Текст книги "Шарль-Луи Монтескье. Его жизнь, научная и летературная деятельность"

Глава II. Начало литературной деятельности и «Персидские письма»

Монтескье – президент парламента. – Бордосская академия. – Первые труды Монтескье. – «Персидские письма». – Состояние Франции во время выхода их в свет. – Их значение и содержание. – Отношение к «Персидским письмам» автора, общества и властей.

В 1716 году, как уже сказано в начале первой главы, умер дядя Монтескье, и он двадцатисемилетним юношей занял видное положение президента парламента. О том, как ценилась эта должность и как ее добивались, можно судить до известной степени по громадности цены, за какую она покупалась: а цена ее колебалась от пятисот тысяч до миллиона ливров.

Монтескье вначале ревностно принялся за исполнение своих новых обязанностей, тем более, что после смерти Людовика XIV парламенты подняли головы, надеясь вернуть свое прежнее значение и освященное историей право делать королю представления о неудобствах изданных им ордонансов, благодаря которому они пользовались прежде известным политическим значением.

Вскоре, однако, абсолютизм, даже в лице Филиппа Орлеанского, восторжествовал над парламентской оппозицией, – и парижский парламент в полном составе был выслан в провинцию. Может быть, этим отчасти можно объяснить дальнейшее охлаждение Монтескье к своей служебной деятельности, так как он ценил значение привилегированной и наследственной магистратуры именно постольку, поскольку она была независима и представляла собою посредствующую власть, способную защитить граждан монархии от произвола и беззакония.

Но были, конечно, и другие причины. Прежде всего, по самому своему характеру Монтескье никогда не мог сделаться настоящим чиновником и крючкотвором. Парламентские акты и протоколы представляли чересчур сухую пищу для его беспокойной любознательности. Он сам жаловался, что его удручают бесконечные и бесцельные формальности парламентской процедуры того времени.

Поэтому естественно, что Монтескье искал иной деятельности и находил большее удовлетворение, принимая живое участие в трудах Бордосской академии, членом которой он был избран в том же 1716 году.

Но, тем не менее, он добросовестно исполнял свои обязанности по парламентской службе, и даже в особенно трудных случаях именно ему парламент поручал дело. Так, например, в 1722 году вино, вывозимое из Гиени, было обложено очень высокой пошлиной, которая грозила подорвать виноделие в провинции. Находя эту пошлину вредной для интересов подведомственного ему округа, бордосский парламент решил воспользоваться древним правом заявлять королям о неудобствах новых законов и, хотя королевская власть не желала признавать этого права, отправил Монтескье в Париж с целью добиться отмены только что введенной пошлины. Монтескье добился аудиенции у регента, убедил его в справедливости заявлений парламента, – и пошлина была значительно снижена.

Успехи, сделанные в начале XVIII века естествознанием, – главным образом, величественные открытия Ньютона, – сделали занятия этой отраслью наук положительно модными. Не только академии и ученые общества, но просто образованные люди и даже дамы бросились смотреть в телескоп, собирать всевозможные коллекции, ботанизировать, измерять и взвешивать все окружающее. Бордосская академия не составляла исключения; также поддался общему увлечению и Монтескье. Он занимался по очереди чуть ли не всеми отраслями естественных наук и написал для академии массу докладов, из которых большинство блещет остроумием, смелыми парадоксами, поражает обилием гипотез, но, тем не менее, в научном смысле мало чем отличается от подобных же докладов его бордосских коллег, канувших в лету вместе со своими произведениями. Стоит только перечислить заглавия работ Монтескье этого времени, чтобы понять, что они не могли представлять из себя чего-нибудь особенно ценного. Действительно, он писал «Рассуждение о системе идей», «Исследование о сущности болезней вообще», «О причинах эха», «О политике римлян в области религии», «О тяжести», «О приливах и отливах», «Замечания о естественной истории», «О прозрачности тел» и т. д. Очевидно, что его беспокойная любознательность искала выхода, старалась найти для себя подходящую почву. Он бросался из стороны в сторону, хватался за все, что попадалось под руку, но ни на чем не мог остановиться. Казалось бы, подобная работа должна вредно отозваться на человеке, сделать из него верхогляда и неисправимого дилетанта. Но гений из всего умеет извлечь из себя пользу, – и Монтескье вынес из этих занятий уменье наблюдать и систематизировать факты, собирать необходимые данные. Из всего написанного им за это время наибольшее значение имеет небольшое рассуждение «О политике римлян в области религии». В нем Монтескье уже выказывает всю глубину своего понимания истории Рима; здесь он – в своей сфере, и на этот его небольшой труд можно смотреть как на первую попытку оценки римской политики, как на предтечу «Размышлений о причинах величия и падения римлян».

Но особенно полезным для Монтескье было то, что в качестве президента Бордосской академии он мог завязать сношения с ученым и литературным миром не только Франции, но и других стран. В течение описываемого периода он вел обширную переписку с отдельными учеными и с членами других академий по самым разнообразным научным вопросам. К его имени привыкали, оно становилось известным даже за пределами Франции, хотя пока еще и не было подписано ни под одним выдающимся трудом. Это, конечно, не осталось без влияния на быстроту успеха его позднейших произведений. Кроме того, когда он впоследствии отправился путешествовать по Европе, то почти везде у него нашлись если не знакомые, то знавшие его люди, благодаря которым он получал доступ в среду избранного общества каждой посещенной им страны.

В это же время Монтескье работал над своими «Персидскими письмами», сразу завоевавшими ему громадную популярность среди современников.

«Персидские письма» появились в 1721 году без имени автора, с ложным обозначением места издания.

Книга произвела всеобщую сенсацию и, несмотря на запрет, расходилась в громадном количестве экземпляров, вызывая самые разноречивые толки, но возбуждая общий интерес и любопытство. В один год она выдержала четыре авторских издания и четыре контрафакции.

Действительно, «Персидские письма» вполне отвечали настроению общества. Монтескье сумел в легкой и общедоступной форме выразить то, что носилось в воздухе, что думали многие. Старая Франция разрушалась на глазах у всех, и Монтескье, нарисовав смелую и яркую картину этого разрушения и осмеивая отжившие принципы, сам в значительной степени способствовал его ускорению, хотя, может быть, и не желал этого.

После смерти Людовика XIV Франция как бы очнулась от тяжелого и долгого сна. Протестантские эмигранты еще при жизни Короля-Солнца наводняли страну памфлетами и сатирами и приучили общество втихомолку рассуждать о том, что не все в делах Франции блестит и сияет так ярко, как двор короля. Но вот Людовика XIV не стало. Малолетний король, конечно, не мог никому внушать страха, а регент счел за лучшее сдать управление делами министрам и предаться на свободе разврату и культу чувственных наслаждений. Ему самому надоела лицемерная чопорность, царившая при дворе в последние годы жизни короля, а потому он довольно мягко относился даже к явно выражавшемуся недовольству политикой Людовика.

По примеру регента все общество, наскучив лицемерным ханжеством, с удвоенным рвением пыталось наверстать потерянное время. В промежутках между оргиями почти открыто осмеивалось все, чего с величайшей осторожностью едва осмеливались касаться еще так недавно самые отважные люди. Сама администрация стала гораздо легче смотреть на литературу всевозможных памфлетов, размножавшуюся с каждым днем. Религиозные споры по поводу отмены Нантского эдикта и булла Unigenitus волновали богословов, а общество насмешливо следило за тем, как во взаимной войне враждующие партии подрывали окончательно всякий авторитет духовной власти. Джон Ло, обещавший обогатить всех, разжег страсти к наживе, а колоссальный крах его знаменитого предприятия, разоривший многих богатых лиц и выдвинувший новых богачей из толпы, окончательно пошатнул устои старой Франции.

Вот в такое-то время появилась книга, автор которой в изящной, легкой и общепонятной форме, с самой тонкой и едкой иронией касается весьма жгучих вопросов современности, не останавливаясь ни перед чем.

Здесь трактуется и о булле Unigenitus, и о системе Ло, и о религии, и о политических вопросах, и о морали; тут осмеиваются монахи, министры, нравы, король, папа, само общество. Словом, вся старая Франция предстала перед судом каждого совершенно обнаженной, без всяких прикрас, – и общество не могло не заметить всего безобразия, дряхлости и явных следов чересчур бойкой жизни этой некогда почтенной старушки.

Подробно останавливаться на изложении взглядов Монтескье по всем почти вопросам, волновавшим французское общество, разбросанных без всякого порядка иногда в виде коротких и метких афоризмов на всем протяжении «Персидских писем», а также на отдельных нарисованных им типах своих современников, – значило бы выписывать целые страницы in extenso[1]1
  полностью (лат.)


[Закрыть], так как сделать это другим способом, то есть пересказать что-либо из «Персидских писем» «своими словами» положительно невозможно и просто грешно. В этом произведении Монтескье содержание до того слито с формой, мысли выражены так ярко, образно и коротко, такая художественная прелесть заключается часто в резких переходах и скачках от одного предмета к другому, что с ним возможно только непосредственное ознакомление. К тому же личные взгляды Монтескье на вопросы политики, религии и философии, могущие иметь значение в настоящем очерке, в «Персидских письмах» являются не всегда окончательно сложившимися и вполне выраженными, а потому ознакомление с ними мы и откладываем до главы, посвященной «Духу законов», то есть тому произведению нашего автора, где его взгляды нашли себе гораздо более полное выражение.

Канва, по которой вытканы блестящие узоры «Персидских писем», весьма проста: два знатных перса – Рика и Узбек – едут во Францию и делятся со своими персидскими друзьями получаемыми впечатлениями. Узбек, человек более рассудочный, постоянно задумывающийся над всем окружающим, напоминает по своему характеру и складу ума Монтескье, который, как полагают, и хотел в лице Узбека изобразить самого себя. Рика, напротив, человек увлекающийся, веселый, насмешливый, но несомненно, что и в его уста Монтескье влагает нередко свои собственные мысли и, может быть, в его лице изображает, пожалуй, помимо собственного желания, другие черты своего собственного характера. Действительно, если Узбеку придать немного веселости, шутливости и живости Рика, то он еще более будет походить на создавшего его автора.

Монтескье имел обыкновение ежедневно записывать свои наблюдения и впечатления. Очень вероятно, что из подобного дневника и возникли «Персидские письма». Но, тем не менее, окончательная обработка их поглотила немало труда. Монтескье по несколько раз переделывал и изменял некоторые места, отделывал каждую фразу.

Критики доказывали, что план этого произведения и сама идея вложить свою сатиру в уста персов заимствованы Монтескье. Но подобное заимствование нисколько не лишает «Персидских писем» их оригинальности. План их – последнее дело. Персы Монтескье сильно смахивают на французов и наряжены они в персидские халаты только для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горечь преподносимой пилюли, так как для персов французские законы не писаны, и потому они могут говорить о французских порядках и о французах все что им вздумается.

Определить точно, когда Монтескье начал свой труд, почти невозможно. Первое из писем датировано 11-м января 1711 года, и поэтому весьма возможно, что задуманы они вскоре по выходе Монтескье из колледжа, но, как сказано выше, перед выходом в свет они были переделаны автором от начала до конца. Один из его современников свидетельствует, что он «видел первый набросок, который впоследствии был совершенно изменен».

Окончил Монтескье свою книгу в 1720 году, и, прежде чем решиться на ее издание, поехал посоветоваться к своему старому учителю из колледжа, некоему Демоле, довольно известному в свое время критику. Демоле как священник не советовал Монтескье издавать «Персидские письма», находя в них слишком много непозволительных с точки зрения доброго католика мест, но как недюжинный критик он не мог не прибавить, что «раскупаться будет эта книга, как хлеб». Изданы были «Персидские письма» в Голландии, издавна снабжавшей Францию нелегальными изданиями, под наблюдением секретаря Монтескье, Дюваля, ставшего впоследствии аббатом.

Сам Монтескье относился к «Персидским письмам» не особенно серьезно, сознавая, что то, что здесь разбросано в виде отдельных блестящих мест и не всегда ясных намеков, он в состоянии обработать гораздо полнее и серьезнее.

Он неохотно признавал свое авторство, боясь, может быть, неприятностей с властями, но успех книги льстил его самолюбию. Однажды его младшая любимая дочь развернула при нем «Персидские письма», но Монтескье остановил ее и сказал: «Оставь, – это книга моей юности, но она не годится для твоей». «У меня болезнь – писать книги, – говаривал он также, – и стыдиться их, когда напишу».

К удивлению, духовная власть на «Персидские письма» не обратила особого внимания, хотя и раздавались отдельные голоса, призывавшие кару на автора. Впрочем, богословы заняты были спорами о булле Unigenitus, и им было не до Монтескье. Что же касается светской власти, то она смотрела на дело сквозь пальцы, так как самому регенту пришлась по вкусу сатира, касавшаяся непосредственно не его, а нелюбимого им Людовика и его времени. К тому же, чтение ее доставляло несомненное удовольствие; нельзя было местами не посмеяться вместе с автором, а это было главное для веселого регента. Несмотря на предосторожности, имя автора стало неофициально известно всем и переходило из уст в уста.

Глава III. Жизнь в Париже и путешествия

Салон аббата Олива. – «Клуб Антресоли». – M-lle de Клерман и храм в Книде. – Первая кандидатура в академии. – Продажа должности президента и окончательное переселение в Париж. – Подготовка материалов к «Духу законов». – Г-жа де Ломбер и принятие в Парижскую академию. – Заграничная поездка. – Знакомства. – Заметки Монтескье. – Пребывание в Англии.

Вскоре по выходе в свет «Персидских писем» Монтескье переселился в Париж. Влекло ли его сюда желание насладиться так быстро доставшеюся ему славою и известностью или же он желал, воспользовавшись тем, что теперь для него открылись двери самых известных литературных салонов, пополнить круг своих наблюдений и почерпнуть новые сведения в живой беседе с известнейшими людьми, наполнявшими эти салоны, но, во всяком случае, в Париже он бывал всюду, заводил массу новых знакомств и своим умом и обращением только увеличивал количество своих поклонников и поклонниц.

Вначале он особенно усердно посещал салон аббата Олива, но здесь он поссорился с неким священником Турнемином, желавшим играть в этом салоне первую роль и в весьма грубой форме отзывавшимся о «Персидских письмах». Монтескье мстил потом заносчивому патеру тем, что, когда при нем произносили имя Турнемина, то он самым серьезным образом делал вид, что в первый раз слышит о нем, а услужливые друзья, конечно, передавали об этом Турнемину.

Тогда Монтескье сошелся с другим кружком, поставившим себе целью изучение политических наук и политических вопросов и носившим несколько странное название «Клуб Антресоли». Дело в том, что квартира, в которой собиралось по субботам общество, помещалась в антресоли. Основателями клуба были член Французской академии аббат Алари и изгнанный из отечества после революции 1688 года английский эмигрант милорд Болингброк, человек замечательный во многих отношениях. На родине он пользовался до изгнания значительным политическим влиянием, приобретенным благодаря выдающемуся ораторскому таланту, смелости и последовательности своих взглядов и поступков. Тут собирались, кроме того, литераторы, ученые, дипломаты, члены магистратуры. Из остальных членов кружка ради его характеристики заслуживают упоминания аббат Сен-Пьер, оставивший массу проектов различных реформ, д'Аржансон, которого в шутку прозвали «государственным секретарем Платоновской республики» за мечтательный и утопический характер его произведений, Плело, составивший для клуба «Рассуждение о различных формах правления» и сделавшийся впоследствии искусным дипломатом.

Каждую субботу члены этого оригинального клуба проводили вместе три часа, причем в течение первого часа сообщались политические новости, в течение второго шло обсуждение событий дня, а третий посвящался чтению трудов или рефератов кого-нибудь из членов.

Это общество оказалось гораздо более подходящим для Монтескье, чем салон аббата Олива. Милорд Болингброк своими рассказами об Англии и английских порядках, может быть, впервые обратил внимание Монтескье на замечательные учреждения этой страны. Непринужденность во взаимных отношениях и полное внимание к противоположным мнениям делали собрания клуба весьма оживленными и приятными. Монтескье был здесь в своей сфере.

При принятии его в число членов на него, по обычаю, возложили обязанность написать и прочесть какой-нибудь реферат, и он прочел диалог «Сулла и Эвкрат», который, кажется, был уже им читан раньше в Бордосской академии.

Содержание диалога несложно и состоит в том, что Сулла, сложив с себя добытую путем ряда насилий власть, желает найти себе оправдание и беседует на эту тему с философом Эвкратом.

В этом диалоге, не имеющем особенно серьезного значения, Монтескье обнаруживает лишь свое давнишнее знакомство с классической древностью и обычное уменье облекать в самую легкую и изящную форму отвлеченнейшие рассуждения. Характеры действующих лиц обрисованы ярко и живо, особенно хороша в художественном отношении защита Суллою произвола сильного человека, захватившего власть, чтобы не подчиняться самому, и весьма характерна его наивно-зверская философия.

Но парижская жизнь втягивала Монтескье все в новые и новые знакомства уже в других кругах. Он, впрочем, сам был любителем общества вообще, а дамского в особенности, и далеко не избегал его. По этому поводу в «Духе законов» находим следующие строки: «Приятно жить в таком климате, который делает возможным взаимное общение, где прекрасный пол украшает общество и где женщины, сохраняя себя для удовольствий одного, служат развлечением для всех».

Монтескье посещал Шантильи, замок герцога Бурбонского, сменившего умершего в 1723 году Филиппа Орлеанского. Здесь собирались дамы, ученые, литераторы, художники, и праздники сменялись праздниками. Немного ханжа, герцог Бурбонский, тем не менее, не прочь был повеселиться и, восстанавливая строжайшие ордонансы Людовика XIV против янсенистов и протестантов, заботился о роскошном убранстве своего замка, потратив на это значительные суммы.

Здесь-то сестра фаворитки герцога, маркизы При, m-lle Клермон, открыто жившая с графом Мелюном, обратила внимание на молодого, умного, веселого президента, только что прославленного благодаря «Персидским письмам». Это была молодая двадцатисемилетняя красавица, принцесса крови, происходившая от мадам Монтеспан, веселая, полная жизни и соскучившаяся, очевидно, со своим Мелюном, который, по словам Вольтера, «обладал большей добродетелью, чем привлекательностью».

Мадам Жанлис выставила ее в качестве героини в одном из своих романов; сам Вольтер посвятил ей одно из своих произведении. Натье написал картину, в которой она изображена в греческом костюме в виде Наяды, а Монтескье сочинил в честь ее поэму «Храм в Книде». Это произведение не представляет ничего особенного и, как все псевдоклассические поэмы того времени, наполнена сентиментальными рассуждениями рядом с довольно прозрачными намеками на вещи не совсем скромные, пересыпана аллегориями и блещет более галантностью, чем поэзией.

М-11е Клермон так или иначе дарила, очевидно, своею благосклонностью автора «Персидских писем», так как в ящике Монтескье сохранились три восторженных любовных его послания к ней, которые он хранил до самой смерти с большой бережностью. Вскоре, однако, эта интрига прекратилась неизвестно почему.

«Храм в Книде» долго ходил по рукам, пока один французский журнал, издававшийся в Голландии, не напечатал его текста с примечанием, в котором прямо говорилось, что это – произведение автора «Персидских писем». В 1725 году Монтескье издал его сам, но под псевдонимом греческого епископа, в бумагах которого будто была найдена рукопись.

Монтескье впоследствии долго не признавался в написании этой поэмы. Тем не менее, конечно, имя автора не было тайной ни для кого. Несмотря на сравнительное ничтожество «Храма в Книде», он понравился в салонах, – и друзья Монтескье обоего пола выдвинули в том же году его кандидатуру в академию. Но на этот раз он потерпел неудачу, так как его недоброжелатели откопали старое правило, в силу которого лицо, не живущее постоянно в Париже, не могло быть принято в члены академии.

Монтескье решил поселиться в Париже и развязаться с Бордо, к которому его привязывали парламент и местная академия. Что побудило Монтескье решиться порвать с парламентом и Бордосской академией, – сказать трудно; может быть, тут играло известную роль уязвленное самолюбие и желание во что бы то ни стало попасть в члены Французской академии, может быть, просто в Париже он нашел более подходящее общество, может быть, желал иметь больше досуга для литературных занятий, – но, во всяком случае, решение было принято, и Монтескье уехал в Бордо, чтобы устроить свои дела. Ему, однако, пришлось выдержать некоторую борьбу со своими коллегами по парламенту и академии, так как ни те, ни другие не желали отпустить его.

Может быть, ради этого коллеги Монтескье по Бордосской академии выбрали его президентом. Он за свое короткое пребывание в Бордо успел прочесть в академии два новых труда: «Общее рассуждение об обязанностях человека» и «О различии между уважением и известностью». Первый из этих трудов представляет беглый набросок и имеет лишь биографическое значение, указывая на то, что Монтескье уже тогда признавал важность сравнительного изучения законодательств различных стран и эпох.

Кроме того, он вынужден был, по обычаю, после выбора в президенты произнести речь, темой которой и избрал панегирик в честь герцога де ла Форс, покровителя академии, известного взяточника, сделавшегося, тем не менее, впоследствии другом Монтескье. В это же время англичанин Генрих Селли, проживавший во Франции по приглашению герцога Орлеанского, изобрел новый маятник, с помощью которого надеялся более точно измерять время на кораблях в море.

Для опытов избран был Бордо. Академия решила оказать ему содействие, так как это изобретение обещало дать возможность более точного определения долгот. Это еще несколько задержало Монтескье, который заинтересовался и изобретением, и личностью Селли. Впоследствии несчастный изобретатель, потеряв все свое состояние, обратился за помощью к Монтескье в довольно оригинальной форме.

Он написал ему буквально следующее: «Я страстно желаю повеситься, но полагаю, что не повесился бы, если бы имел 100 экю». Монтескье послал ему эту сумму.

Теперь в академии все дела были покончены, и Монтескье мог бы переселиться в Париж, но еще надо было покончить с парламентом. К тому же в это время у него родилась дочь, что также несколько задержало его. Монтескье, наконец, продал свою должность до своей смерти с тем, чтобы она потом перешла вновь к его сыну. Официально он выставил мотивом своего удаления желание посвятить свое время труду о законодательстве. В этом была значительная доля истины, так как он, несомненно, в это время уже весьма серьезно работал над «Духом законов».

Еще после выхода из колледжа, как припомнит читатель, Монтескье, занятый изучением права, по собственным его словам, искал дух и общий смысл законов. Он с тех пор записывал все свои мысли, касающиеся этого предмета, делал выписки из прочитанного, если они могли послужить ему для той же цели, – словом, очевидно носился с мыслью об обширном сочинении, план которого, может быть, не был еще ему ясен. Но к описываемому времени, несомненно, существовал набросок первых десяти книг «Духа законов», так как эта часть сочинения резко отличается от остальной даже в законченном виде. Здесь больше сходства с «Персидскими письмами» – то же непонимание парламентских учреждений, нет детального знакомства с государственным устройством Англии, много общих мест и так далее. Словом, очевидно, что эта часть написана до поездки в Англию и приблизительно современна «Персидским письмам». Монтескье говорил по поводу «Духа законов»: «Это – книга двадцати лет, результат двадцатилетних трудов»; значит, «Дух законов», вышедший в свет в 1748 году, начат до поездки в Англию, то есть ранее 1730 года.

Устроив таким образом дела, Монтескье переселился наконец в Париж, где поселился в небольшой скромной квартире на улице Сен-Доминик-Сен-Жермен, проводя с тех пор половину года здесь, половину в своем замке в течение почти всей последующей жизни, если не считать путешествий.

По приезде в Париж Монтескье принялся за осуществление своего давнишнего желания попасть в члены Парижской академии. Для этого было далеко не достаточно одних литературных и ученых заслуг. Требовалось еще заручиться благосклонностью двора, первого министра, в то время кардинала Флери, академиков и г-жи де Ламбер, в салоне которой собиралось избранное общество и содействие которой было, пожалуй, важнее всего прочего. Монтескье деятельно принялся за дело.

Он начал атаку с m-lle Клермон, которая после смерти герцога Мелюна и изгнания из Франции ее брата вела довольно скромную и уединенную жизнь, насколько, конечно, ей позволяло ее положение при дворе и в обществе, и казалась неутешной. Монтескье написал ей в утешение новую поэму под названием «Путешествие на Пафос». Эта поэма, подобно «Храму в Книде», написана в псевдоклассическом стиле. Здесь те же аллегории, действуют те же древние боги, смахивающие на французских кавалеров и дам, а герцог Мелюн изображается под видом Адониса, убитого на охоте зверем, как и было в действительности с герцогом. Эта поэма появилась в «Меркурии Франции» в декабре 1727 года.

Собственно по выполнению она выше «Храма в Книде». В высшем обществе она произвела требуемое действие, и о Монтескье вновь заговорили; он вновь подогрел благосклонность многочисленных высокопоставленных друзей m-lle Клермон.

Продолжал он посещать и «Клуб Антресоли», который в то время деятельно занимался вопросами текущей политики, почему находился в подозрении у кардинала Флери, который и закрыл его вскоре, а именно в 1730 г.

Монтескье прочел в клубе реферат «О финансах Испании», который затем был включен в несколько измененном виде в «Дух законов». Этот реферат, полный весьма ценных наблюдений и глубоких мыслей, обратил на себя внимание членов клуба, между которыми было много академиков. Затем ему оставалось только проникнуть в салон г-жи де Ламбер, где он вскоре и появился благодаря содействию Фонтенеля.

Маркиза де Ламбер, в то время уже вдова, собирала в своем блестящем салоне высшее общество, некоторых избранных литераторов, академиков, членов магистратуры. Тут бывали Фонтенель, Мерой, аббат Монго, Шуази, Гено, Сази, Мен. Д'Аржансон говорил о маркизе, что «она сделала академикам половину всего современного состава академии», и это было очень близко к истине. Доступ в этот аристократический салон был нелегок, и посещавшие его лица подвергались самой строгой критике; но Монтескье скоро обратил на себя и тут всеобщее внимание и приобрел новых друзей и поклонников. Он читал здесь отрывки из своего рассуждения «О счастье».

26 октября 1727 года умер академик Луи Сази, также посещавший, как сказано выше, салон маркизы Ламбер, и, таким образом, открылась вакансия.

Сейчас же друзья Монтескье заговорили о нем. Это было тем естественнее, что его кандидатура однажды уже была выставлена, и, если Монтескье и потерпел на первый раз неудачу, то, во всяком случае, не был забаллотирован. Маркиза де Ламбер со своей стороны замолвила кому следует слово, так что сам кардинал Флери, отвечая на сообщение секретаря академии об открывшейся вакансии, написал ему, что он лично не имеет своих протеже и вполне полагается на выбор академии, причем прямо упомянул имя Монтескье как вероятного кандидата. В самой академии особенно ревностно поддерживал кандидатуру Монтескье аббат Монго, бывший преподаватель герцога Орлеанского, человек довольно влиятельный.

Успех, казалось, был обеспечен, как вдруг дело приняло дурной оборот. Тот самый Турнемин, с которым Монтескье имел ссору и из-за которого разошелся с кружком аббата Олива, обратил внимание Флери, как оказалось, не читавшего «Персидских писем», на некоторые особенно резкие места книги, касающиеся королевской власти и папы. Кардинал Флери вознегодовал. Академики, уже собравшиеся для выборов, узнали, что кардинал накануне сказал: «Выбор, который намерена сделать академия, не может быть одобрен ни одним честным человеком». Слова первого министра произвели свое действие, и сейчас же в среде самих академиков недовольные кандидатурой Монтескье подняли головы, повели враждебную ему агитацию и заговорили о тех местах «Персидских писем», которые задевали саму академию. Однако маршалу д'Эстре, стороннику и другу Монтескье, удалось добиться резолюции, по которой выборы, за неявкою достаточного количества членов, были отложены на 9 дней. Маршал надеялся за это время как-нибудь поправить дело. Монтескье, однако, был сильно недоволен и огорчен случившимся; он подумывал уехать из Франции и говорил, что за границей сумеют лучше оценить его заслуги, чем на родине. Маршал предлагал было вознаградить его пенсией, но Монтескье, будучи вообще человеком расчетливым и даже несколько скупым, возмутился этим и отказался наотрез. «Я не делал низостей, – писал он, – а потому не нуждаюсь для своего утешения в милостях». Наконец, было устроено свидание между Монтескье и Флери, в результате которого отношение кардинала к новому кандидату в члены академии переменилось в лучшую сторону. Что произошло между ними, неизвестно, но, во всяком случае, весьма вероятно, что Монтескье пришлось если не отречься от некоторых мест своей книги, то немного покривить душой. Вольтер передает даже, что Монтескье успел за эти дни выпустить новое издание «Писем», в которых он изменил места, неприятные Флери; но его свидетельство, ввиду всегдашнего его враждебного отношения к Монтескье, вряд ли можно принять за совершенно достоверное. Как бы то ни было, после этого Монтескье был выбран в члены академии, хотя противники его не слагали оружия до последнего дня, и он благодаря этому получил довольно значительное количество черных шаров. По обычаю, после принятия в члены академии Монтескье произнес речь, предметом которой было восхваление заслуг его предшественника Сази, а также – Ришелье и Людовика XIV. Не забыт был и Флери.