Текст книги "Социальные доктрины"

Абрам Фет
Социальные доктрины

© А.И. Фет (наследники)

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

* * *

Либерализм

Мы начинаем очерк социальных доктрин с либерализма, и это, возможно, требует объяснения. Могло бы показаться, что либерализму исторически предшествует консерватизм: сначала должно существовать “традиционное” общество, стремящееся сохранить свой образ жизни, а потом уже являются реформаторы, стремящиеся “освободить” человека от уз этого общества. Такое толкование согласуется и с происхождением терминов: conservatio означает “сохранение”, а liber означает “свободный”. В действительности, однако, “консерватизм” в смысле простой косности, неизменности вовсе не является доктриной. “Лежачий камень”, под который, по словам поговорки, “вода не течёт”, не обладает никакой доктриной неподвижности: он просто лежит. Точно так же, было бы наивно приписать консервативную тенденцию обществам древневосточного типа, таким, как древний Египет или Китай. Консерватизм является реакцией на происходящие или предполагаемые новшества, поэтому с ним и связывается обычно представление о “реакционности” (причём смысл этого слова столь основательно забыт, что оно воспринимается как обидная кличка). Но тогда, если рассматривать несколько идеализированную ситуацию, древние египтяне не были консерваторами: они были попросту законсервированы. Консерватизм как доктрина возникает в тех случаях, когда традиционный образ жизни оспаривается, и является “ответом” традиционного общества на спорные новшества. В этом смысле он имеет вторичный характер. В Европе консервативной доктрине предшествовала либеральная, по отношению к которой первая является производной.

Мы не занимаемся здесь историей социальных доктрин и оставляем поэтому в стороне вопрос, какие либеральные тенденции вызвали консервативные причитания известных египетских текстов и на что именно ответил Платон своей реакционной (“коммунистической”) утопией. Либерализм в его нынешнем виде возник в Западной Европе и получил отчётливую формулировку в XVII веке.

Классиком либерализма считается Локк. В основе либеральной доктрины лежит идея “общественного договора”[1]1
  Мы пользуемся здесь термином Руссо, который вовсе не стал либералом. Его коллективистское учение, исходной точкой которого был либерализм, привело к прямо противоположным результатам.


[Закрыть].

Следующее дальше изложение либеральной доктрины носит позитивный характер; это значит, что мы говорим дальше от имени либерала, а не от собственного имени, избегая тем самым каких-либо критических замечаний. Позитивное изложение выделено горизонтальными чертами; после второй черты авторские комментарии дозволяются снова. Либерализм понимается здесь в его “чистом” или “крайнем” варианте, то есть не учитываются поправки и видоизменения, исторически наслоившиеся на эту доктрину под влиянием других учений. Коррективами мы займемся дальше.

* * *

Общество, – говорит либерал, – возникло из насущных потребностей человеческого общежития. Интересы людей должны были сталкиваться с самого начала, как только на свете появились первые люди. Возможно, в самый ранний период существования человека столкновения этого рода приводили каждый раз к жестокой и ничем не ограниченной борьбе – bella omnium contra omnes. Эта эпоха оставила о себе смутные воспоминания в мифах и сагах всех народов, где происходят очень странные вещи. Но со временем люди поняли, что постоянные кровавые стычки обходятся им дороже тех интересов, которые они пытаются защитить. И они додумались между собой договориться. Вначале это было простое размежевание владений между соседями. Затем понадобилось совместное выполнение разных работ, например, устройство каналов и плотин для орошения полей. Соглашения становились всё более сложными, охватывали всё бóльшие группы людей. Так постепенно возникло государство.

Государство – это res publica, общее дело. Иначе говоря, это устройство, машина, общественный механизм, обеспечивающий общие интересы определённого числа людей и действующий по их взаимному соглашению. Конечно, это не было вначале “договором” в формальном смысле этого слова, да и возникли такие соглашения до появления всяких формальных понятий. И участники этих соглашений могут считать себя лишь простыми подчинёнными, а иногда и жертвами государственных механизмов. Но в принципе государство существует с общего согласия граждан и в их интересах.

Государство не имеет никакого более глубокого смысла, чем простой общественный механизм, и более глубоких задач, чем охрана и размежевание интересов. В старину государству поручались чуждые ему функции, например покровительство религии и содержание храмов; ему приписывалось божественное происхождение и тем самым сверхчеловеческий авторитет. Но в старину люди не умели чётко мыслить, и понятия их были спутаны. Индийцы считают корову священным животным, но в действительности коров держат ради молока. Точно так же, государство не должно быть для нас священной коровой: ничего таинственного в нем нет. Это всего лишь орудие, которое должно нам служить.

Функции государства можно разделить на внутренние и внешние. Главная внутренняя задача государства – охрана и размежевание собственности. В старину всё это было достаточно запутано, и государство зачастую занималось несвойственным ему хозяйственным руководством. Греческие цари Египта, Птолемеи, назначали особых чиновников, которые указывали крестьянам, когда и что сеять. Из такого руководства ничего путного не выходит. Здоровый способ ведения хозяйства предполагает прямую заинтересованность и прямую связь человека с объектами его труда: только в этом случае труд может быть плодотворным. Человек должен быть прочно связан с участком земли, который он обрабатывает, с домом, в котором он живёт, с орудиями, которыми он работает. А это и есть собственность. Собственность является основой всякого цивилизованного общества. Без собственности могут обойтись лишь дикари, живущие готовыми дарами природы; стоит им завести домашних животных или плодовые деревья, как неизбежно возникает собственность на то и другое. Туземцы острова Таити не знают собственности, пока собирают червей на берегу моря; но каждая свинья и там имеет хозяина.

Собственность создаётся трудом и бережливостью гражданина. Государство нужно ему, главным образом, чтобы эту собственность охранять. Государство не является собственником нашей земли, наших домов, наших орудий; оно не дарит нам их и не вправе их отнять. Всё это – попросту наше. Дело государства – следить за правильным владением и правильной передачей собственности, предотвращать произвольное присвоение её и, в некоторых случаях, не допускать злоупотребления собственностью во вред другим гражданам. Итак, государству нет дела до того, сколько собственности у Джона Доу и достоин ли Джон этой собственностью владеть. Если он приобрёл эту собственность по установленным правилам, то есть получил по наследству, купил или создал своим трудом, то государство закрепляет за ним его имущество надлежащими актами и не позволяет нарушить его права. Государство следит, чтобы не были нарушены права наследников, обычно его детей. В некоторых особых, точно оговорённых случаях государство может вмешаться в хозяйственные дела Джона Доу, если они оказываются вредными для других людей; например, можно запретить ему разводить собак, свободно бегающих вокруг, или ограничивать его право наказывать чужой скот, пойманный в его огороде. Для всей этой охранительной деятельности государство должно, естественно, располагать специальными органами. Землеустройство, регистрация документов, полиция и суд оказываются неизбежными следствиями собственности и, тем самым, непременным признаком цивилизованного общества.

Другой важной задачей государства является охрана личности гражданина. Эта задача ставится здесь на второе место после охраны собственности, но вовсе не потому, что либеральная доктрина недостаточно ценит человеческую личность. Дело попросту в том, что права личности нарушаются главным образом из-за собственности, а затем уже по иным побуждениям. Собственность – причина подавляющего большинства конфликтов. Общество, как было уже сказано, построено на собственности, поэтому охрана собственности ставится прежде всего. Но, конечно, встречаются и другие мотивы, вызывающие враждебность между людьми. Государство должно заботиться, чтобы эта враждебность не выходила из границ: не допускать убийства, насилия и некоторых видов оскорбления. Здесь опять нужны специальные органы, предупредительные и карательные, без которых общество не может существовать.

Конечно, было бы хорошо, если бы можно было без них обойтись. Но мы должны быть реалистами и принимать людей такими, как они есть. Даже ангелы, как известно, восстали против всеблагого и милосердного творца. Общество, каким мы его видим, состоит не из ангелов, а из людей, а люди по природе своей злы, порочны и завистливы к чужому добру. Может быть, в далёком будущем природа человека изменится к лучшему, но мечты об этом мы предоставим священникам и поэтам. Строя гражданское общество, мы должны исходить из фактов. Никто из нас не доверит свою собственность, свою жизнь и жизнь своих близких доброй воле ближнего; ставка в игре слишком серьёзна, чтобы можно было обойтись без гарантий. Гарантии же должны всё предвидеть; и в этом смысле – человек человеку волк. Всё это мы должны принимать в расчёт, но знание и предусмотрительность не делают нас хуже. Пока человек в опасности, он мечется между страхом и гневом; но он добродушен, когда его права ограждены.

Внутренние задачи государства включают также борьбу со стихийными бедствиями, с эпидемиями, болезнями животных и растений; с общественными язвами, такими, как пьянство и проституция. Государство должно иметь органы, сведущие в этих вопросах и наделённые достаточными правами. Государство берет на себя также ряд так называемых общественных работ: постройку дорог общего значения, устройство городских улиц и тому подобные вещи, поскольку они не относятся к обязанностям частных лиц. Наконец, естественно поручить государству содержание почты, и тем более – установление мер и весов.

Этим, пожалуй, и исчерпываются внутренние задачи государства. Есть ещё спорные вопросы: можно спросить, не должно ли государство содержать больницы и школы, богадельни для престарелых и инвалидов. Конечно, государство может иметь над такими учреждениями некоторый надзор, но вряд ли должно их содержать. Разные группы людей желают иметь разные школы и больницы; каждый вправе учить своих детей в школе, какая ему нравится, и лечиться у врача, которому доверяет. Вряд ли будет хорошо, если врачей и учителей будут назначать против нашей воли. Всё это касается отдельных общин, которые устроят такие учреждения на свои средства и в своём вкусе. Благотворительность тем более должна быть делом общин. Община знает, кто из её членов нуждается в помощи, государство же превратит богадельни в кормушки для бездельников и бродяг. Это вопрос здравого смысла: если милосердие чего-то стоит, оно не должно быть казённым.

Главная внешняя задача государства – защита от нападения. Для этого государство содержит армию и флот. Обходятся они очень дорого, но мы не можем верить в добрую волю других государств. Война не является для нас делом чести и означает расходы, которых надо по возможности избегать. Гражданину в обычных обстоятельствах вовсе незачем становиться солдатом: длительная отлучка может пагубно отразиться на его делах. Поэтому выгоднее всего сделать армию наёмной. В случае крайней необходимости государство может призвать граждан под ружье: в таком случае все должны быть уверены, что речь идёт о спасении страны.

Наконец, государство должно охранять наши торговые интересы и наших граждан во всех частях света, на суше и на морях; для этого приходится содержать послов и заключать договоры. Общество, которое не хочет остаться беззащитным, должно иметь армию, флот и дипломатический корпус. Администраторы, возглавляющие разные ведомства, должны время от времени собираться и обсуждать общественные дела; для этого нужен председатель или, что то же самое, президент.

Нам ясно теперь, из чего должен состоять государственный аппарат; возникает вопрос, кто за всё это будет платить? Государственные расходы, естественно, должны быть разложены на граждан, в интересах которых и существует государство. Это их общее предприятие, которое они содержат на свои деньги, и каждый заинтересован в том, чтобы по возможности уменьшить свою долю. Вопрос о налогах оказывается, таким образом, самым главным вопросом гражданского общества, вопросом номер один. Граждане заинтересованы не только в раскладке налогов, но и в способе их расходования. Владея общим предприятием – государством – они желают иметь над ним контроль. Они желают, чтобы чиновники, составляющие все его многочисленные ведомства, были пригодны для своих обязанностей, вовремя сменялись в случае плохой работы и, самое главное, чтобы государственные деньги – их собственные деньги, собранные в виде налогов – расходовались бережливо и разумно. Ясно, что за всем этим надо следить, всё это надо обсуждать, и лучше всего было бы устраивать время от времени “общее собрание акционеров предприятия”. Так оно и было в Афинах, в Новгороде и в других местах, где можно было собрать всех граждан на одну площадь и дать им некоторую возможность высказаться. К сожалению, в большом государстве такая процедура невозможна; обсуждение государственных дел и, самое главное, контроль над раскладкой и расходованием налогов приходится возложить на выборных представителей. Ясно, почему это самое главное: без доходов, поступающих от обложения налогами, государственная машина не может действовать и одного дня; стало быть, кто контролирует налоги, тот контролирует всё.

Теперь понятно, почему тысячелетия донесли до нас древнеримскую формулу, ставшую девизом американской революции:

Налоги без представительства есть тирания.

Выборные представители, составляющие парламент или конгресс, контролируют администрацию и в особенности следят за сбором и расходованием налогов. Это и есть сущность демократии: через этих представителей народ осуществляет свою власть. Детали такого механизма могут выглядеть по-разному. Можно иметь, например, еще выборного президента, чтобы главой чиновников не был чиновник; или же можно поручить эту роль наследственному королю, который ведь тоже не чиновник. Но мы не будем заниматься здесь конституциями. Нас интересует доктрина.

Весь механизм гражданского общества, с точки зрения либеральной доктрины, существует в интересах человека. Люди заключают между собой “общественный договор”, то есть вступают в соглашение, как им разграничить и защитить свои интересы, избегая конфликтов и столкновений. Этот механизм вовсе не касается многих существенных сторон человеческой жизни и может показаться достаточно бездушным. В самом деле, если это социальная доктрина, то где же планы общественного развития? Где человеческие ценности, выходящие за рамки безопасного материального благополучия? В чём состоит, с точки зрения этой доктрины идеал человека?

Очевидно, обо всём этом в доктрине нет речи. И всё же перед нами социальная доктрина, хотя и ограниченная в своих целях. Более того, ограничение это вполне сознательное и с точки зрения самой доктрины является её достоинством. По либеральным понятиям “спасение” человека и человечества не может быть целью гражданского общества: каждый, по выражению Фридриха Великого, волен спасаться на свой манер. Роль государства в этой системе взглядов вполне аналогична регулировке городского движения. Цель такой регулировки скромна: она нужна для того, чтобы каждый мог безопасно двигаться по улицам, куда ему надо, с наименьшим риском столкновения и наименьшей затратой времени. Но при этом прохожим не внушают, куда они должны идти: это личное дело каждого, не имеющее отношения к доктрине.

Скромный характер либеральной доктрины позволяет её осуществить. Есть государства, более или менее подходящие к её образцу; между тем доктрины, обещающие намного больше, не могут выполнить своих обещаний.

Впрочем, так ли уж чужды либералам “человеческие ценности”? Если человеку не говорят, куда он должен идти, он может идти, куда хочет, если только не нарушает общих правил движения, то есть не мешает идти другим. Отрицательное свойство доктрины – то, чего в ней нет – и есть величайшая из человеческих ценностей. Имя ей – свобода.

* * *

Легко заметить, что это изложение либеральной доктрины почти совпадает с системой общественных взглядов современного среднего американца “консервативного” направления. Дело в том, что мы изложили эту доктрину в её “чистом” виде, то есть примерно в том, какой она имела в XVIII веке. Но современный американский “консерватизм” – не что иное, как стремление сохранить положение вещей, сложившееся в XVIII веке, то есть либерализм XVIII века. Мы ещё не раз будем встречаться с подобной многозначностью терминов, вносящей иронический оттенок в различные политические рассуждения.

Важно обратить внимание на “бесцветность” либеральной доктрины в отношении “человеческих идеалов”. Общество, организованное по либеральным канонам, может быть верующим или неверующим, старомодным или “современным”, оно может придерживаться старой ригористической морали или новой “пермиссивной” (снисходительной). Более того, оно может быть рабовладельческим, как в Афинах: нигде не сказано, что в “общественном договоре” участвует всё население, а не какая-нибудь привилегированная часть. Остальные могут вовсе не быть пайщиками предприятия, а, например, орудиями производства. Общественные доктрины, как мы увидим, в широкой степени нейтральны по отношению к “человеческим идеалам”. Конечно, эта нейтральность имеет свои ограничения. Человек, не очень ценящий свободу или не знающий, что с нею делать, и тем более человек, не видевший свободы, вряд ли станет сторонником либеральной доктрины; он может пользоваться её плодами, но не станет за неё бороться. В общем, либерализм подходит к типу человека, дорожащему своей личной независимостью, и не подходит к типу, привыкшему жить по принятым обычаям и по указке других. В этом смысле средний современный американец и в самом деле не либерал. Он повторяет либеральную доктрину, но не обладает либеральным духом.

В наше время люди либерального склада не придерживаются либеральной доктрины в её “чистом” виде. Мало кто из них выступает против государственной системы образования и здравоохранения, и никто из них не согласится жить в рабовладельческом государстве. Либералы многому научились, и прежде всего у своих критиков, суждения которых нам предстоит ещё услышать. Но для наших целей требуется не синтетическая смесь разных взглядов, составляющая идейный багаж “современного” либерала, а та основная составляющая, которую он унаследовал от своих предков. Все другие доктрины мы будем также излагать в их “химически чистом” виде. Для ясного понимания предмета мы пытаемся, таким образом, выделить некие “первичные элементы”; по-видимому, это общий закон мышления, а во многих случаях и закон природы.

Консерватизм

Консервативная доктрина никогда не имела столь ярких и последовательных идеологов, как либеральная. Возможно, это объясняется её вторичным, оборонительным характером по отношению к либеральной, а может быть и тем, что сама доктрина гораздо хуже поддаётся связному изложению, а в некоторых частях, как мы увидим, и вовсе неудобна для изложения. Классики консерватизма составили в первой половине прошлого века реакцию против французской революции; философами этой реакции были де Местр и Карлейль, но гораздо больше повлияли на публику поэтыромантики, воспевавшие средние века, рыцарство и христианство. Молодой Гюго был строгим консерватором. “Романтизм” происходит от романского стиля в архитектуре раннего средневековья, главным образом церковной, и начал свою карьеру в виде ретроградного, крайне “правого” направления мысли. Но потом всё это переменилось, и возникла, наконец, “революционная романтика”; сочетание это в этимологическом смысле напоминает “прогрессивный паралич”. Но пора предоставить слово консерватору.

* * *

Общество – говорит консерватор – возникло вовсе не так, как это представляет себе мой друг либерал[2]2
  “Мой друг, лидер оппозиции, утверждал только что”, и т. д. Мы выбрали вежливый (английский) стиль полемики; Англия родина политических доктрин.


[Закрыть]. Договорные отношения между людьми – это очень поздний и притом не самый важный способ устраивать общественные дела. Вообще, формальные отношения между людьми всегда вторичны; они лишь закрепляют сложившиеся отношения, в своём первичном виде не формальные. Соседи не заключали договоров в те времена, когда не было юристов. Один из них был попросту достаточно силен, чтобы выгнать другого из долины реки, но не решался подставить себя под град камней, посягая на соседнюю гору. Отсюда и пошло размежевание владений: одному досталась долина, а другому гора. Конечно, неприятно вспоминать, что в основе всякой собственности лежит право захвата; но именно так возникло современное общество. На что была похожа Европа в VI веке, или даже в Х? Переселение народов не было предусмотрено договорами. Каждый захватывал, что мог, и пытался удержать захваченное. Читали ли вы средневековые акты? Первые дошедшие до нас договоры откровенно ссылаются на право захвата или говорят о будущих захватах. Это не справедливое размежевание интересов, а в лучшем случае регламентация грабежа. Договоры в том смысле, как их представляет себе мой друг либерал, в ту пору не существовали. Тем более их не было на заре человечества. Робинзон и Пятница, оказавшись на одном острове, не заключали между собой договора. Один из них съедал другого или обращал другого в рабство. Если силы их были примерно равны, одному доставалась долина, а другому гора. Итак, “общественный договор” – не что иное, как удобная фикция, с помощью которой либералы пытаются придать основам общества некоторую респектабельность.

Конечно, право сильного не годится в качестве принципа современной жизни; но жизнь – жестокая вещь; жизнь, прежде всего, это борьба. Законы, договоры представляют лишь регламентацию этой борьбы, правила игры, которым она должна подчиняться[3]3
  Fair play (англ.) – честная игра.


[Закрыть]. Это и есть цивилизация. Мой друг либерал говорил здесь о людях столь же сурово. Он говорил, что люди по природе своей злы, порочны и завистливы к чужому добру, но не сделал отсюда правильных выводов. Он признал эти свойства людей, чтобы оправдать охрану собственности; но люди не были лучше, когда эта собственность возникла. У нас нет иллюзий на этот счёт; тем более дорожим мы тем, что у нас есть.

Отношения между людьми, сложившиеся таким образом, не были формальными. Они были органическими: это очень важное слово, и прошу вас его как следует понять. Общество не похоже на машину и не строится по чертежам; оно растёт и набирает силу, как дерево, прочно утвердившись корнями в родной почве. Искусственное планирование производит одни уродства; мой друг заметил это в государстве Птолемеев, но не хочет видеть того же порока в собственных планах. Очень уж бодро принимается он регулировать движение, забывая, что общество подобно очень старому городу, где каждая улица, каждый перекрёсток имеют своё сложившееся веками лицо. Улицы не только для того, чтобы по ним куда-то двигаться, а дома – не просто “машины для жилья”, как это выдумал Корбюзье. В старых улицах есть своя поэзия, и каждый старый дом живёт своей жизнью.

Главный порок либеральной доктрины в том, что она игнорирует историю. Человек – существо историческое. Он вырос вот здесь, в этой стране, на этой улице, в этой деревне. Он привык с детства к замшелой стене соседней церкви, где венчались его предки. Он дорожит этим прошлым, частью которого является сам, и не уступит вам даже игрушечных символов старины. Он не может быть предметом искусственного планирования и не выносит придуманных общественных механизмов.

Человек не существует вне истории. Но история создаёт его не человеком вообще, не абстрактным человеком, а каждый раз человеком особого рода: белым или чёрным, вялым или подвижным, шотландцем или турком. Либералы хотели бы подогнать всех людей под одну мерку, но люди бывают разные. Что хорошо для человека одного рода, не годится для другого. Есть юридическая фикция, по которой все люди равны. Конечно, такие упрощения неизбежны в судопроизводстве; но в жизни ничего подобного нет. Не следует забывать, что рождение и воспитание делают людей не равными. У них разные возможности и таланты, разные потребности, вкусы и нравы. Люди не равны, и напрасно стараются сделать их равными. Такова реальность, с которой нам приходится иметь дело.

Врождённое неравенство людей – жестокая вещь, но ведь и жизнь в целом жестока. Мы можем смягчить её жестокость разными правилами игры, например, равенством граждан перед законом. Но люди отличаются друг от друга гораздо больше, чем собаки разных пород, одни из которых ростом с телёнка, а другие умещаются в стакане. Человек пытается реализовать свои способности: если он Шекспир, он создаёт пьесы, если Ротшильд – создаёт богатство. Помешав ему в этом, ограничив свободный рост человека искусственными запретами, мы убили бы в нем всякую инициативу и энергию. И если он создаёт себе собственность и хочет передать её своим детям, не будем ему в этом мешать. Нет другого способа сделать общество богатым. Равенство доходов сделает его нищим. В этом, кажется, не сомневаются и либералы: роль собственности в их доктрине достаточно очевидна.

Но люди не равны ещё и потому, что принадлежат разным нациям и расам. Каждая из них имеет свою традицию, свои нравы и обычаи, свой способ жизни. И этот способ жизни для нее хорош, потому что создан историей по её мерке. Стоит вам разрушить традицию, и не будет больше нации: останется скопище бездомных людей, потерявших себя и друг друга, бессильно завистливых к чужой жизни. Так было везде, куда европейцы слишком грубо принесли блага своей культуры.

Человек естественно привязан к роду людей, среди которых он вырос. Можно развить в нем уважение к другим нациям и расам, но нельзя заставить их не делить людей на своих и чужих. Самое существование нации основано на том, что человек держится людей, родившихся в той же стране, говорящих на том же языке, имеющих те же обычаи. Эти чувства существуют, и никуда от них не уйдёшь. Если мы хотим сохранить наши корни – а мы хотим сохранить их, чтобы сохранить себя, – то мы не хотим слишком часто видеть среди нас чужих.

Этот глубоко заложенный в нас инстинкт нельзя считать чем-то враждебным культуре. Культура всегда конкретна; не существует культуры вообще, если не считать той культуры уличного движения, о которой хлопочет мой друг либерал. По мнению сведущих людей, эта всё обезличивающая культура мигающих семафоров, иначе говоря, “современная массовая культура”, представляет собой попросту вырождение. Каждая глубокая культура имеет исторические корни; это культура такого-то племени, людей такого-то рода. Бывают времена, когда все роды людей и все виды культур угрожают смешаться; тогда исчезает определённость человека, тождество его личности. Это и есть вырождение: так было в позднем Риме, и то же может случиться с нами. Мы не такие уж разумные машины, как предполагают либералы. Всякая общественная доктрина, в конечном счёте, основана на чувствах, и мы принимаем то, что близко нашим чувствам. Мы любим наш образ жизни, нашу историю, наш язык, и всё это мы желаем сохранить, чтобы сохранить самих себя. Всё это мы получили от наших предков и хотим передать потомкам всю особенность, весь неповторимый вкус родной жизни. Чужую жизнь мы уважаем, но смешаться с нею – не хотим.

Что касается “человеческих ценностей”, то эти ценности и есть то, что мы хотим сохранить. Нет ценностей, одинаково ценных для всех. Мы ценим то, что создали наши предки и что продолжаем создавать мы. Нам трудно понять абстрактную формулу свободы. Мы хотим жить, как привыкли; а свобода именно в том, чтобы жить, как мы хотим.

* * *

Мы изложили консервативную доктрину, как это сделал бы современный англичанин консервативного направления. Он сделал бы это, если бы мог говорить откровенно, а это для консерватора не так просто. Конечно, английская островная ограниченность, культ силы и ксенофобия никогда не проявлялись в такой же истерической форме, как аналогичные явления у менее уверенных в себе наций; и всё же ни для кого не секрет, что нацизм произошёл от той же (пусть измельчавшей, затхло-мещанской и опереточно-романтической) консервативной традиции[4]4
  Весьма английский консерватор Киплинг излагает в “Маугли” идеал любого фашизма.


[Закрыть]. Поэтому нынешний английский консерватор стыдится, когда его чувства выражают в слишком уж откровенной форме, как это делает, например, мистер Поуэл. Однако, то, что можно сегодня услышать в столь откровенной форме от “человека с улицы”, в XVIII веке было языком образованных джентльменов. Тогда и сложился в Англии консерватизм, и теперь его придерживаются те, кто стремится сохранить установившийся тогда порядок.

В отличие от либеральной доктрины, консервативная всегда имеет “местный колорит”. Но по существу она так же нейтральна к “человеческим идеалам”. Речь идёт о сохранении привычного образа жизни – всё равно, какого. Негритянский или малайский консерватизм отличается от английского лишь языком и темпераментом, но не лежащей в основе психологией. Консерватизм подходит к типу человека, привыкшего жить по традиции и сильно чувствующего принадлежность к сообществу (к стаду, как сказал бы Ницше). Если в традицию входит свобода, то англичанин любит свободу и даже выдаёт её за продукт английской выделки. Если в традицию входит рабство, то свобода воспринимается как подозрительная иностранная спекуляция, что характерно для консервативно настроенных русских.

Консерваторы тоже многому научились; если главными учителями либералов были консерваторы, а затем, в особенности, социалисты, то учителями консерваторов были либералы; поскольку вся консервативная доктрина возникла как реакция на либеральную, она и должна была развиваться вместе с либеральной, с оглядкой на эволюцию противника. К социалистам консерваторы демонстративно враждебны, и если кое-что у них перенимают, то в этом не сознаются.