Текст книги "Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова"

Здесь их ожидало новое испытание: их соседями оказалась дочь содержателя лагерной кантины, знавшая в лицо большинство военнопленных офицеров и несколько офицеров Эстергомского гарнизона, постоянно бывавших на спектаклях, которые устраивались нашим театральным кружком. Обычно перед каждым спектаклем прапорщик Сирокомский, безукоризненно владевший немецким языком, разъяснял со сцены значение пьесы и рассказывал вкратце ее содержание, и все посещавшие театр хорошо его знали.

И австрийские офицеры, и дочь кантиносодержателя долго и пристально всматривались в беглецов, и офицеры о чем-то перешептывались между собою; каждую секунду беглецы ожидали, что кто-нибудь назовет их по имени… Узнал ли их кто – Бог весть, но никто к ним не обратился и под вечер они достигли Будапешта.

Заполнив чернильным карандашом бланки увольнительных записок, они направились к станции железной дороги. Там они предполагали снять бинты и перевязки, на которых держали руки, играя роль раненых и приступить к разыгрыванию новой роли – отставших от эшелона. Но беглецы, ни разу, кажется, раньше не бывавшие в Будапеште, не знали плана города и заблудились. Было уже 8 часов вечера – время, до которого выдавались увольнительные записки лечебными заведениями, когда они, уже вблизи самого вокзала, были задержаны комендантским патрулем.

Напрасно они доказывали патрулю, что через несколько минут они будут уже в госпитале, так как Alföldi-gasse № 20, где помещался Reserve spital № 3, которым были помечены увольнительные записки, находится поблизости станции железной дороги. Напрасно заступалась за них собравшаяся публика, указывая, что записки просрочены на каких-нибудь десять минут и открыто возмущаясь, что «откормленные и засидевшиеся в тылу» солдаты комендантского управления арестовывают дравшихся на фронте и перераненных героев… Под возгласы негодования патруль препроводил Чирковского, Бома и Сирокомского в арестное помещение при комендатуре.

На следующее утро их вызвали к дежурному офицеру комендантского управления, который… обратился к ним, называя каждого по имени. Игра была проиграна. Арестованных препроводили для отбытия наказания на Эстергомскую гауптвахту, откуда они снова возвратились в концентрационный лагерь.

И вот, рассказывая мне о своих приключениях во время этого последнего побега, прапорщик Сирокомский с грустью заметил, что побег не удался, в сущности, из-за недостатка документов, а отбывать заключение за побег пришлось на гауптвахте, которая занимает второй этаж здания, в первом этаже которого свалена масса всевозможных документов, так как там помещается архив штаба какого-то австрийского (кажется 22-го) корпуса, заколоченный и не посещаемый, так как корпус находится на фронте. И когда я слушал этот рассказ Сирокомского, у меня сразу мелькнула мысль о возможности (мне трудно найти подходящее выражение, поэтому я выражусь грубо, резко и определенно) – о возможности ограбления этого архива. Я не считал тогда и не считаю теперь это ограбление преступлением; оно представляется мне исполнением воинского долга, как не есть преступление убийство в бою противника…

Одно время, когда я получил уверенность в возможности моего возвращения на родину как инвалида, я оставил эту мысль, но после встречи с прапорщиком Васильевым и его рассказов о Корнилове, я вернулся снова к ней, но уже для того, чтобы осуществлять ее не для себя лично, а для генерала Корнилова.

Но арестованные за незначительные проступки дисциплинарного характера помещались обычно по два человека в одной камере, и мне необходимо было заручиться заранее согласием, а может быть, и содействием моего возможного будущего сожителя по камере. Таким естественно должен был, мне казалось, быть Александр Васильев. Это было его право как участника первого неудачного побега Корнилова, или точнее подготовки к побегу. Но Васильев был отправлен в заключение в крепость… Ульмер бежал, Сирокомский после последней попытки к побегу находился под особенно тщательным наблюдением и слежкой и поэтому даже отошел несколько от «школы побегов», во главе которой стали капитан Пылев и поручик Крюковский (сибирский стрелок)… Бом также был под своего рода «негласным надзором». Кроме того, мне приходилось слышать, что Чирковский укрывает где-то полковое знамя, не то в сундуке с двойным дном, не то зашитым в подкладку своего офицерского пальто. Как бы то ни было, Чирковскому нужно было стараться быть особенно осторожным, чтобы полковая святыня не попала в руки врагов…

Мне нужно было самому искать себе союзника и помощника. Я колебался еще, к кому обратиться со своим предложением, производя в уме выбор между теми офицерами лагеря, с которыми успел ближе сойтись и которых считал более заслуживавшими доверия. Выбор этот затруднялся еще тем, что я не хотел обращаться ни к кому из офицеров более или менее близко стоящих к организации, подготовлявшей побеги, чтобы возможный неуспех моего замысла не отразился на деятельности организации и «школы побегов». Этого требовала от меня простая добросовестность. Я не пришел еще не к какому решению, когда случай указал мне помощника в задуманном деле.

В это время в лагере подготовлялся массовый побег из плена. Из одной из кабинок производился грандиозный подкоп, который шел подо всем лагерным двором и должен был закончиться за чертой лагеря. Подкоп удалось хорошо оборудовать материальными средствами. Доски из-под кроватей служили подпорами. Землю от уже вырытого хода выносили по частям и разбрасывали ночью на внутреннем дворе лагеря или выносили днем на плац для прогулок в карманах костюмов, землею же набивали свои матрацы и подушки, но все же скрыть такое значительное количество земли было затруднительно, и уже это одно задерживало ход работ.

При длине подземного хода в нем начинало не хватать воздуха: нужно было соорудить что-либо, вроде помпы для накачивания воздуха; при недостатке технических средств и в условиях жизни концентрационного лагеря, это казалось почти невыполнимой задачей, но и ее удалось каким-то образом разрешить. Помпы были устроены. Я не видел их лично и не знаю, каким путем и какими средствами создали их, но они не только были, но и действовали довольно успешно. Предстояло еще одно затруднение: подземный ход должен был проходить под местом, где находились часовые; перемена направления хода могла настолько удлинить его, что представлялась невозможной, а между тем существовало опасение, что часовые услышат глухой шум под землей и догадаются о его причине.

Необходимо было отвлечь внимание часовых в другую сторону. С этой целью был сфабрикован домашними средствами самодельный воздушный шар довольно крупных размеров и в ту ночь, когда подкоп должен был, по предположению его устроителей производиться под тем местом, где находились часовые, шар был наполнен горячим воздухом, вынесен на внутренний двор лагеря и пущен. Его подхватило ветром и понесло за черту лагеря. Так как он был наполнен не газом, а нагретым воздухом, то он должен был бы скоро упасть сам собою, но в темноте ночи неподготовленному человеку должно было показаться, что летит настоящий воздушный шар. Так решили и часовые и открыли огонь по шару.

На одной из угловых вышек плаца для прогулок затрещал пулемет…

К изрешеченному пулями и упавшему на землю шару поскакали конные патрули…

Группы пленных, столпившись во дворе, наблюдали эту необычную в монотонной и серой лагерной жизни сцену. Рядом со мною стоял совсем неизвестный мне до того офицер, даже имени которого я не знал.

– Адски шикарно было бы в самом деле улететь из плена на воздушном шаре, – сказал он, обращаясь ко мне, – но, увы, это только несбыточная фантазия.

– Эта фантазия едва не осуществилась, – возразил я и рассказал о предположении генерала Корнилова улететь с Васильевым на аэроплане.

– Вот молодец! Неужели он до сих пор еще в плену? – справился мой собеседник, по-видимому, плохо осведомленный обо всем, что творится в других лагерях, а может быть, недавно попавший в плен.

Я охотно рассказал ему обо всем, что не являлось тайной и было известно почти всем, и заметил, что личность генерала Корнилова, которую я обрисовал со слов Васильева, произвела на него большое впечатление. Когда я, рассказывая о прохождении военной службы генералом Корниловым, описал ему переход Корнилова через Степь Отчаяния и его геройские разведки в Афганистане, мой собеседник заметил, что большое счастье пережить все то, то пришлось пережить генералу Корнилову, так как человек может всю жизнь стремиться принять участие в каком-нибудь рискованном предприятии, но ему никогда не представится к этому случая.

Сожаление, звучавшее в его словах, показалось мне искренним, и почти неожиданно для самого себя я предложил ему стать моим помощником в деле доставления необходимых генералу Корнилову для побега документов. «Если Вам нравятся рискованные предприятия и приключения, то я могу предложить вам принять участие в маленькой авантюре, к сожалению, не очень опасной, но довольно интересной», – и я рассказал ему о моем замысле. Он немедленно согласился.

Только прощаясь, чтобы идти спать, мы вспомнили, что даже не знаем имени друг друга, и я узнал, что моего собеседника зовут поручиком Дворниченко.

Через четыре дня мы могли приступить к выполнению задуманного плана.

Еще в ночь нашего разговора подкоп, о котором я упоминал выше, был почти закончен, и оставалось только вывести подземный ход наружу. Эту работу нарочно отложили на один день, так как был конец месяца (если мне не изменяет память, то марта 1916 года), и хотели получить перед побегом денежное содержание, которое должны были выдавать первого числа. Эта задержка погубила все дело.

Несколько офицеров, фамилий которых я теперь уже не запомню, сидя у раскрытого окна своей комнаты, за которым прохаживался часовой, по скверному русскому обычаю занимались болтовней, описывая в комическом виде растерянность австрийского командования, когда подкоп будет раскрыт, а в лагере не досчитаются многих офицеров. Случайно зайдя к ним в комнату, уже не помню, по какому делу, я услышал этот разговор и предупредил их, что часовой, который ходит под их окнами, по всей вероятности понимает русский язык, так как я слышал, как он напевал малорусскую песенку о стрелецкой могиле.

Не знаю, не пожелали ли они послушать моего предупреждения или не поверили ему, а может быть, оно уже запоздало, но вечером в лагере был произведен обыск, и подкоп раскрыт прежде, чем им успели воспользоваться.

На лагерь посыпались взыскания. Вообще, австрийское командование применяло в отношении военнопленных принцип круговой поруки. Теперь же после удачного побега Ульмера и Вихмы и раскрытия подкопа, взыскания посыпались как из рога изобилия, чтобы запугать наиболее неустойчивых, которые из опасения разного рода неприятностей сами начинали отговаривать от побегов других офицеров, а то и просто доносить на них.

С этой целью были прекращены приемы писем для отправления в Россию и выдача писем, посылок и переводов, получаемых из России, были воспрещены спектакли и игры, прекращены прогулки за чертой лагеря и на плацу; прибегли к применению даже мер безусловно недопустимых по смыслу международных соглашений: были прекращены вождение военнопленных в баню и отправление заболевших в госпиталя.

Но некоторые из этих строгостей должны были только облегчить… ограбление корпусного архива.

Сговорившись с поручиком Дворниченко, мы вдвоем стали играть в мяч на внутреннем дворе лагеря во время посещения его самим комендантом. Последний вспылил. «Это что, революция?» – кричал он, топая ногами, и я, и Дворниченко были отправлены на гауптвахту.

Таким образом, цель, которой мы добивались, была наполовину достигнута.

И той же ночью, на гауптвахте, стараясь производить возможно меньше шума, мы отодвинули в сторону переносную железную печь, установленную в нашей камере; захваченными с собой из театрального реквизита и тщательно припрятанными молотками и щипцами сорвали металлическую доску, на которой помещалась печь; при помощи тех же молотков и щипцов, карманной пилки и долота с величайшим трудом пробили отверстие в полу. Я выразился несколько неточно, говоря, что мы пробили отверстие, так как в первую ночь нашего пребывания на гауптвахте нам не удалось закончить всей работы и перед рассветом пришлось наскоро приводить наше помещение в старый по внешности вид. Но уже к середине второй ночи нашего заключения в полу было пробито довольно широкое отверстие. По подобию веревки, образованному из наших костюмов, простынь и полотенец, плотно привязанной к ножке одной из коек нашей камеры, я и Дворниченко спустились в первый этаж помещения архива. Захватив с собою пачку уже заполненных и использованных бланков разного рода, мы тем же путем вернулись обратно; закрыли дыру, зиявшую в полу, металлической доской, прибили ее и установили печь на прежнем месте. При посещении камеры никто не мог бы догадаться, что под печью скрывается отверстие, ведущее в первый этаж, а архив, как я уже говорил выше, стоял закрытым и никем не посещался, так что наше хозяйничанье в нем могло еще долгое время оставаться необнаруженным.

Только тут мы вспомнили, что при возвращении с гауптвахты нам смогут произвести обыск, которого не сделали при отправлении нашем на гауптвахту. Весь третий день нашего ареста мы провели в этих опасениях. Если бумаги можно было надеяться зашить под погоны и в спинки наших шинелей и они могли быть незамечены при поверхностном осмотре, то наши плотничьи инструменты нельзя было ни пронести с гауптвахты незаметными, ни оставить в камере. Странно, что когда мы обсуждали раньше наш план, эта простая и, казалось бы, неизбежная мысль о возможности обыска как-то ни мне, ни поручику Дворниченко не приходила в голову. Ведь, в сущности, нам должны были произвести обыск при приеме нашем под арест! Но раз его упустили сделать тогда, то казалось как-то обидно, что он еще может быть произведен, и наше торжество полудостигнутым успехом кончится самым ребяческим постыдным провалом. Но этот мучительный день прошел, срок ареста окончился, и мы вышли с гауптвахты, не подвергнувшись и на этот раз обыску.

Похищенные из архива документы были благополучно доставлены в лагерь. Правда, они были уже использованы, но в том, чтобы их снова сделать годными к употреблению, не встречалось большого затруднения. Через одного из военнопленных офицеров (если мне не изменяет память, то через штабс-капитана 74-го пехотного Ставропольского полка Пенского) мне удалось передать документы другому пленному офицеру – прапорщику, с которым я не был знаком лично, но о котором очень много слышал, – химику по специальности (кажется, фамилия его – Родионов). Он вытравил старые надписи на бланках, так что ни от них, ни от кислоты не осталось никаких следов, и бланки стали снова пригодными для пользования.

Часть этих бланков поручиком Дворниченко была передана, кажется, капитану Пылеву и поручику Крюковскому. Самым удачным из этой серии оказался, кажется, бланк, удостоверяющий командировку из какой-то автомобильной части за получением из различных казенных складов и покупкой в частных магазинах всевозможных автомобильных принадлежностей, с правом получения для перевозки их в часть вагонов и т. п. Бланком этим, как мне пришлось слышать после, удачно воспользовались для побега несколько офицеров.

Для себя же или, вернее, для генерала Корнилова я взял два бланка: 1) отпускной билет, выданный Эстергомским госпиталем, увольняемому в четырехмесячный отпуск по болезни солдату, следующему на родину, в деревню в окрестностях станции Лукаш, по пути и сравнительно недалеко от румынской границы; 2) удостоверение, помеченное Будапештом, на имя жандарма, следующего на станцию Оршова, близ самой румынской границы и командированного специально для поимки, бежавшего из плена… генерала Корнилова!..

Когда я был моложе, мне доставляло особое наслаждение создание таких маловероятных положений, своего рода игра неожиданностями, и поэтому, заполняя бланк, я не вписал просто: «для поимки бежавших из плена русских пленных», а написал: «для поимки бежавшего из плена генерала Корнилова». Я не предвидел тогда, что точность такого указания будет иметь некоторое значение во время побега генерала Корнилова.

Итак, документы для побега имелись, но нужно было передать их генералу Корнилову; нужно было также помочь ему бежать из Лека, чтобы он имел возможность воспользоваться похищенными документами.

В Эстергом-табор сравнительно незадолго до похищения мною и Дворниченко документов прибыл прапорщик Аваш, караим по происхождению, находившийся прежде в том же лагере в Леке, где и генерал Корнилов.

Не так много времени до описываемых событий прапорщик Аваш сделал с двумя другими офицерами попытку побега из плена. Один из его спутников, ротмистр русской армии, носивший, если не ошибаюсь, польскую фамилию (кажется, Гриневецкий), был еще в мирное время женихом молоденькой венгерской графини Альмаши (если только имя ее не исказил прапорщик Аваш). Тоскуя в разлуке с невестой, ротмистр хотел воспользоваться побегом также для того, чтобы повидаться с нею перед оставлением пределов Венгрии. Напрасно спутники доказывали ему неосторожность свидания, могущего погубить обоих…

Беглецы направились к городку, где находился замок невесты. Прапорщик Аваш, у которого была ранена нога, отстал в пути, а два других офицера благополучно достигли городка и зашли в его единственную гостиницу. Дочь владельца гостиницы была подругой графини и знала ротмистра. Она также стала советовать ему скорее покинуть городок, где он легко мог быть опознанным, но насколько легко было давать благоразумные советы, настолько трудно было слушать их. К тому же беглецы считали свои документы безукоризненно подделанными. Они отдали их дочери владельца гостиницы для прописки, но когда та принесла их в полицию, ее арестовали.

Оказались ли документы не так хорошо сфабрикованными, как это предполагали сами беглецы, или кто-нибудь из жителей городка узнал ротмистра и донес на него, но полиция явилась в гостиницу и арестовала обоих офицеров, а в скором времени в окрестностях городка был арестован и прапорщик Аваш. Была арестована и молодая графиня, заподозренная в содействии побегу жениха, хотя в действительности она даже не слышала о нем, и говорили, что ей грозит смертная казнь за измену отечеству.

Прапорщик Аваш только очень недолго пробыл под арестом и был затем переведен в другой лагерь – замок Ашурани. Такие переводы из одного концентрационного лагеря в другой часто применялись австрийским командованием к пленным офицерам, покушавшимся на побег, чтобы пребыванием в новой незнакомой обстановке затруднить повторение попыток к побегу; для самих же военнопленных эти переводы служили средством сообщения между различными лагерями.

В замке Ашурани прапорщик Аваш пробыл только очень непродолжительное время и был снова переведен на этот раз в Эстергом-табор. Ашурани, как и Лека, был так называемым штаб-офицерским лагерем, и перевод из него в Эстергом-табор, являвшийся одним из наиболее типичных «обер-офицерских» лагерей, был наказанием для прапорщика Аваша за столкновение, бывшее у него с австрийскими властями в Ашурани.

Причины этого столкновения очень характеры для того времени. В Ашурани приезжим православным священником австрийского военного ведомства и австрийским же подданным совершалось богослужение для военнопленных офицеров. Прислуживали при богослужении и исполняли обязанности певчих несколько пленных же русских солдат.

Когда в порядке богослужения приблизилось время певчим исполнять молитву за Отечество («Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние Твое»…), священник приказал военнопленным певчим поминать австрийского императора. Солдаты повиновались и по комнате, где разносились слова молитвы: «победы благоверному императору и королю Францу-Иосифу на сопротивныя даруя…», среди офицеров наступила минутная растерянность.

Опомнившийся первым, прапорщик Аваш обратился к солдатам с приказанием замолчать.

– Я сам не православный и не христианин, – обратился к певчим Аваш, – но я – русский офицер и я запрещаю вам поминать в богослужении и молиться о даровании победы императору, страна которого в войне с Россией. Вы – русские солдаты, и вы должны молиться о даровании победы нашему государю императору Николаю Александровичу!

– Это вы сами молчите, фендрик[43]43
  Фендрик (нем. fähnrich – «знаменщик») – так до 1730 г. называли прапорщика. (Примеч. ред.)


[Закрыть]! – кричал в свою очередь священник. – Я старше вас рангом: я имею чин капитана, а Вы только фендрик. Вы видите нашивки у меня на рукаве? (Австрийские военные священники имели чины, соответствующие воинским, которые различались по галунам на рукавах рясы или сюртука.) Ваши солдаты должны слушать меня! Я приказываю петь: победа Францу Иосифу!..

– Вы для меня не капитан, а духовное лицо, – возражал Аваш, – и кто бы вы ни были, Вы не имеете права требовать от русских военнопленных измены. Я приказываю петь: победы Николаю Александровичу…

Солдаты растерянно и испуганно молчали. Богослужение прекратилось.

Через два дня прапорщика Аваша, как беспокойного, перевели в Эстергом-табор, а относительно исполнения молитвы за отечество в лагерях военнопленных австрийским военным министерством был издан циркуляр, что ни австрийский, ни русский императоры не должны в ней упоминаться, что каждый военнопленный вправе молиться о даровании победы своему оружию, но что такое же право имеют и православные австрийско-поданные и что поэтому исполнение молитвы за отечество при богослужении, совершаемом в присутствии подданных разных стран должно ограничиться первыми словами молитвы: спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние Твое…

От прапорщика Аваша, который еще недавно был в Лека вместе с Корниловым, я старался разузнать возможность пересылки туда документов для облегчения Корнилову побега в условиях жизни в Леке.

Я убедился, что если даже мне удастся каким-либо образом переслать Корнилову документы, то бежать из Лека будет для Корнилова все-таки почти невозможно. Комендант концентрационного лагеря в Леке, подполковник Машке, имел несколько личных столкновений с генералом Корниловым и очень усилил после этого надзор за своим пленником, доводя его подчас даже до совершенно излишней и неуместной мелочности.

Уже с первого дня прибытия генерала Корнилова в Леке между ним и подполковником Машке начались недоразумения. Высоко ставя свое воинское звание, Корнилов требовал, чтобы Машке как младший по чину первым отдавал ему честь и, заходя в комнату, которую Корнилов занимал в замке, не садился бы без его разрешения. Подполковник Машке полагал, что такие требования со стороны военнопленного по отношению к коменданту концентрационного лагеря недопустимы. Австрийское военное министерство согласилось с точкой зрения генерала Корнилова, полагая, что офицеры и в плену сохраняют свои чины и что офицеры разных, хотя бы и воюющих между собою стран, как бы являются членами одного рыцарского ордена, уставы и традиции которого всегда остаются неизменны.

Подполковнику Машке пришлось подчиниться, но он стал изводить Корнилова мелочными придирками. Так, когда, например, Корнилов получил из России в посылке конфекты, называемые «пьяными вишнями», Машке распорядился разрезать и раздавить каждую вишенку, будто бы в них могла заключаться какая-нибудь контрабанда. Постепенно обе стороны озлобились, и пленные офицеры Лека каждый день опасались какого-нибудь несчастья.

Внешне сдерживаясь, генерал Корнилов старался, по его выражению, «поставить подполковника Машке на место» неуловимыми колкостями, к которым трудно было придраться, и на каждом шагу давал почувствовать Машке свое превосходство. Тупой и ограниченный, подполковник Машке чувствовал пренебрежительное отношение к нему генерала Корнилова, выходил из себя и не мог скрыть своих мстительных чувств.

Чуть не накануне побега прапорщика Аваша из Лека между Корниловым и Машке произошло одно из самых крупных столкновений.

Подполковник Машке имел обыкновение производить ночью поверку, все ли военнопленные налицо. Закутанный в черный плащ, с револьвером в одной руке и потайным фонариком в другой, Машке лично руководил этими поверками, неожиданно направляя свет фонарика на глаза спящего пленника.

И вот как-то Корнилов, разбуженный среди ночи таким визитом, язвительно обратился к Машке: «Простите, подполковник, но, может быть, вы не откажете сказать мне, из какой оперетки вы играете сейчас роль с вашим черным плащом, револьвером и потайным фонариком?» Взбешенный Машке ответил какой-то резкостью, на которую Корнилов ответил также резко. Машке бросился к Корнилову, крича: «Я буду стрелять, я ударю вас!», и его едва удержал дежурный по караулу офицер. Корнилов ответил вызовом подполковника Машке на дуэль. Дуэль должна была состояться по окончании войны…

Этот инцидент послужил поводом для слухов, будто у генерала Корнилова было какое-то столкновение с эрцгерцогом Фридрихом[44]44
  Фридрих Мария Альбрехт Вильгельм Карл (1856–1936) – эрцгерцог Австрийский, герцог Тешенский, главнокомандующий австрийской армией в Первой мировой войне, представитель Тешенской ветви Габсбургов.


[Закрыть], и последний ударил по лицу русского генерала.

Молва, всегда преувеличивающая, не остановилась перед явными несообразностями, и самые невероятные слухи в десятках вариантах распространялись по лагерям.

Чтобы быть понятым, я должен здесь сделать небольшое отступление. Не у всех людей одинаковые представления о воинской чести и о том, как обязан поступить офицер в том или другом случае; в России же этики офицерства, как обособленного класса, в сущности, не существовало; само офицерство, включавшее в себя самые различные классы общества с взглядами и мнениями, сложившимися под влиянием самого неодинакового быта, самых противоречивых тенденций, в особенности во время войны, было лишь частью русской разномастной интеллигенции и было проникнуто общеинтеллигентскими настроениями. Хорошо ли это или дурно – это другой вопрос, которого я касаться не буду, но несомненно, что благодаря этому факту было лишь немного общих основных положений, которые могли служить связывающими звеньями в офицерской среде, и даже по очень важным вопросам одинаково порядочные люди могли держаться самых противоположных взглядов.

Позже гражданская война содействовала известному расслоению офицерства на более тесно связанные общностью взглядов и убеждений, более монолитные, так сказать, группы, но и посейчас этот процесс своеобразной кристаллизации представляется мне незакончившимся.

В то же время, к которому относятся мои воспоминания – весною 1916 года, один офицер мог очень часто рассказывать про другого что-либо, считаемое рассказчиком нисколько не позорящим того и даже, напротив того, доказывающим высокую порядочность того, о ком он говорит, а этот другой (офицер) считал бы то же самое совершенно недопустимым и бесчестящим.

Приведу наиболее резкий и грубый пример: всем служившим в русской армии известно, как распространены были еще с 1914 года, с самого начала мировой войны, слухи о якобы собственноручных расправах великого князя Николая Николаевича[45]45
  Великий князь Николай Николаевич Младший (1856–1929) – Верховный главнокомандующий всеми сухопутными и морскими силами Российской империи (20 июля 1914-22 августа 1915 г.), Наместник Его Императорского Величества на Кавказе и главнокомандующий Кавказской армией, наказной казачий атаман Кавказских казачьих войск (26 августа 1915-7 марта 1917 г.).


[Закрыть] со многими из принадлежавших к высшему командному составу, о том, будто он ударил по лицу и сорвал погоны с того или другого из командующих армиями и командиров корпусов за проявленную нераспорядительность и неспособность; назывались даже имена: генерала Селиванова[46]46
  Селиванов Андрей Иванович (1847–1917) – русский военачальник, генерал от инфантерии, участник Русско-турецкой, Русско-японской и Первой мировой войн. Командующий Блокадной, а затем 11-й армией, осаждавшей крепость Перемышль. Успешная тактика Селиванова привела к капитуляции крепости.


[Закрыть], генерала барона Зальца[47]47
  Зальца Антон Егорович (1843–1916) – русский военачальник, генерал от инфантерии, участник Русско-турецкой и Первой мировой войн. В 1914 г. – командующий войсками Казанского военного округа, по мобилизации стал командующим войсками 4-й армии. Потерпел неудачу в битве при Краснике 8-10 августа 1914 г. и был возвращен на прежнюю должность.


[Закрыть] и т. д. В то время как одни относились к этим слухам не только с нескрываемым одобрением, но даже с восторгом, и именно эти слухи содействовали популярности великого князя Николая Николаевича среди части офицерства, другие, также доверяя этим, тогда еще не опровергнутым, слухам, относились к ним с решительным осуждением. При этом решающим моментом были зачастую вовсе не политические убеждения того или другого офицера: в числе офицеров, одобрявших или не одобрявших действия великого князя были люди самых разнообразных оттенков политической мысли – от крайних правых до крайних левых… Решающим моментом были именно понятия о «чести мундира» и воинской чести, признание приемлемости или неприемлемости того или иного действия для офицера и обязательность для него поступать так или иначе именно потому, что он военнослужащий и офицер, то есть решающей была этика офицерства, как общественной среды, имеющей свой особый быт и, естественно, имеющей поэтому особые традиции – желательно ли это или нежелательно, но в данный исторический момент являющейся таковой.

Точно так же, но значительно позже описываемого мною времени, в дни мартовского переворота, решающим моментом в отношении к хотя и безусловно ложным и опровергнутым теперь документально, но тогда принимавшимся широкими массами офицерства за шутку, слухам о красных бантах на груди великих князей Кирилла Владимировича[48]48
  Великий князь Кирилл Владимирович (1876–1938) – второй сын великого князя Владимира Александровича, двоюродный брат Николая II. Участник Русско-японской войны. Во время Февральской революции выступил на стороне Государственной думы. Весной 1917 г. нелегально уехал в Финляндию, где находился до конца Гражданской войны. В эмиграции объявил себя Императором Всероссийским, что не было признано вдовствующей императрицей Марией Федоровной и большинством членов дома Романовых.


[Закрыть]и Николая Михайловича[49]49
  Великий князь Николай Михайлович (1859–1919) – старший сын великого князя Михаила Николаевича, генерал от инфантерии, историк и лепидоптеролог. Председатель Русского исторического и Русского географического обществ, автор ряда трудов по военной истории. Придерживался либеральных взглядов. Был в оппозиции Николаю II, это противостояние получило прозвище «великокняжеская фронда». Поддержал Февральскую революцию. Был арестован большевиками и расстрелян в Петропавловской крепости в январе 1919 г.


[Закрыть], генерала Краснова[50]50
  Краснов Петр Николаевич (1868–1947) – русский военный и политический деятель, генерал от кавалерии, атаман Всевеликого войска донского, публицист, мемуарист и писатель.


[Закрыть] и других, были зачастую не политические убеждения, не сочувствие или несочувствие революции, а именно этика офицерства или хотя бы специальная воинская этика.

Даже теперь в Красной армии решающую роль в решении внутреннего, хотя и не выражаемого открыто отношения к тому или другому вопросу играют часто не политические убеждения того или другого лица командного состава, а именно понимание им воинской этики, иногда расходящееся даже с его партийными убеждениями…

При уже подчеркнутом мною различном понимании воинской этики и различном толковании ее требований ясно, что в числе слухов, распространившихся в концентрационных лагерях по поводу несуществовавшего столкновения генерала Корнилова с эрцгерцогом Фридрихом, были такие, которые сам Корнилов считал оскорбительными для себя, хотя их и не считали такими повторявшие их офицеры и солдаты.

Все это нервировало Корнилова и угнетало. Мне кажется, что настроения этого времени бессознательно воспитали или углубили в нем ту несомненно несколько несправедливую и предубежденную враждебность к немцам и всему немецкому, которую в нем можно было подметить. Если он был чересчур крупным человеком для того, чтобы эта предубежденность стала в нем смешной, то он все же не мог освободиться от нее, да это и было бы неестественным и психологически невозможным после всех обстоятельств его плена.

После описанного столкновения Корнилова и подполковника Машке режим, введенный Машке по отношению к Корнилову, сделался почти невыносимым. К счастью для Корнилова, Лек все же был «штаб-офицерским», то есть несколько привилегированным лагерем, что до известной степени как бы психологически связывало подполковника Машке.

Может быть, это странно звучит, но размер произвола коменданта как бы предопределялся самым типом лагеря. Это и не было прямым распоряжением австрийского командования, но это было психологической неизбежностью; размеры произвола коменданта и тип лагеря как бы логически происходили один из другого…