Текст книги "Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения"

Саша и Тина, столь долго проплутавшие у подножья Горы-Жизни, медленно поднимались наверх. Там открывался такой простор, такая светлая даль… Оказалось, что горделивость Тины – лишь маска застенчивости, а сведенные брови – защита ранимого сердца. А ее поражала мягкость Саши – он стал внимателен, заботлив, к тому же угадывал ее мысли, настроение. Не раз говорил то, о чем думала она…

Голова ее покоилась на его плече, он целовал густые каштановые волосы, хрупкие плечи, шею, маленький рот. Они лежали неподвижно, и было так тихо, как бывает только раз в году – первого января, после праздничных бегов, экзаменов, домашней уборки, после ночи с выстрелами шампанского, звоном бокалов, беспорядочной болтовней, словом, после всей неразберихи той ночи вдруг наступает святое тихое утро!.. Короткий крепкий сон – и тишина. Блаженная душа витает в воздухе, ей хорошо, покойно, и приходит на память слово «благодать».

Их купидоном снова стала догадливая Галка. Тетя Тоня уехала к друзьям – и влюбленные остались одни в чудном домике на краю Тимирязевского парка.

– Помнишь, как мы играли в песочек?.. Я была в белом платье, белых трусиках, как принцесса, бежала тебе навстречу и споткнулась… Сколько слез пролила в подъезде! Как боялась мамы.

– Ты даже такое помнишь?

– А когда я была в эвакуации, в классе был мальчик, страшно похожий на тебя.

– Ага, ты была влюблена! Не прощу, никогда не прощу! – смеялся Саша. – Да… но ведь и у нас в классе была девочка-бука, которая походила на тебя.

– Но почему же ты не дал мне понять, что я тебе?.. Почему вокруг тебя вились всякие?

– Не знаю. Наверное, так бывает в жизни. На самом деле нравилась мне всегда ты.

– Почему же ты молчал?

– Потому что ты отпугивала своей серьезностью. Потому что все мы – дурачки от четырнадцати до двадцати лет. Молодость – это глупость… А потом мне казалось: если открыться, то надо сразу жениться, а где жить? С мамой в одной комнате? Я думал: вот кончу академию, получу назначение, сделаю тебе предложение – и мы уедем вместе, далеко-далеко. Поедешь со мной?

– Эх ты! Да разве дело только в том, чтобы сделать предложение? Поеду ли я? – докончила она почти шепотом. – Хоть на край света. Кто я тебе – жена, невеста?

– Жена-а! – закричал он. – У меня есть жена-а!

– Тише!

Тина снова возвращалась к детству. Как сказал один писатель, в русской женщине живет «таинственная способность души воспринимать только то, что когда-то привлекло и мучило ее в детстве». Какие же это были счастливые дни! Куда подевалась ее серьезность, скованность? Она все время улыбалась, ей «смеялось и шутилось» – и ни капли комплексов, которые мешали жить.

Когда кончилось их пребывание в тетином домике, он, смущаясь, сказал: «Валюша, милая, знаешь что? Моя мама уезжает в Кубинку. Что, если мы встретимся у меня?.. Когда ее не будет, я повешу белое полотенце на окно – и ты придешь. Придешь?»

Через неделю на окне появилось белое, и она втайне от домашних, на цыпочках пробралась на пятый этаж – дверь была уже открыта… Слезы потекли из глаз, она упала ему на грудь.

– Что ты, что с тобой?

Могла ли она объяснить, что эта неделя показалась вечностью?

– Тина-Тиночка, птичка моя, ну что ты… – Он ласково гладил ее лицо, шею, плечи. Мягкий взгляд карих глаз успокоил, она прерывисто вздохнула…

…Удивительно, но ничего этого не замечала Вероника Георгиевна. Она ничуть не теряла вкуса к жизни, стала даже добрее, отзывчивее. Каждое утро в семь ноль-ноль провожала на службу мужа, будила Филиппа, если он ночевал дома, потом Валентину. Тина была «сова» и часто опаздывала на работу. Дебрин и Следнев выговаривали ей, но не грубо (они были слишком увлечены разговорами об охоте).

Оставаясь одна, Вероника Георгиевна варила вкуснейшие борщи, жарила утку и прочее, а потом принималась за туалеты. Перешивала что-нибудь для дочери, доставала платья и уменьшала по моде плечи или делала ýже брюки, короче юбку. В моде были вязаные шапочки – научилась и этому. И все потому, что не теряла вкуса к жизни.

Ах, время, думала она, ах, годы, почему вы двигаетесь только в одну сторону?! Нет, она еще была в прежнем, молодом возрасте и умела отстраниться от реальных цифр. Любила друзей своей дочери. Когда появлялись Милан с Галей, Саша, она извлекала из шкафов диковинные платья, французские шляпки и шали, платки с загадочными рисунками начала века. Молодые люди заставляли ее ярче, сильнее чувствовать, жить. Да и у них, как писали в прошлом веке, «глаз не огорчался» при виде сей Клеопатры.

Только в последнее время (был уже 1956 год) что-то не заладилось: ни комплиментов от молодых людей, ни ухаживаний. Милан с Йозефом пришли в гости и завели политический разговор, хуже того – уединились.

– Ты кому присягал, Ежи? – спрашивал Милан. – Имре Надю или Ракоши?

– Ракоши делал насильственную индустриализацию, против него были выступления… ты слышал последние слухи? Будто Имре Надь – агент КГБ?

– Это происки западного империализма! – горячился Милан. – Что говорил Черчилль? «Пускай орел позволит петь малым птичкам – не надо обращать внимание на их песни».

– Какие птички? Венгры – не птички.

Наконец Йозеф (ах, какое у него волевое жесткое лицо) поднял бокал:

– Выпьем? Скоро нам придется расстаться.

Вероника Георгиевна встрепенулась, взяла веер, вздохнула.

– Что такое? Куда? – надула губки Ляля.

Беспечная и легкомысленная, она меньше всех понимала что-либо в происходившем. Сделав обиженную гримасу, повернулась боком к Ежи. Натянула на голову кепочку-шляпку и в профиль стала похожа на клоуна: вздернутый носик, оттопыренная губка, подбородок вверх, да еще эта кепочка-козырек… И тут из ее глаз брызнули слезы, она повисла на его руке. Впрочем, при этом аккуратно поправила шляпку, боясь испортить экзотические перья.

Йозеф покинул Москву не через неделю-две, а на другой же день.

…Неожиданно Левашовым позвонил Саша Ромадин:

– Я уезжаю в командировку.

– Куда? Зачем?

Он помолчал и повторил: «В командировку».

Когда он ушел, Тина сказала Филе:

– Может быть, он едет в Венгрию?

Тот возмутился:

– Откуда ты взяла? Как это может быть?

А потом было прощание. Саша смотрел сухими, горячими глазами. Дома была мать, тут – Филя, они не могли остаться наедине. Говорили о чем-то незначительном. Он зажигал одну папиросу за другой. Потом попросил брата с сестрой не оставлять его мать, навещать:

– Заходите к ней, поспрашивайте кое о чем, например о детстве, детском доме, воспитателях… Она памятливая, хорошая рассказчица. А в остальном – твердокаменная коммунистка. А ты, моя Тиночка, должна писать, если будет скучно… рассказы, повести.

Тине так много хотелось ему сказать, спросить! На сколько дней уезжает, будет ли писать. Как выдержат они разлуку? Но – слова застревали в горле, в них не было смысла. Она не поняла, что он сунул ей в карман. Только дома разглядела: это был коралловый светлый браслет.

А сам Саша ей уже не принадлежал…

Не тогда, а спустя месяц-два попалась ей статья о венгерских событиях, и вот что там прочитала:

«В ночь с 3 на 4 ноября советские войска вошли в Будапешт и подавили народное восстание против коммунистического режима… После XX съезда КПСС восточноевропейские страны все более открыто выражали несогласие с коммунистическими порядками и ограничением свободы личности. В Будапеште систематически проводились студенческие митинги, на которых все громче звучали протесты против существующих порядков, студенты требовали вывода советских войск, проведения свободных выборов, отмены цензуры, введения многопартийной системы. К студентам вскоре присоединились вооруженные рабочие. Во время одного из митингов 23 октября разрушили памятники Сталину! Группы повстанцев штурмовали здание, где расположились радиостудии. Полиция начала стрелять в народ… Руководство СССР приняло решение о повторном введении в Будапешт своих войск. Было объявлено о создании Временного рабоче-крестьянского правительства во главе с Яношем Кадаром, который официально обратился к СССР с просьбой об оказании военной помощи. Тысячи повстанцев были убиты, десятки тысяч венгров бежали в Австрию. 21 ноября Надь, укрывшийся в югославском посольстве, был арестован и вывезен в Румынию (позднее казнен)».

А что Сашина мать? Что Филя, который с сестрой навещал Полину Степановну и слушал ее рассказы? Хорошо зная образ жизни военнослужащих, будучи дисциплинированным членом партии, Полина Степановна была еще и человеком простодушным, доверчивым и верила, что партия отправила ее сына в ответственную секретную командировку. Ежедневно, ровно в восемь, быстрым шагом направлялась она на Садовое кольцо, к троллейбусу номер десять, а возвращалась поздно, и еще долго горела лампочка в ее окне. Она составляла списки картин, которыми должны были быть украшены гарнизонные дома офицеров: «Первая конная» Авилова, «На поле Куликовом» Бубнова, «Ленин на трибуне» Герасимова и т. д. и т. п.

Когда заходили к ней Тина с Филей – радовалась:

– Вы приходите, приходите, я посижу с вами – будто с Сашей повидаюсь…

Потемнело лицо белокожей Вали-Валентины. Она обрезала длинные косы: волосы перестали виться. Каждый день прислушивалась к шагам на лестнице, но знакомого грохота, который показался бы ей сейчас музыкой, не раздавалось. Его фотографию в коричневой рамке, уходя, оглаживала пальцами – казалось: защищает его…

…В Будапеште в ту ночь выпал снег, все покрылось белым саваном. К утру снег растаял, и город предстал во всей своей неприглядности: опрокинутые машины, искореженные рельсы, разбитые стекла, баррикады, брошенные орудия… Город лежал обессиленный, ослабевший. Неизвестно, что готовил ему новый день.

Советские танки в Будапеште, советские солдаты были окружены глухой ненавистью. Там, в парламенте, красивейшем здании Будапешта, шли переговоры. Венгры напряженно и зло ждали, чем они закончатся. А на улицах не умолкала нетерпеливая война. В боевой готовности пулеметы, из-за плотных штор в домах торчат винтовки.

Одну из центральных улиц перегородили бревнами, за которыми прятались повстанцы.

Эту-то улицу и было поручено освободить лейтенанту Ромадину. Взвод его скрывался за брезентовым покрытием в грузовике. Солдаты сидели, вцепившись в автоматы, с гранатами на боку, готовые ко всему. Грузовик медленно подвигался к баррикаде, к людям в черном…

Накрапывал мелкий дождь. Улицы, весь город покрыты грязью.

Близилась минута, когда командир должен был отдать приказ стрелять в эту жалкую баррикаду, в эту темнеющую группу людей… Ромадин приказал снять брезентовое покрытие. Сам поднялся во весь рост, давая понять всем своим видом, что намерения его самые мирные. Стрелять? Он стоял, не двигаясь, не отдавая приказа стрелять. Молчали и солдаты…

Но тут из-за баррикады выскочил парнишка, совсем малец, с венгерским флагом в одной руке и револьвером в другой. Текли секунды. Он смотрел прямо в глаза лейтенанту, тот отвел взгляд. И как только отвел глаза – парнишка выстрелил. Несколько раз. Лейтенант бессильно опустился на колени, схватившись за кабину. И тогда застрекотали автоматы, забарабанили пули и заколотил дождь…

Глава четвертая
Оттепель – или первая перестройка. Издательская жизнь

Ничего такого не знала Валентина. Заграница была прочно отделена от СССР «железным занавесом», и лишь перед избранными по специальному разрешению поднимался этот занавес. Однако война ослабила его прочность, был подписан Варшавский договор, и открылись пути к странам народной демократии: Польше, Чехословакии, Болгарии, Венгрии, ГДР и даже Югославии.

Однажды Валя Левашова попала в молодежную делегацию, отправлявшуюся в Югославию, страну красивых сербов и хорватов, мусульман и черногорцев. Во главе был Броз Тито, который действовал не по указке Сталина, а по собственному разумению, допускал и капиталистические методы хозяйствования. Оттого разладились наши отношения с Югославией (которая была самым сильным борцом с фашизмом) – и наступили «заморозки». А тут, в мае, молодежная группа вдруг оказалась среди бывших друзей. Что за чудная, солнечная была поездка! В Которской бухте их окружили русские эмигранты, старики с просветленными лицами, со слезами на глазах (они впервые видели после 1917 года русских!). В Черногории гимназисты восторженно смотрели на русских девушек в синих, красных и белых платьях (тоже цвета их флага), а кто-то, расставаясь, передавал листочки с неумелыми, искренними стихами. В Загребе в ресторане девушек нарасхват приглашали танцевать. В Дубровнике их сопровождали чернобровые красавцы, а танцы длились всю ночь!..

…Однако – какой контраст с Венгрией, через которую ехала их группа! В Будапеште дали ночлег на одну ночь, и восьми девушкам предоставили всего одну кровать: спали как? – головы на матрасе, ноги на стульях. Ни экскурсии по городу, ни билетов на трамвай… Можно представить, как после суточного знакомства с Венгрией радовались туристы встречам с Югославией! Отчего так происходило? – спрашивала Валя и, вспоминая Сашу, его пристрастие к истории, приходила к выводу: многонациональной стране нужен такой объединитель, диктатор, как Тито, а мононациональное государство, к тому же с особым характером (Венгрия) раньше всех может поднять бунт против страны-лидера.

В Чехословакии (она тоже там побывала) русских туристов принимали хорошо – еще помнили освобождение от Гитлера. Однако Валя запомнила там один рисунок: частая решетка, за ней испуганные глаза, зажатые лица. Проницательный дипломат уже тогда мог догадаться, что впереди 1968 год! Однако Левашова, встречаясь с редакторами из «Млада фронта», услышала странные признания: мало кто верит в социализм-коммунизм, что формально, бездушно проходят партсобрания.

Те, шестидесятые годы – сплошные путешествия, – она была заведующей и оказалась еще в одной стране народной демократии – ГДР. Там, напротив, немецкая деловитость и полное слияние партийных лозунгов и дел. Немцы предложили издавать совместный с СССР журнал для детей, и это случилось! В Берлине русских редакторов встречали радушно, журнал выходил регулярно, а издатели говорили о Марксе, его предвидении, о брезжащем впереди светлом будущем. Правда, когда Валя выразила желание посетить Лейпциг, церковь, в которой служил Бах, с ней никто не решился разделить тот вечер.

После того, как редактор побывает в какой-нибудь из стран народной демократии, он получает дозволение посетить и капстрану. Наша героиня была страстной поклонницей Норвегии, композитора Грига, и ей удалось через Общество Дружбы с зарубежными странами попасть в Норвегию и даже написать кое-что для придуманной ею книги под названием «Когда спят тролли», но об этом – позднее.

И все-таки История – это великая вещь. Она не прокурор и не адвокат, в ней действуют неподвластные партиям законы. И в данном случае с Хрущёвым (чем бы он ни руководствовался) действительно началась «оттепель». Хотелось бы между прочим назвать ее первой перестройкой. Время требовало перемен: не только кукуруза, которую можно было бы продавать в вареном виде, а не сажать на Севере, не только косыгинские совнархозы – просто стало вольнее дышать, говорить, да и издавать! Молодежное издательство переживало настоящее обновление.

А русские туристы, попав в Норвегию, всюду слышали благоприятные отзывы о советском лидере. Его простота, похвалы (кухне, спорту), даже панибратство покорили молчаливых, сдержанных норвежцев. Это, однако, не означало, что все прощали ему беспардонное разоблачение Сталина. Компартия Норвегии и других стран была растеряна, а Китай – просто обозлен.

1

После знаменитого доклада Хрущёва на XX съезде коммунистической партии что-то неладное стало твориться с Петром Левашовым. Идеи, которыми он жил, были растоптаны, уничтожены, а память, на которую он никогда не жаловался, дала сбой. Кажется, он даже перенес (на ногах) легкий инсульт.

…Петр Васильевич был большой молчун, и не он женился на красавице Веронике, а она взяла его в мужья, когда тот, Никита, оскандалился с французской их семейной реликвией. Никита не был виноват в этом деле, кто-то ему удружил, подложил ценную вещь, но Вероника его выгнала.

Любимое занятие Левашова – уехать одному в воскресный день, например, в Бутово, или в Бутаково, порыбачить и покопаться в своей исторической жизни-памяти. Что происходит, как понять, где найти выход? Две войны, две революции, теперь этот доклад Хрущёва – разве не катастрофа? Он жил идеями Ленина, Сталина – и вдруг такое… Вероника не терпела Сталина, однако и она признавала его силу.

Петька был старшим в семье, сперва пастушил, потом – на конюшне. Перед тем как его взяли в ЧК, играл с сестренками. Посадит Дуняшку на два колена и трясет ими: «Поехали, поехали по ровной дорожке – и ах! – бултых в канавку!» А про себя, должно быть, добавлял: «Вот и страна наша вроде того: поедет-поедет, мирно поживет – да как бултыхнется!.. Теперь и Варшавский пакт может лопнуть, а что будет со странами народной демократии? Сашку куда-то отправили – и ни слуху, ни духу».

В большой задумчивости Петр Васильевич шагал на вокзал, потом по пустынным притихшим полям туда, где когда-то стояла усадьба Зиминых и была конюшня, в которой он оставил своего боевого коня. Здесь с его памятью происходило что-то странное.

К вечеру внезапно потеплело, после дождика лег туман. Окрестности исчезли в молочной дымке. Ночевал он в сарайчике. Поднялся затемно, когда не видно запустения и безобразия, сотворенных человеком, а окрестности сквозь влажную кисею кажутся даже прекрасными…

Если долго смотреть в одну сторону, то можно увидеть в тумане и Серко в яблоках, как он щиплет траву, мотает головой… Кругом палят пушки, стреляют из винтовок, а его конь ухом не ведет. Бывали лошади пугливые, не могли привыкнуть к стрельбе, а у этого – никакого страха.

…Вдруг из глубины памяти, из серой мглы донеслись голоса. Чьи, откуда?

– Брат, если мы останемся живы, сделаем скульптуру «Перед расстрелом»?..

– Нет, я бы сделал фигуру молящегося юноши, который прощает врагов своих. Он будет стоять на коленях, рука поднята в крестном знамении… Если бы еще можно было сделать так, чтобы звучали знаменные распевы!.. Братья Головины, студенты, мы вошли бы с тобой тогда в историю искусства…

Петру Васильевичу стало не по себе, знобко. Он застегнул все пуговицы.

В тумане мерещились призраки. Глухие голоса заставляли трепетать.

– Кто твой отец? – слышалось. – Кто твоя мать? Фамилия, где живут?

– Мой отец – Бог, моя мать – церковь, – прошептало в ответ.

– Не морочь голову! Где ваш религиозный центр? Кто устроители заговора? Признавайся!

– Нету таких… Советская власть от Антихриста, мы ее не слушаем, а пострадать за Христово дело – радость…

– Расстрелять! Антисоветчики!

И другой, тихий голос добавил:

– И меня с ними вместе, мы рядом чтоб… Я тоже монашка.

– Увести!

…На полях туман рассеивался, проступали дали. Что там за курган, что за возвышение? Когда-то один чекист сказал: «Не ходи туда!». «Почему?» – не понял Левашов. Но тот отмолчался. Можно догадаться: здесь расстреливали и закапывали – почему-то все больше священников, верующих, и еще – чекистов… Местные жители рассказывали: тут часто стреляют, близко полигон. Не сразу догадался Петр Васильевич, что это за полигон…

В последний раз (это было году в двадцать восьмом) он отправился сюда, но конюшню нашел закрытой, лошадей куда-то увели. Рассказывали, что остался один старый Серко. Стоял в загоне, ломал, грыз загородку – голодный… И все же вырвался, а куда исчез – никто не видел…

В тот год Вероника настояла, чтобы он уехал из Москвы в Омск, к сестрам: «Ты что, ослеп, не видишь, что творится? Переждешь там, поживешь. Озверела власть, теперь надо ждать, когда напьется крови…» Петр Васильевич возмущался, даже кричал, но – разве переспоришь жену? Как полюбил он ее тогда, так и не смог ни разлюбить, ни увидеть в ней классового врага…

«Да тебя за одного Никиту могут к стенке поставить! – шептала она. – Он живет у нас во флигеле, а если узнают? Поезжай!» И он уехал в Омск, Вероника решила жить на даче, и… И пришлось Петру разрешить поселиться на даче своему сопернику – Никите Строеву.

Уехать, оставить жену с тем, кого она когда-то любила, а может, и теперь любит? На это мог пойти лишь Петя Левашов. Он уехал к сестрам, работал в Магадане, прошел войну… Жена после войны заставила его найти тихое место, и он поступил на завод – собственно, то была небольшая фабрика по изготовлению пишущих машинок…

Туман опустился к воде и замер плотным белым призраком. Опять откуда-то донеслись глухие, еле слышные голоса:

– Вот твое показание, подписывай!

– Да ведь я ничего не вижу, очки-то ты, милый мой, взял у меня, – дрожал голос. Там были голоса молодые, нехлипкие, задиристые, а этот – совсем дряхлый.

– Вы жили в Средней Азии. Где вы собирались и кто? Где справляли религиозные обряды?

– Где? Да где ж в той стороне послужишь? Церквы нетути, так я в садике, в садике…

– Тьфу ты, старье, леший тебя забери!

…Но что это движется в тумане по воде? Никак – конь?! Петр Васильевич привстал, всмотрелся: точно! Ах, как хорош! И тоже в яблоках! – воду пьет… Ах, Серко, Серко! Роланду до тебя далеко!..

Туман, как живое существо, перемещался все ниже, охватывал голову Левашова.

Однако просвет! Петр Васильевич наклонился, встал на колени, погладил землю и… зашагал к платформе, очень торопясь…

2

На Басманной раздался звонок в дверь: вернулся муж. Вероника Георгиевна встретила его с обычным ворчанием. Но он знал: за этим скрывается законное волнение жены. Заботливо накрыла на стол, внимательно и, кажется, сочувственно посмотрела в его лицо.

– Ну, как рыбалка, что? – спросила.

Петр Васильевич рассеянно взглянул на нее и заговорил что-то странное:

– Ты помнишь, Верочка, Бутаковых? У них в прошлом году родилась девочка, которую назвали Каролина.

– Ну и что ты этим хочешь сказать?

– Я вспомнил, вспомнил! – он потер пальцами лоб. – А брат называет ее – как же? – Карлуша. Но когда-то у одного из Бутаковых была жена по имени Каролина Карловна, и она родила пятерых мальчиков, и все они стали адмиралами.

– Да это было лет двести назад! К чему ты это говоришь – или опять в голове затемнение?

– Наоборот, Веруша, не затемнение, а просветление… Я так все это явственно помню! И родившаяся год назад девочка услышала из тьмы веков это имя – Каролина, Карлуша…

– Ну, будет, будет, Петя! – жена провела рукой по его голове и усадила за стол.

Потом позвонила почтальонша.

– Вот, распишитесь, телеграмма вам.

Телеграмма была из Омска, от сестры мужа. Мадам быстро прочла и весь свой пыл направила на сноху.

– Нет, ты только послушай, что она пишет! В прошлый раз телеграфировала: «Есть дача, лошадь, рыба, приезжайте». Я ответила, что приехать не можем. А теперь… вы только послушайте! «У кошки завелись блохи. Что делать? Я мажу керосином». Нет, у нее определенно развился инфантилизм! Мазать кошку керосином? – кошмар. Филипп, иди на почту и дай телеграмму: «Не смей мазать кошку. Вера».

Петр Васильевич, смеясь глазами, остановил ее:

– Верочка, а тебе не кажется, что это похоже на шифровку… Да еще в такой город! Подумай.

Вероника Георгиевна опешила:

– Что же делать? Откуда я знаю, как пишутся эти телеграммы. Твоя сестра такая дура, что может вымыть кошку керосином… Тогда надо позвонить на почте, Филя!

– Я не пойду сейчас на почту! А здесь – не занимайте телефон, – пробурчал Филипп.

Тина догадалась: он ждет звонка от Лялечки, которая так похожа на кошку. Курносая, вульгарная. И как только брат этого не видит? Филя ходил с Лялей в театры, музеи, стал необычайно болтлив. Любовь опутала его своими нитями, и он, как шмель, не мог выбраться из сладкой паутины. Мысли свои он сформулировал четко: «Увлеченность и страсть – две силы правят человеком: всегда порознь и никогда вместе. Я жил по спирали Увлеченности, круг за кругом проходил спирали Ума, но вот влюбился, и все, чем жил, потускнело, померкло, обратилось в ничто перед лицом Страсти. Надо разграничивать эти два царства, построить схему и найти свое место в схеме – вопрос жизни и смерти. Или – поддаться страсти и жениться?».

Да, Филипп задумал жениться.

3

А в это время Тина-Валентина читала рукопись молодого автора, подчеркивая неудачные фразы, исправляя. Время от времени с грустью взглядывала в окно, наблюдая, как желтоватые листья медленно падают на мостовую, и перебирала то далекую Грузию и Сашу, то вчерашний день, издательскую жизнь.

В каждом коллективе находится пожилой, бывалый человек, который впадает в необычайное оживление, когда появляется новенькая молодая особа. Так было и с Александром Яковлевичем. Он был не просто маленький, но какой-то узкий, словно его зажали в мощных дверях и остался он прищемленным. Даже голову стиснули так, что вытянулось лицо, а губы стали как бантик, и нос виден только в профиль.

Жизненная школа у него была – ого-го! Работал в разных газетах, в издательстве, выпускающем альбомы по искусству. Обожал учить молодых девушек. К некоторым обращается попросту: «Извините, Люда, дорогая, но вы… дура, и вот что я вам посоветую…» Тине Левашовой он приводил примеры «ужасной и прекрасной» работы редакторов.

– Знаете, моя милая, что значит одна, всего лишь одна буква в нашем деле? От нее порой зависит не только судьба, но и сама жизнь! Однажды у нас в газете проскочила буква «В» вместо «Б», а слово, фраза была такая: «Товарищ Сталин разбил оппортунизм». Догадываетесь, что получилось?.. А-а-а, вот то-то же!

Он садился в глубокое кресло напротив, основательно, а воспитанная в уважении к старшим Тина слушала его.

– Вы думаете, что наборщики не подводят редакторов? Так умеют хулиганить, что только держись! Однажды по всей книге набрали вместо «Хореографическое училище» – «Херографическое училище»… А обозначения возле картин? Должно быть: «Холст. Масло». Наборщик повеселился и всюду набрал «Хлеб. Масло». В том же издательстве вышел казус. Издавали альбом «Сатира в борьбе за мир». На одной стороне листа был напечатан гроб, а на другой – бумага-то тонковата – слово «коммунизм». Хотя и на латыни. Паника поднялась страшная! И – как всегда в таких случаях – перепечатка, редакторы сами вклеивают листы. Так что, милая, вас ждут большие неожиданности в этой жизни.

Александр Яковлевич поднимался с кресла, казалось, уже уходил, но – посреди комнаты начинал новый монолог:

– Вы ведь еще ничего не знаете о нравах в нашем издательстве. И вообще, что значит характер редактора! Характер – это не шутка. Один так поставит себя, что всю рукопись перешерстит-перепишет, а автор даже не пикнет. Другой, или другая, только тонким карандашиком поставит галочки на полях, мол, поглядите мои галочки, что-то там не очень, однако я не настаиваю… Да-а-а… А эти вечные споры между художественными и литературными редакторами! Опасайтесь попасть меж молотом и наковальней!.. Один зав (не буду называть его имени) так тиранил молодую, не очень здоровую даму, худреда, что… однажды скромная труженица возмутилась, сидя перед столом изверга, да как стукнет по столу! Стекло вдребезги! И знаете, что было? Он перестал тиранить ее, перешел на дипломатический язык…

А вот кстати! Та же дама однажды поехала в командировку. Надо сказать, что командировки у нас не редкость, к тому же некоторая статья дохода. И вот вернулась… Там – недосып, беготня, выступления в печати, в общем, суматоха и усталость жуткая… приехала и получила за все только восемь рублей тридцать копеек! Она – к очаровательному главному художнику: «Как же так?..» А он, поглаживая бородку, этак мягко, нежно говорит: «Альбинушка, это ведь тоже немало, подумай-ка: поллитра, да еще и селедка».

Александр Яковлевич все не уходил. В задумчивости смотрел на Тину, любуясь ее чистой белой кожей, изящной линией бровей, тем, как падают тени от густых светлых ресниц. Взглянул в окно, на яркое синее небо:

– Наступила осень… И моя жизнь – как осень… А в издательстве, между прочим, скоро начнется выдвижение книг на премии. Это всегда волнующий момент. Во-первых, всех замучают вопросами: как с переводной литературой? что вы издали по Узбекистану? а по Туркмении? почему много грузин, а где Украина?.. Забыли, что дружба народов – не лозунг, а наша реальность, мы должны ее укреплять!.. А потом минует «национальная гроза» – и начнется выдвижение на премию. Тут и читать, и обсуждать, а главное – не сказать лишнее при обсуждении. Однажды кто-то дерзнул: «Почему мы только одного писателя выдвигаем? Из кого выбирать? Мы же не Верховный Совет?». И тут, дорогая, непременно раздастся звонок из райкома и последует выволочка: «Почему у вас допускают неэтичные аналогии с Верховным Советом?».

– Вот так-то, моя красавица! – наконец Александр Яковлевич открывал дверь и добавлял: – Уходя – уходите… Однако, Валюша, ежели что – обращайтесь, всегда готов! С пионерским приветом!

Да, оттепель оттепелью, а нравы – нравами…

В тот же день тихим вечером, когда воздух после дождя стал похож на жемчуг, Тина стояла у окна и взглядывала на толстую тетрадь на столе: не первый год она вела дневник, или записки. Мечтала прочитать Саше, если он вернется. Ведь «пропал без вести» – еще не значит «убит»…