Текст книги "СКАЗКИ О БЫЛОМ"

«ЗИНГЕР-БАЙ»

Однажды Куляля прибежал из кузницы и, задыхаясь от бега, сказал маме:

– Апа, Абдукаххар-уста просит дать семь с половиной таньга. Он хочет купить «Зингера».

Мама, даже не поинтересовавшись тем, что это такое «Зингер», ушла в дом и вынесла небольшой узелок с деньгами. Считать она не умела и потому, ни слова не говоря, протянула его Куляле. «Наверное, «Зингер» что-нибудь интересное», – подумал я и побежал за ним.

На перекрестке, прямо против кузницы отца, была торговая лавка с небольшой террасой. Сейчас там было много народу, и на сандале – низком деревянном столике – стояла какая-то большая, черная и блестящая вещь, чем-то похожая на жука. Все смотрели на нее с тревогой и удивлением. Те, кто посмелее, осторожно прикасались к машине. Из лавки, вслед за городским человеком в пиджаке с отложным воротником, вышел папа. Куляля одним прыжком очутился на айване и протянул ему деньги. Отсчитав семь с половиной таньга, папа отдал их горожанину, а тот, присев на край сандала, стал что-то писать, разложив на коленях бумагу.

Гомон не смолкал. Обсуждая покупку, люди говорили разное:

– Машина, что шьет шапки!

– Вай, гнусавый, государство не такое глупое, чтобы дать тебе машину, что шьет шапки!

– Говорят, это машина и косоворотки шьет, и пиджаки!

– Верно, стоит только ручку покрутить, а ткань там, внутри машины!

Горожанин протянул папе исписанную бумагу, взял несколько разноцветных лоскутков, лежащих на сандале, прострочил их на машине и, чтобы показать, насколько крепко они сшиты, изо всех сил стал тянуть, стараясь порвать. Ткань лопнула, но не по шву – шов остался целым. Все ахнули: «Вот это да!» – воскликнул кто-то из толпы. Один из тех, кто посмелее, подошел поближе.

– Вот здорово! Скажите, а на ней подпругу сшить можно?

– Все можно! Даже кошму можно залатать! – ответил горожанин и, повернувшись к толпе, рассказал об условиях торга.

Машина стоила сорок восемь таньга. Но если заплатить за нее семь с половиной таньга, то можно ее купить с рассрочкой на шесть месяцев.

Отец взял машину и подал ее стоявшему внизу Куляле. Молчавшая до сих пор толпа оживилась, загудела, как улей. Люди толкали друг друга, лезли вперед, стараясь взглянуть уже не на машину, а на ее владельца. Они смотрели на моего папу с завистью. Куляля взвалил машину на плечо, и мы с ним пошли домой. За нами бежала толпа любопытных мальчишек.

Весть о том, что уста Абдукаххар приобрел «Зингер», мигом облетела махаллю. И через какой-то час к нам началось паломничество. Приходили люди чуть ли не со всего кишлака. Среди них была и та толстуха, что укоряла меня за молчание. Она немного разбиралась в швейной машине и тут же, на глазах у всех, из старой скатерти сшила мне рубашку. Я же, как герой, надел ее и вышел на улицу. Ребята кружились вокруг меня и, забыв о том, что недавно обзывали меня «пришельцем», стали упрашивать: «Покажи нам своего «Зингера!».

Вне себя от радости я побежал домой и затараторил:

– Ребята просят показать им моего «Зингера!»

Толстуха, что учила шить мою маму, взглянула на меня.

– Вай, да у тебя, смотрю, язык появился! – сказала она.

Мама не поняла, видно, отчего я так возбужден, и радостно заметила:

– Спасибо Учармахсуму! Это он своими молитвами выгнал из него беса…

Смущенный, я снял с себя рубашку. А когда через некоторое время вышел на улицу, ребят уже не было.

Спустя два дня махаллю облетела весть: «Надирхон из Кайкувата тоже купил себе «Зингер».

Там Надирхон-тура, здесь уста Абдукаххар!..

Так мой папа стал известным человеком в махалле. С того дня его прозвали «Зингер-баем». Об этом я узнал от махаллинских ребят.

Радость была недолговечной. Вечером папа приходил с работы, и мама принималась рассказывать ему о новых слухах, ходивших по кишлаку: «намаз не читает», «как приехал в махаллю, ни разу не приносил жертву злым духам», «людей сторонится», «чем покупать «Зингер», лучше сделал бы обрезание своему единственному сыну»! Слухи с каждым днем все росли. Наконец Куляля принес с базара весть о том, что «Зингер-бай» когда-то на «шайтан-арбе» убил человека.

Родители тяжело переживали все это. Мама плакала. А папа, хоть и скребли у него на душе кошки, как мог, старался утешить ее. По словам папы, Алим-бува не требовал возмездия за смерть сестры, ибо он считал ее смерть «волею божьей».

Но все же в слухах была доля истины. И мои родители решили исправиться, устроив той по случаю моего обрезания. Целый пуд риса ушло на плов. Видно, папа с мамой не ожидали такого наплыва гостей и очень удивились, когда на той собралась вся махалля во главе с имамом. «Слава аллаху!» – вздохнули они. За угощением зашел разговор о швейной машине, и имам нашей махали будто бы сказал, что в одежде, сшитой на «Зингере», нельзя ходить в мечеть.

После ухода гостей папа завернул швейную машину в мешковину и засунул под тандыр. А сам стал по три раза на день ходить в мечеть молиться.

И на этом вроде все успокоились, если бы не новая тревога.

Как-то под утро мама проснулась от плача Ульмасой. Взглянула в окно и видит: перед паласом, закрывающим проход на улицу, стоит какой-то человек; заметив, что мама проснулась, он перемахнул через дувал. А однажды утром мы обнаружили куски глины, отвалившиеся от дувала, под большим тутовым деревом. Хотя в доме у нас ничего такого, что можно было бы украсть, не было, все же стало как-то тревожно. Несколько ночей папа ходил по двору с топором.

– Больших баев закон охраняет, – сказал папа. – Когда в дом Миракила-хлопкоторговца залезли воры, досталось всем, начиная от мингбаши. Даже следователи из города приезжали. А если Зингер-бая обворуют, никто пальцем о палец не ударит!

Папа откуда-то притащил большой черный револьвер. Он был такой тяжелый, что я с трудом удерживал его двумя руками. Револьвер, видно, был неисправный; ночью, закрыв наглухо окна и двери, при свете керосиновой лампы папа починил его, смазал маслом и стал на ночь класть револьвер под подушку. Мама теперь боялась другого: вдруг кто-нибудь проведает про отцов револьвер – и опять начнутся неприятности. И когда приходилось к слову, она говорила не «револьвер», а «машина-кушик» – «граммофон». Папа даже отругал ее:

– Не смей говорить так! Не дай бог, еще пустят слух, что я купил «машина-кушик»!

Как-никак, а благодаря «Зингеру» авторитет мой среди ребят вырос. Они стали принимать меня в свои игры, и вместе с ними я с шумом и криками носился по улицам кишлака.

Но произошли события, после которых мои родители решили переехать из Яйпана в Коканд.

Поздней осенью из Коканда приехал к нам в гости дядя Абдурахман. Дядю я не помнил, хотя когда-то мне и доводилось его видеть. С длинной клинышком, бородкой, он был очень похож на моего отца. Только чуть повыше ростом и крепче телосложением. Он все время дергал носом и при этом машинально проводил под ним указательным пальцем.

Дядя Абдурахман собирался выдать свою дочь Савринисо замуж за Азима, который был у него в подмастерьях. Он приехал к нам в надежде на яйпанском базаре подешевле купить рис и масло, а заодно сообщить о том, что началась война с Германией. И он предложил нам переехать в город.

С начала войны, оказывается, уже прошло полтора месяца. Об этом и сам дядя узнал только в минувшую пятницу. Элликбаши, останавливая всех шедших на базар, говорил: «Если есть что железное в доме – лом и всякий хлам, – приносите во двор мечети, царскому правительству пригодится». Дядя тогда спросил: «Что же будет делать царское правительство с этим хламом и что оно, как старьевщик собирает всякие железки?» Элликбаши объяснил, что началась война с Германией и что из собранного лома будут отливать пули.

Хотя мы и не представляли себе, что такой война, но от дядиных слов: «Нам теперь всем лучше быть вместе» – в сердце вкралась тревога.

В базарный день папа с дядей купили рис, масло, и в тот же вечер дядя собрался в обратный путь. Перед отъездом он сказал моей матери:

– На свадьбе, видать, тебе самой придется все делать. Моя жена, бедняжка, совсем слегла… Вот я и спешу, чтобы она перед смертью хоть свадьбу дочери увидела…

Через несколько дней, погрузив вещи и папины инструменты на арбу, мы поехали в Коканд.

ГУРИЯ

В Коканд мы приехали в полдень. На улицах народу видимо-невидимо, как в Яйпане в базарные или праздничные дни. Навстречу попадались легкие повозки, запряженные лошадьми с колокольчиками; большие арбы, крытые тентом; люди верхом на ишаках или арбы запряженные ишаками. По обе стороны улицы в ряд расположились лавки, ларьки, мастерские: отовсюду слышен грохот – стучат о наковальни медники и кузнецы. По улице шел нарядный мальчишка и играл на губной гармошке. Когда мы проезжали по одной из улиц, послышался жуткий вой, как будто целый двор женщин зарыдал в один голос, придя на поминки. Я испугался, а папа сказал: «Не бойся, сынок, это завод Мираббибая, народ на работу скликает»

Дом моего дяди находился в махалле Кипчакарык. Зеленый уютный дворик, скрытый от солнца густой кроной деревьев, располагался в низине. Говорили, что на этом месте раньше протекала речка, которую засыпали и стали строить дома. Огромная развесистая ива укрывала тенью чуть ли не половину двора. Нас встретила старушка, одетая во все белое, и худенькая, бледная девушка, с пугливыми черными глазами. Она была в желтом платье и красной жилетке. Старушка оказалась матерью папы, моей бабушкой, а девушка – ее звали Савринисо – моей двоюродной сестрой, дочерью дяди. Бабушка обняла папу, а Савринисо, положив голову на грудь моей маме, расплакалась, потом вытерла слезы и тогда обняла и поцеловала меня. Бабушка и Савринисо повели нас через небольшую постройку, в которой был тандыр и очаг, в темную комнату. Там лежала тяжелобольная жена моего дяди. Она была такая худая и бледная, что, глядя на нее, мне стало страшно. Савринисо взяла меня за руку, и мы вышли во двор. Она повела меня к расположенному в другом конце двора красивому, видно, недавно построенному дому и усадив на ступеньки, ведущие на террасу, достала из кармана две конфеты. «Скоро Гаффарджан из школы придет. Вместе будете играть», – сказала Савринисо и исчезла в доме. Через некоторое время она появилась, неся в руках большой кусок халвы.

Пришел из школы Гаффарджан. Я сразу догадался, что это он, хотя ни разу до этого его не видел. Не обращая на меня внимания, он швырнул учебник на сури и подбежав к дереву, стал что-то искать в дупле. Савринисо подошла и что-то шепнула ему на ухо. Гаффарджан стал хныкать. Савринисо что-то еще сказала ему, тогда он сел на землю, застучал пятками по земле и заплакал. Савринисо вернулась ко мне. Гаффарджан все продолжал орать, только плакал он не беспрерывно, временами он отвлекался чем-нибудь, видимо, позабыв обиду, а когда вспоминал, начинал орать пуще прежнего.

Из дома вышла бабушка и, увидев плачущего внука, подбежала к нему и, гладя по головке, спросила, кто его обидел.

– Я попросила его позвать папу, а он в рев пустился, – сказала Савринисо.

Бабушка прикрикнула на нее:

– Что, не могла соседского мальчишку послать!

Затем она достала что-то из длинного рукава платья и, лаская своего внука, гладя его по головке, отправила гулять на улицу.

Савринисо полила двор и приготовила на сури место для гостей. Не зная, чем заняться, я вышел на улицу. На мосту, у поворота на большую дорогу стояли мальчишки. Я подошел к ним. Они не чурались меня. Мы разговорились. Только почему-то, когда я говорил, они все смеялись и называли меня кишлачным. Потом я понял: оказывается, я все время окал, а они акали. Например, если хлеб я называл «нон», то они – «нан»; если слово «мальчик» я говорил «бола», то они – «бала». Это я понял потом, а тогда никак не мог разобраться, почему они дразнят меня кишлачным. Я ждал, что Гаффарджан сейчас скажет им: «Этот мальчик наш родственник!» А он даже не позвал меня с собой, когда ребята собрались пойти играть на соседнюю улицу.

Я вернулся во двор. Дядя уже был дома. Савринисо возилась возле очага. Все остальные сидели на сури и о чем-то оживленно беседовали. Речь велась о предстоящей свадьбе.

– Мать ее, бедняжка, все ждет, не может спокойно умереть, – сказала бабушка дрожащим голосом. – Как ни зайду к ней: «Свадьбу когда сыграете? Пока жива, хочу свадьбу дочери увидеть!».. Да я и сама все дряхлею. В свое время ко многим на свадьбы ходила. Хоть и не знаю, кто что принесет в подарок, но надежды у меня немалые. То, что собственными руками отдавала, хочу собственными руками и заполучить.

Легли спать поздно. Савринисо спала рядом с больной матерью. Бабушка с Гаффарджаном и дядей расположились в новом доме. А нам постелили во дворе на сури. Папа с мамой долго не могли заснуть. Лежали и о чем-то шептались. И мне не спалось. Я прислушался:

Не лежит у нее душа к Азиму, – сказала мама, вздохнув, – утром прильнула она ко мне на кухне и долго плакала.

Я понял, что речь идет о Савринисо.

Папа рассердился и стал ей выговаривать:

– В своем ли ты уме! Когда-нибудь ты слышала, чтобы девушка вышла замуж за любимого? Или слышала, чтобы какая-нибудь девушка не вышла за нелюбимого? И невесты такой не сыскать, которая бы, уходя из родительского дома, не плакала!..

На следующее утро к дяде Абдурахману пришли в гости две мои тетушки. Мама вдруг набралась смелости и при них, обращаясь к дяде сказала:

– Савринисо только шестнадцать лет исполнилось, может, повременить с ее замужеством, хотя бы годик-другой?

Смелость моей мамы пришлась отцу по душе. Он хотел что-то добавить в ее поддержку, но дядя не дав ему заговорить, закричал:

– А ты сама во сколько лет замуж вышла? Четырнадцати не было! Зачем же ты хочешь Саври старой девой оставить?

– Абдурахман уже решил все, и нечего теперь другим добавлять что-либо по этому поводу, – проворчала бабка.

Свадьбу назначили на пятницу, на восьмое число следующего месяца. Утром в проулке Савринисо с плачем бросилась моему папе в ноги, прося защитить ее. Папа как мог успокоил племянницу. «От судьбы никуда не уйдешь! Раз на роду тебе это написано. Не ты первая замуж выходишь, доченька!» – сказал он.

Мне захотелось посмотреть на этого Азима, который был причиной мучений и страданий бедной Савринисо, и я отправился в кузницу дяди. Азим оказался крепким, невысокого роста, широкоплечим парнем с узким лбом и большими глазами. По словам отца, он считался хорошим молотобойцем. Азим был заикой, но, несмотря на это, любил шутить, острить. Когда Куляля, сраженный его остротой, не растерялся и сказал: «Пока вы произнесете мое имя, моя мать сможет родить еще одного Кулялю», Азим не обиделся, а, наоборот, схватившись за живот, долго хохотал.

Когда дядя был у нас в Яйпане, он обещал до нашего приезда подыскать нам какой-нибудь домишко, но ничего подходящего пока не присмотрел. И потому до того, как мы снимем дом и найдем помещение для кузницы, мои родители решили пожить у дяди, тем более надо было готовиться к свадьбе Савринисо. Папа все эти дни помогал брату. Я стал скучать от безделья. Мальчишки не водились со мной, а Гаффарджан, возвратившись из школы, только и знал, что дуть в дудку до тошноты надоедая всем. Потом убегал на улицу и на болоте убивал лягушек. Единственным человеком, который уделял мне внимание, когда находилось свободное время была Савринисо.

Как-то отпросившись у бабушки, она взяла меня с собой к тете, что жила за угольным базаром. Тетя дала мне и своей дочери Мукаррам деньги и отправила нас вдвоем на Гишткуприк покупать мороженое. Гишткуприк был за базаром, где продавали уголь. По дороге туда мы видели верблюдов, груженных тяжелыми мешками с углем. Но особенно мое внимание привлекали бакалейные лавки, полные разных съедобных вещей в красивых блестящих обертках. Видели прокаженных, сидевших по обе стороны моста с деревянными тарелочками для подаяний; гадалок, разложивших перед собой разноцветные камешки, и не заметили, как подошли к мороженщику. Маленький старичок поскреб ложкой в металлической посудине и, положив на блюдца мороженое, воткнул в белые горочки ложки. Мы с удовольствием ели мороженое, слизывая его с кончика ложечки и подолгу обсасывая ее.

Когда мы вернулись обратно, я заметил, что лицо Савринисо опухло, глаза ее были красными. Наверное, плакала, подумал я. Она старалась казаться веселой, слушая мой рассказ о том, как мы ходили за мороженным, смеялась, будто я ей рассказывал действительно что-то смешное.

Теперь в дом дяди стали чаще приходить женщины – близкие и дальние родственницы. Пришли и две мои тетки. Посовещались о чем-то с бабушкой и ушли втроем, накинув на головы паранджи. О чем они говорили, я узнал в тот же день вечером, уже находясь в постели. Мама рассказала папе, что женщины ходили к Банди-ишану ворожить, располагать Савринисо к Азиму. После этого, как я понял, по наставлению бабушки, Савринисо должна была пить воду из старого кувшина, горлышко которого было заткнуто ватой, и есть пищу только из бабушкиных рук. И еще ей не разрешалось перешагивать через порог дома, где были зарыты завороженные вещи.

Приближался день свадьбы, Савринисо ходила с опухшими глазами. Сядет рядом со мной, обнимет меня и плачет.

А когда наступил новый месяц, мы с Гаффарджаном стали обходить родственников – приглашать их на свадьбу. Сходили даже к старшей сестре моего отца. Она жила далеко, в Айимкишлаке. Тетя обрадовалась и насыпала нам в тюбетейку грецких орехов. Мы с Гаффарджаном поделили их пополам. Вернувшись домой, я свои орехи отдал Савринисо. Она поцеловала меня в щеку и, присев на пороге нового дома, сняла с ноги кавуш и стала каблуком колоть орехи. Одно ядрышко себе в рот положит, а два – мне. Когда мы перекололи все орехи, Савринисо обняла меня, и мы сидели молча. Я положил голову ей на колени, и она, качаясь из стороны в сторону, запела какую-то грустную песню. На лицо мне упала теплая слеза. Со стороны станции слышались гудки паровозов. Савринисо была задумчивой и грустной. Она тихо сказала:

– Поезд меня зовет!.. Зови!.. Громче зови, парвоз!.. Увези меня в далекие края!

Вдруг совсем рядом, над самым ухом, мы услышали громоподобный голос дяди.

– Куда он тебя увезет?! – крикнул он и схватил Савринисо за руку, но она вырвалась и убежала в комнату.

Я едва успел отскочить в сторону. Дядя бросился за ней. Из дома послышался крик Савринисо: «Папа! Папочка! Не надо! Не бейте меня!» – умоляла она. Савринисо все кричала и звала на помощь, потом послышались стоны, и наконец все стихло. И тут я услышал голос бабушки:

Хватит, сынок, меру надо знать! Отругай, припугни, но нельзя же так избивать!

Я стоял под окном и дрожал от страха. Из комнаты вышла мама. Заметив, что я чем-то напуган, подбежала ко мне. Она побрызгала мне в лицо водой из кувшина и спросила, что случилось. Не успел я рассказать ей о том, что произошло, из дома вышел дядя и, сделав знак маме, чтобы она вошла к Савринисо, надел слетевший с ноги кавуш и вышел на улицу.

Я вошел следом за мамой. Савринисо, бледная, с закрытыми глазами лежала в углу комнаты у ниши. Мама дрожащими руками вытащила из ниши одеяло, расстелила его и перенесла тяжело дышавшую Савринисо на постель. От побоев на руках и лице ее виднелись синяки. Савринисо чуть слышно стонала.

– Не беспокойся, не умрет, заживет все до вечера, – сказала бабушка, поправляя сползавший с головы платок. – Смотри подружке ничего не говори!..

С вечеру Савринисо стало совсем плохо. Она вся горела. Мама ни на шаг не отходила от нее. В комнату меня не пускали. Я стоял под окном, изредка заглядывая в приоткрывшуюся дверь, почему-то надеясь, что Савринисо позовет меня. Мне казалось, что сейчас она встанет, засмеется и скажет: «Вот как здорово я вас всех обманула!»

Вечером пришли с работы папа с дядей. Папа вошел в комнату, наклонился к Савринисо и тихонько дотронулся до ее плеча – она чуть приоткрыла глаза, но при слабом свете керосиновой лампы не узнала его. Видно, у нее и сил-то не было вглядываться в моего папу. Она снова закрыла глаза. Папа вышел во двор. На пороге, виновато склонив голову, сидел дядя. Спросил: «ну, как она?» Папа прошел мимо него, ничего не ответив.

Савринисо металась в жару, бредила. Никто из взрослых ночью не спал. Все ходили на цыпочках, разговаривали шепотом, боясь, как бы не почуяла недоброе мать Савринисо. Ближе к утру дядя под каким-то предлогом отнес на руках свою больную жену в дом Абдураззак-сапожника. Никому не хотелось, чтобы мать и дочь хоронили в один день. Савринисо словно догоравшая свеча, медленно угасала на наших глазах. Она смотрела на всех таким жадным взглядом, словно хотела запомнить нас. А еще через некоторое время ее не стало.

Когда труп обмыли и положили на носилки, среди женщин, пришедших на поминки, прошел слух, будто правый бок у девочки весь в синяках, – видно, сильно ударилась обо что-то. Кто понял, а кто и не понял, отчего у нее бок в синяках, но казан с догадками так и остался закрытым – слухи дальше не поползли.

Потом носилки с телом, завернутым в саван, подняли и понесли. Мой дядя вдруг покачнулся и без чувств рухнул на землю. Его унесли домой. Он заболел и не встал на ноги ни на седьмой, ни на двадцатый день поминок.

Через несколько дней после похорон Савринисо из дома Абдураззак-сапожника перенесли жену дяди. После долгих подготовок бабушка сказала ей, что внезапно умерла Савринисо и ничем нельзя было помочь бедной девочке, такова, значит, воля божья.

Больная, от которой остались кожа да кости, широко раскрыла глаза и, высунув побелевший язык, облизала сухие губы. Она ни слова не произнесла, только я заметил, как две слезинки скатились по ее лицу. Мать Савринисо не кричала, не плакала, у нее не было сил для этого.

Бабушка стала утешать ее:

– Доченька, бедняжка, девочкой от нас ушла. На том свете станет гурией…

Проходили дни. И снова черная туча не обошла стороной дом дяди. Слух, который распустила обмывавшая труп женщина, обошел кишлак и теперь мог дойти до миршаббаша – начальника полицейского управления. Я слышал, как отец говорил уста Хамиджану:

– Если эти разговоры дойдут до миршаббаша, плохо дело обернется. Законы у русских строгие. Когда в Яйпане на мясника наехала арба, из города приезжали около двадцати следователей. Два дня не позволяли убрать труп с дороги. Всех поочередно допрашивали.

Уста Хамиджан оказался из робкого десятка. Услышав такой разговор, он, как испуганный петух, вытянул шею и заморгал глазами. Папа и уста Хамиджан ничего не говорили о своем беспокойстве больному дяде. Они пригласили на совет уста Арокула и уста Юнуса. Бабушка и тут успевала сунуть свой нос, никому не давая высказаться:

Смотрите, стараясь скрыть дело, не проболтайтесь сами кому-нибудь. Бог даст, все будет в порядке. Эти сплетни дальше нашей махали не пойдут, у моего сына врагов тут нет.

И все же необходимо было найти человека, который хорошо знает законы. И такой человек нашелся. Им оказался Темирбай-бакалейщик из нашей махали. Он три года назад судился с кем-то и даже дошел до высшего судебного разбирательства – съезда судей. Уста Хамиджан поговорил с ним. Оказывается, Темирбай-бакалейщик уже был в курсе дела и не заставил себя долго ждать с ответом. «Раз нет истца, никакой речи о суде быть не может! Никто не захочет заниматься таким делом!» – сказал он.

Истца, конечно, не было.

Через сорок дней после похорон Савринисо пропал Азим-заика. Где только не искали его. Кто-то из наших знакомых сказал, что встречал Азима в махалле Шалдирамак. Он катил впереди себя тачку, в которой лежало ватное одеяло, подушка и какие-то вещи. Знакомый спросил его:

– Далеко путь держишь, Азимбай?

На что тот ответил:

Эх, лучше не спрашивайте! Видите, до чего докатился я!

После этого никто его не видел.

Без Савринисо двор наш опустел, стал скучным и тихим. Я часто вспоминал ее: то как она колола мне орехи; то как лежала в углу у ниши и тихо стонала; то как несли ее в саване на носилках и они раскачивались из стороны в сторону, а мне слышалась мелодия песни, которую часто напевала Савринисо.

Как-то я сидел на мостике через речку, свесив вниз ноги. Ко мне подсел Гаффарджан.

В прошлом году папа возил меня в Шахимардан. По дороге туда есть высокая гора, и если, проезжая мимо нее, крикнуть: «Эй-эй-эй, сорок девушек!», из горы отвечают гурии: «Эй-эй-эй!» Савринисо тоже теперь с ними, бабушка мне так сказала. Скоро мы снова поедем в Шахимардан, папа обещал свозить.

«Вот бы и мне туда попасть, – подумалось мне, – я бы обязательно позвал гурий, и они б ответили мне хором голосов, и среди них я узнал бы голос Савринисо».

Дядя вскоре поправился. И мама выплакала у папы согласие переехать куда-нибудь в другое место из дома его родных. Я страшно был рад этому, потому что в последнее время я почему-то стал бояться дядю, его длинной клинышком бороды, почерневших, сморщенных рук и даже его старых кавушей.

Мы перебрались во двор Ак-домлы. Мама обещала изредка навещать дядю и его больную жену. А пока все хозяйские дела в доме легли на дочь Абдураззак-сапожника, Амину.