защищать двери церкви, где пытали еретиков, чтобы несчастных раньше времени не вытащили на улицу и не повесили. Тринадцать из них, включая десятерых каноников из церкви Святого Распятия, были приговорены к сожжению живьем. Как только они вышли из церкви, королева, узнавшая в одном из них своего духовника, бросилась вперед и ударила того по лицу палкой, выбив ему глаз. Затем осужденных потащили по улице под ругань и крики толпы. За стенами города были разведены костры, и всех осужденных сожгли живьем.

Этот случай безумной ярости интересен тем, что это первое дошедшее до нас документальное сообщение о сжигании еретиков в Европе. Подобное наказание было новым. Оно не регулировалось законом, потому что с точки зрения закона ересь вообще не существовала. Нам просто известно о срочно созванном Церковном соборе, на котором церковники пытались выяснить, нет ли среди них еретиков, а потом было принято решение приговорить этих жалких существ к смерти, потому что такая казнь была сочтена подходящим наказанием за их деяния.

Мы не можем дать определенного ответа на вопрос, почему именно сожжение на костре считалось подходящей казнью для еретиков. Однако М. Жюльен Аве заметил, что:

«В Средние века сожжение на костре было обычным наказанием за преступление, может, даже более привычным, чем повешение… Больше того, сожжение было обычным наказанием для отравителей, колдунов и ведьм. Возможно, тогда казалось вполне естественным как-то связать ересь с колдовством и ведовством. Наконец, костер был страшнее виселицы; более жестокое и театральное действо должно было породить животный ужас в сердцах еретиков, которые не могли ни покаяться, ни получить прощения».[40]40
  Аве Жюльен L'heresie et le bras séculier au moyen-age. – В кн. «Euvres», т. И, С.130, 131. – Пер. автора.


[Закрыть]

Возможно, дело еще касается человеческой натуры. Разъяренные и пылающие ненавистью к своим бывшим друзьям, люди обычно жаждали увидеть мучения несчастных в пламени костра. Негров в Америке толпа иногда вешает на ближайшем дереве, как случалось и в Средние века, когда еретиков тоже ждала веревка и виселица. Однако чаще всего дело заканчивалось костром, вязанками хвороста, старой мебелью и галлоном керосина.

В 1039 году, несмотря на протесты архиепископа Миланского, гражданские власти города арестовали нескольких еретиков. Они должны были либо выразить благоговение перед святым распятием, либо отправиться на костер. Некоторые из них были готовы поцеловать крест, а остальные, прикрыв лица руками, бросились в огонь.

В 1051 году в Госларе были обнаружены еретики. Их принадлежность к секте определилась очень просто – они отказались есть цыплят, которые были им предложены представителями власти. Сам император Генри III весьма экспрессивно убедил Церковный Собор в том, что «ради всеобщего блага, с одобрения людей проказу ереси необходимо остановить до того, как она распространилась и проникла в души людей», а потому еретиков было приказано повесить. И опять нам следует обратить внимание на то, что в то время еще не существовало законного способа казнить отступников от веры. Их казнили лишь для сохранения спокойствия, а поскольку подобное наказание было делом новым, понадобилось одобрение народа и знати.

В 1076 году еретик из Камбре был арестован и предстал перед судом епископов и высших церковных чинов епархии. Те не смогли прийти к какому-то определенному решению, касающемуся его дела. Но едва он вышел из церкви, как на него набросилась разъяренная толпа, состоявшая из простолюдинов и низших церковных чинов, и, заколотив еретика в деревянном ящике, бросила его в костер.

В 1114 году в Суассоне епископ арестовал и посадил в тюрьму несколько еретиков, а сам тем временем принялся обдумывать, как поступить с ними. Но ему пришлось на время уехать. Во время его отсутствия чернь ворвалась в тюрьму, вытащила оттуда четверых заключенных и сожгла их. В 1144 году в Льеже произошел настоящий взрыв ярости против еретиков, и епископу было нелегко предотвратить бойню, однако несмотря на его усилия, много людей погибло. Мы хотели бы обратить внимание читателя на то, что в течение почти целого века Церковь чаще всего либо держалась в стороне от подобных дел, либо всего лишь высказывала свое недовольство. Разумеется, вы можете знать о епископах вроде Теодуана из Льежа или Хью из Оксерра, которые преследовали еретиков, но они, скорее, были исключением, чем правилом. Папа Григорий VII высказался против беспорядков в Камбре в 1076 году и приказал, чтобы их зачинщики были отлучены от Церкви. В то время церковные власти не искали помощи светских в борьбе с ересью. К примеру, Baco, епископ Льежский, заявил, что отношение гражданских властей к манихеям противоречит духу евангелий и церковным традициям. Единственным наказанием, которое может быть применено к ним, сказал он, должно стать отлучение от Церкви. Питер Кантор и Сен-Бернар утверждали то же самое.

В 1145 году полубезумный фанатик Еон де Летуаль начал свои сумасшедшие проповеди в епархии Сен-Мало. Объявив себя сыном Божьим, он обрел последователей в лице некоторых местных крестьян, которым мало было просто отвергать веру, а потому они принялись грабить церкви и вламываться в монастыри. Сам Еон, которого признали безумным, был отдан на попечение доброго аббата Сюжера в Сен-Дени и закончил свою жизнь в этом монастыре. А вот его последователей ждала иная участь – за ними охотился народ, и некоторые из них были сожжены на костре.

Не исключено, что во времена Сен-Бернара простые люди не отличали одного направления ереси, неожиданно возникавшего рядом с ними, от другого. Для них ересь была в первую очередь угрозой Церкви, центром организованной благотворительности, образования и даже – иногда – власти. Тот, кто отрицает право Церкви карать богохульников, посягает на самые основы феодального строя. Тот, кто, например, вступает в брак посредством гражданской церемонии, посягает на церковные святыни, потому что брак – одна из них, и такого человека можно считать состоящим в незаконной связи. К тому же, разве не Церковь – врата к спасению, не защитница истинной веры, почитающая всех святых?

Впрочем, последователи альбигойской ереси должны были знать все это. Об их чудовищной аморальности ходили ужасные истории, которые католики рассказывали шепотом, повествуя о закрытых дверях, приглушенном свете и диких сексуальных оргиях, в которых участвовали самые разные люди. И хотя полностью верить подобным россказням не стоит, нелепо совершенно отрицать их, считая злобными вымыслами врагов. Как напоминает нам мистер Турбервиль: «вполне здраво и разумно следующее возражение критика: «Разве человек может не испытать отвращение перед теми, кто считает инцест преступлением ничуть не худшим, чем брак?»[41]41
  А. С. Турбервиль. Средневековая ересь и инквизиция. – С. 31.


[Закрыть]

И в самом деле, трудно преувеличить ужас и отвращение, вызванные новой ересью в умах средневековых людей. Особенно это относилось к тем местам, где Церковь еще сохранила чистоту и силу. Отталкивающая по своей сути, альбигойская ересь была не только антихристианской, а еще и антисоциальной. Да, мы можем содрогаться от жестокости Робера Благочестивого и разъяренных толп в Камбре и Суассоне. Однако если дать волю воображению, то трудно даже представить себе философию и этику, которая вызывала бы в уме средневекового человека больший ужас, чем то, что мы называем альбигойской ересью. Да, я повторяю, что мы можем содрогаться от тех страшных вещей, что происходили в XI и XII веках. Вот только стоит ли нам так сильно удивляться? Важнее и гораздо более трудно ответить на вопрос, почему ересь вообще распространялась? Почему такая неестественная и отвратительная философия смогла привлечь серьезное внимание людей?

Причины распространения ереси

Во-первых, может показаться, что аскетизм, пусть даже дикий и неуправляемый, всегда вызывал восхищение в умах людей. К примеру, в современной Америке отдающий душком пуританизм возглавил Движение запретов, из-за которого в некоторых штатах даже продажу сигарет объявили нелегальной. В IV и V веках среди людей всегда существовала тенденция чтить тех отшельников, чьи посты и запреты были более длительными и страшными, чем посты тех, чье благочестие было более спокойным и сдержанным. Подобные настроения можно приметить даже у монахов ранних времен, которые чуть ли не соперничали в том, кто более ревностно будет придерживаться новых ограничений и постов. Причем все это делалось людьми, которых никак нельзя было обвинить в фанатизме, великими святыми, которые никогда не относились к ограничениям иначе чем к средству, ведущему к концу.[42]42
  Так святой Макариус из Александрии «услышав, что монахи из Табеннисси весь Великий пост едят только ту еду, которая не приближалась к огню, решил целых семь лет не есть приготовленной на огне пищи, и он действительно ничего не ел, кроме овощей и размоченных бобов». (Палладиус. История Лаузиака, т. XVIII.)


[Закрыть]

Последняя черта, ведущая, как это нередко бывало, к большим злоупотреблениям, не относится к XII веку. Однако очевидно, что проявляемая к себе суровость Сенбернара сильно влияла на отношение к нему людей и добавила ему уважения. Леа приводит рассказ о том, как Сен-Бернар:

«…забрался на коня, чтобы уехать, после проповеди перед большим стечением народа. Тут один закостенелый еретик, желая смутить его, подошел к нему и сказал: «Милорд аббат, у еретиков, которых вы считаете такими плохими, нет таких откормленных и здоровых коней, как у вас». «Друг мой, – ответил ему святой, – я и не отрицаю этого. Мой конь сам ест и нагуливает себе жир, потому что он – животное, которому природа велит есть с аппетитом, который не оскорбляет Господа. Но перед судом Господним нас с вами будут судить не по шеям наших коней, а по нашим собственным шеям. А теперь подойдите ко мне, если осмелитесь, и посмотрите, отличается ли моя шея от шеи еретиков». После этого он отбросил капюшон, и, к стыду неверующих, показал всем свою длинную, морщинистую шею, явно похудевшую от длительных постов».[43]43
  Г. С. Леа. «История средневековой инквизиции. – Т. 1, с. 71.


[Закрыть]

Нам, возможно, трудно сдержать улыбку, представляя себе эту сцену. Однако мы можем быть совершенно уверены, что никто из присутствующих – еретики и ортодоксы – не увидели ничего странного в ответе Сен-Бернара. Можно без преувеличения сказать, что своему огромному влиянию он обязан как раз своей аскетической жизни.[44]44
  Генри Осборн Тэйлор справедливо замечает, что «Сен-Бернар… за четверть века расшатал христианство больше, чем все святые до или после него. Свои деяния он творил в первой половине XII века». («Средневековый ум», т. 1, с. 408.)


[Закрыть] Однако мы наблюдаем подобный аскетизм и сдержанность во всех видах ереси того времени. Следует вспомнить, что в то время, о котором мы пишем, на исторической сцене еще не появился Бедняк из Лиона, а Фома Аквинский даже еще не родился. Так что неудивительно, что суровый аскетизм альбигойских «идеальных» был не так уж нов и казался в раннее время весьма привлекательным. Разве не видели люди, в какой роскоши содержался выезд архиепископов? Разве монастыри не купались в богатстве, разве приходские священники частенько не вели праздный образ жизни? «Сегодня, – гремел Сен-Бернар, – отвратительная гнилость расползается по всему телу Церкви». Люди слушали его, внимали каждому его слову. Но разве, услышав их, люди не начинали обращать внимание на то, что Католическая церковь погрязла не только в коррупции, но и в мошенничестве и в узурпации? Разве не было естественным то, что они, наслушавшись Сен-Бернара, который с презрением относился к подобным вещам, начинали действовать?

Совершенно к другому типу разума альбигойская ересь и относилась по-другому. Я говорю о его эпикуреизме. Уверенные в получении «consolamentum», «верящие» ничего не боялись, потому что им уже обещали вечное блаженство. Таким образом, в течение жизни они могли делать все что угодно, игнорировать общепринятые правила поведения, драться, копить богатства и есть любую пищу. Такое отношение было просто reductio ad absurdum с точки зрения католиков, возмущавшихся поведением раскаивающихся на смертном одре. Прямое приглашение к лицемерию. Короче, так рьяно восторгаясь суровостью «идеальных», альбигойская ересь практически лишила «верящих» всех норм морали. А философия, которой можно вертеть как угодно для того, чтобы оправдать тот или иной грех, всегда найдет последователей.

Однако именно эта сторона их учения, в которую входит «endura», восхваление и поощрение самоубийства, представляет собой наиболее сложную проблему. Вероятно, некий полуответ можно найти в абсолютно логичном характере средневекового ума. Генри Адамс замечает, что в Средние века «у слов были такие же точные значения, как и у цифр, а силлогизмы представляли из себя ограненные камни, которые нужно было только положить на место для того, чтобы достичь определенных высот или выдержать какой угодно вес».[45]45
  Г. Адамс. Гора Сен-Мишель и Шартр. – С. 290.


[Закрыть] Великие средневековые ученые были одними из самых «точных» мыслителей, когда-либо живущих на земле; они обладали – что практически нереально в таком веке, как наш – удивительной свободой мышления и способностью мгновенно выстраивать философскую концепцию, а также силой следовать своим убеждениям, соответствующим логическим выводам. Некоторые из ранних последователей святого Франциска, восторженно принявшие мысль о необходимости вести нищенский образ жизни и об отказе от материальных благ, бросились в крайность и поспешили осудить все виды собственности. И, возможно, если уж вам удалось убедить человека в непристойности всего материального, вы увидите, что он готов зайти как угодно далеко, высказывая свою ненависть и презрение к нему.

Католическая церковь никогда не могла оказывать существенное влияние на экстремизм, но всегда признавала, что даже логический экстремизм – вещь опасная. Это признавали и альбигойцы. Вы не могли бы ожидать, что секта, целью которой, по сути, было уничтожение человечества, могла обрести такую силу и столь длительное влияние, если, разумеется, вы бы относились к ее учению серьезно. Вы не могли бы объявить, что деторождение – худший из грехов, а потом заявлять, что у вас есть послание ко всем поколениям людей.

«В результате этого, – удачно замечает Турбервиль, – учитывая, что отличительной чертой секты была ложь, – она стала проповедовать недостижимый идеал, признавая, впрочем, что он недостижим; а потому она предложила некий компромисс, не вяжущийся с основной догмой ее учения, который, однако, помог ей существовать дальше».[46]46
  А. С. Турбервиль. Средневековая ересь и инквизиция. – С. 30.


[Закрыть]

Фактически все это было чудовищным. По своей сути секта не могла быть привлекательной для человеческой натуры. Так что ей оставалось лишь поощрять лицемерие, на котором она, собственно, и построена. Если, наконец, мы захотим сформулировать причины столь длительного существования секты, то должны будем выделить три основных. Первая – довольно несерьезная – состоит в незамечании противоречий, без которых не обходится ни одна социальная система. Вторая – в ее аскетической привлекательности, в преувеличенном презрении к материальному, в стремлении к чистому духу. И, наконец, третья – пожалуй, наиболее существенная – в неприкрытом отвращении к богатствам Католической церкви и царящей в ней коррупции, к ее посулам обрести новую духовную жизнь после смерти, в предполагаемой истинной Церкви Христовой.

Конечно же, ересь никогда не имела особой силы на севере. В 1139 году Иннокентий II, возглавляющий Второй Вселенский церковный собор (Латеранский), создал важный прецедент, призвав светских принцев помочь Церкви в подавлении ереси. В результате пять папских Церковных соборов в течение шести лет отлучали еретиков от Церкви. В 1163 году Церковный собор Тура постановил, что «если эти негодяи будут пойманы, то светские власти должны запрятать их за решетку и конфисковать их имущество». Однако все эти заявления и призывы были обращены, главным образом, к влиятельной знати южных королевств – Арагона, Лангедока и Ломбардии, – где ересь практически не встречала отпора.

На севере дела обстояли иначе. То тут, то там вспыхивали протесты против нее, сопровождавшиеся сжиганием еретиков и их повешением. Что еще более важно, сжигание еретиков на костре постепенно становилось обычаем. Без сомнения, люди были настроены против еретиков и готовы были безжалостно уничтожать их. И все же светским властям в то время еще не о чем было тревожиться. Да, еретики сильно донимали их и раздражали, однако ересь в конце концов была делом Церкви, а не государства. Светские власти не видели ничего предосудительного в организации и количестве еретиков, а потому не считали нужным как-то реагировать на их существование и думать о спасении общества. В течение почти двухсот лет после экзекуции в Орлеане ни одно северное государство не сделало ни единого шага в борьбе с ересью. Правда, было одно исключение. И этим исключением, что любопытно, была Англия.

Похоже, в 1166 году большое количество альбигойцев прибыло в Англию из Германии, и они принялись вербовать там себе приверженцев. Впрочем, долго это делать им не удалось. Едва Генрих II узнал об их приезде в Англию, как тут же приказал привезти их на Церковный собор в Оксфорде. Их обвинили в ереси, заклеймили раскаленным железом, публично избили и изгнали из города. Жителям запретили пускать их к себе в дома и помогать им. Единственная обращенная ими женщина испугалась угроз и тут же отреклась от их учения. Все без исключения наказанные альбигойцы умерли от холода и голода в дикой местности. Это было первое и должно было стать последним появлением ереси в Англии. Позднее, в том же году, присяжные Кларендона объявили закон, согласно которому, имущество всякого человека, давшего приют еретику, должно было быть уничтожено.[47]47
  «Милорд король запрещает любому англичанину принимать на своей земле, в своих владениях или в своем доме любого из секты ренегатов, которых отлучили от Церкви и заклеймили в Оксфорде. А если кто-то все-таки впустит их в свое жилище, то ему придется положиться на милость милорда короля. Дом, в котором примут ренегата, будет вывезен из города и сожжен». («Постановления суда присяжных в Кларендоне», стат. 21 в главе «Идеи, которые повлияли на цивилизацию», т. IV, с. 400.)


[Закрыть] Так Англия стала первой европейской страной, законодательство которой предусматривало наказание за ересь.