Текст книги "Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения"

…Не слышно звонких шагов на лестнице, не хватает голоса, такого ласкового в особенные, наши часы… Ни единой весточки, ни одной официальной бумаги. Что думать, как жить?

Я не верю, не верю в плохое… Хотя говорят, что в Венгрии погибло много военных, я чувствую твое невидимое присутствие. У меня бывают реальные галлюцинации: ты вошел, положил на плечо руку… Или: смотрю в твое окно, и мерещится тайный знак – белое полотенце.

Саша, милый, помнишь, ты как-то сказал, что я – вещь в себе. Я, может быть, только тебе открывала то, что копилось в душе. Кому теперь могу рассказать? Маме? Увы! Филе? Но он проводит все время с Лялей, а она ведет себя так, словно никогда не было Йозефа. Где он, что с ним? Так же, как о тебе, о нем ничего не известно. Ляля для меня – чужой человек.

Думаю о тебе, и в голову лезут строчки: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Не хочу досаждать тебе жалобами и унынием, хочу, чтобы тебе было весело читать мои исповеди.

Ты думаешь, наверно, что и я по блату попала в юношеское издательство? Нет, милый! Я, как человек принципиальный, пошла «другим путем»: случайно, на улице, наткнулась на известное название, вспомнила их книжки – и прямо в отдел кадров! Завкадрами оказалась хорошим человеком, я получила рукопись, анкету – и через неделю была уже «зачислена».

Чудеса, да и только! От «своего человечка» начальник знает, чего ждать: тот усвоил правила игры, умеет ходить по лестницам власти, вовремя удалиться в «шкаф молчания» – удобно! Но они взяли меня, не зная, чего от меня ждать! Поглядим, что из всего этого станет.

Пока я поняла в жизни одно: человек должен вписаться в окружающую среду, дом свой вписать в город, мебель – в комнату, себя – в человеческое пространство, и еще важно знать правила игры. К примеру, если спрашивают, как дела, как здоровье, то совсем не обязательно давать подробный ответ. Ничего не значащие вопросы-ответы – просто форма общения. Зато уж если ты получил запрос-ответ от секретаря Союза писателей или от ЦК комсомола – тут держи ухо востро. Но твоя Тина-Тинка сделала вид, что не знает никаких хитросплетений, особенностей, и… Первый мой опыт оказался чуть ли не плачевным. Впрочем, ты помнишь? – мы говорили, что руке судьбы стоит сделать один жест – и все поворачивается…

Нет! Сначала я должна тебе описать нашего директора. Представь себе: высокий, нестарый еще человек, лицо испещрено морщинами, худой, как логарифмическая линейка, широкие брюки, костюм болтается, как на вешалке, а жилистую шею стягивает темный галстук.

Так вот, от него-то мне поступила первая рукопись под названием «Путевые заметки». Автор – Гейдар Алиев. Сейчас все тузы устремились за границу, секретарь комсомола Азербайджана тоже съездил во Францию и – создал опус. На рукописи стояла грозная резолюция директора: «Смотреть внимательно и в срочном порядке».

Нельзя сказать, что такая резолюция ничего не означала для такого простачка, как я. Я даже почуяла некое взрывное устройство. Но, прочтя «Путевые заметки», схватилась за голову: да это же набор общих сведений о стране, на уровне дешевого туристического справочника! И, поколебавшись между совестью перед советским читателем и железной улыбкой директора, заняла сторону читателя: написала критическое редзаключение. Привела несколько языковых перлов и на дрожащих ногах понесла к директору. О, если бы знать, что там меня ждет!

– Товарищ Левашова, что вы тут написали? – тихо начал он. Не успела я ничего пролепетать в ответ, как он возвысил голос: – Вы понимаете, кто этот автор? И понимаете ли, кто вы и для чего тут сидите?

На месте каменной мины возникла смесь насмешливого ехидства и некой внутренней боли, говорящая то ли о язве желудка (которая, конечно, у него должна быть), то ли о тяжелой ноше директорского скипетра. Худой, черный, истинный астеник, честолюбивый, он поморщился и сказал:

– Если мы все будем так работать, писать такие письма секретарям обкома… – вверх поднялся тонкий карандаш – указательный палец, – то… нас нечего тут держать!

Я уже видела себя на улице, уволенной, однако пообещать немедленно переписать редзаключение – нет! Секунду он помедлил, лицо еще сморщилось, мелькнула умная усмешка, и он протянул свой палец по направлению к двери: «Идите!..»

Но! Но как же милостива бывает судьба к наивным простакам! (Или к тем, кто ими прикидывается, – уж не в том ли секрет Ивана-дурака?) Представь себе: не прошло и недели, как явилась весть – Алиев в Азербайджане сам надумал забрать рукопись. Дело спустили на тормозах, а «Путевые заметки» тихо похоронили в «шкафу молчания»!

Мой первый смелый поступок. Помнишь, как я мучилась комплексами неполноценности? А тут… Они в издательстве думают, что я ответственная, исполнительная, покорная, – и вдруг! Во мне всегда сидел упрямый мальчишка, лет трех, и он утверждал свою независимость.

Саша, милый, не получается писать так, чтобы тебя развеселить. Случилось что-то ужасное. Моя подруга, которая живет в Переделкине (просто няней работает), рассказала мне… Какая жалость и какая беда! Писатель Фадеев, которого мы изучали в школе, которого издавали в нашем престижном издательстве, – за-стре-лил-ся! Прибежали все, позвали мою знакомую, и она рассказала, что за ужасная картина предстала! Фадеев лежал на кровати, обнаженный до пояса. Стрелял он прямо в сердце, и пуля застряла в матрасе. У него были широкие, ровные плечи, красивая седая голова и… маленькая черная дырка у сердца. Руки были сложены симметрично и слегка сжаты – словно он чему-то сопротивлялся. Это был очень мужественный, сильный человек! Кто-то сказал: это смерть римлянина.

…Сегодня ночью я проснулась оттого, что кто-то позвал меня: «Тина-Тинка!». Я вздрогнула, проснулась – голос твой еще звенел в ушах. Долго лежала потом, ощущая тебя рядом, «касалась» пальцами твоего лица. Голова у тебя – как яблоко или кокос.

Дошла до ямки на подбородке, почувствовала ее – и чуть не вскрикнула: так явственно это было. Мне показалось, что тебе очень плохо. Решила, что буду вспоминать и рассказывать тебе, как Шахерезада, что-нибудь занимательное. Да, вспоминать… Из памяти не уходит твой безумный поступок, помнишь? Как ты уговорил одного вертолетчика пролететь над нашей дачной поляной, и чуть ли не прямо под ноги мне упал букет цветов! Шалость, не похожая на тебя… Но – ведь я обещала описывать обитателей книжного царства.

Жизнь сейчас заметно меняется. Хрущёв – не Сталин. Похоже на то, как большая комета покидает галактику, и по ее следу устремляется целая россыпь космической пыли, всяческих образований и даже вирусов…

Помнишь, раньше на собраниях говорили: «Когда садовник уничтожает вредных насекомых, обильнее цветет сад. Когда партия уничтожает врагов народа, родина становится сильнее». Но – камень уже брошен в окиян-море, круги расходятся все дальше. Вал политической вольности катится и катится стихийно, переворачивая водные слои, и уже что-то поднимается со дна.

После академии, где все ходили по струнке, а дисциплина была священна, издательская жизнь вольготная. Если там – характеры «на замках и в панцирях», то здесь – вот они, их ничто не сдерживает…

Войдем в соседнюю комнату. Директор наш – абсолютный образец сталинского типа, а здесь – веселая хрущевская атмосфера. Или характеры не зависят от времени и правителя? Помнишь, ты говорил, что власть хочет формировать людей, как куличики в детской песочнице?

Итак, в углу, за кипой рукописей, спряталась маленькая женщина, невидимая входящим, Лидочка, Лидуша. (Кстати, полное имя ее – Лидолия, дань экзотическим двадцатым годам.) Поэты дарят ей стихи с трогательными надписями, она их исправно читает, даже что-то отмечает карандашом.

А рядом – поэт Володя, влюбленный в Маяковского, редактор. Он вваливается в комнату с опозданием, шумный, потный, голосистый, и немедленно включает радио. Третья обитательница комнаты – Ирина, прославленный редактор, умело расправляющийся с авторами, красавица и примадонна, у которой именитые поклонники, в том числе В. Пикуль. Напоминает мою маму, но та деликатнее, а эта… Она входит, бросает на поэта испепеляющий взор и – выключает радио. Поэт что-то читает, бубнит себе под нос, потом замечает, что радио молчит, и втыкает вилку в розетку. Лидуша сидит не дыша, знает, чем все это кончится. Оторвавшись от рукописи, Ирина фыркает, как призовая лошадка, и, бросая на Володю выразительный взгляд, выдергивает шнур. А рассеянный поэт, размахивая руками, читает вслух, вновь забыв о запрете примадонны. Тогда она становится в позу и обращается к безответной Лидуше:

– Что ты молчишь? Оппортунистка несчастная!

А однажды Володя явился при параде, в белой рубашке, причесанный, и зычно скомандовал:

– Всем встать! – и включил радио.

От неожиданности встала даже она, Ирина!

Еще более торжественным голосом поэт проговорил:

– Сегодня день смерти Владимира Владимировича Маяковского! – обвел всех победным взглядом и произнес настоящую речь: – За гробом Поэта шло шестьдесят тысяч человек! Стреляли в воздух, чтобы можно было пройти. Трамваи стояли. О, если бы он знал, как его любят!.. Поэт в последние дни часто цитировал стихи. Играя в бильярд, при каждом ударе говорил: «Я все отдам за верность Дездемоны…» Страшная, огромная пустота окружала его! – Володя внезапно остановился: – Прошу садиться!

– Какого черта! – вскричала красавица. – Долго ты будешь над нами издеваться? – и протянула руку, чтобы выдернуть шнур, но…

– Нет! – гаркнул поэт. – Сегодня я имею право целый день слушать радио! – и усилил звук.

– Ах так? – Ирина вышла из себя и из комнаты. – Я иду к директору! – обернулась к Лидочке. – А ты, ты так и будешь всегда молчать? – она хлопнула дверью так, что вершина горы рукописей съехала вниз.

Ирина выскочила, а Володя припал к репродуктору со словами: «Может быть, передадут его голос».

Про Лиду Григорьеву я расскажу тебе еще две истории. Она жила в маленькой комнате с дочкой и с мужем, но никогда не жаловалась, и просить квартиру ей не приходило в голову. Однажды ее вызывают на заседание месткома и спрашивают: согласна ли она поселиться в двухкомнатной квартире у метро «Аэропорт»? «Согласна ли я? А разве, а почему?.. Как это?» – пробормотала Лида. Почувствовала, как ее толкают, суют ручку и бумагу, шепчут: «Пиши быстрее заявление!». Оказывается, местком без нее уже проголосовал, чтобы ей дали квартиру.

Вторая история посерьезнее. Где-то в Курской области у нее жил брат. «Что с ним делать? – делилась со мной Лида. – Он ругает советскую власть. Мы с сестрой двадцать лет его перевоспитываем, а он – все равно». И вот скончалась Лидина мать, на похороны приехал брат. «Ваня, голубчик, ты уж, пожалуйста, лишнего не говори на поминках, будут там издательские, а у нас есть один человек, который все записывает и потом передает в особые органы». – «Ну что ты, не понимаю я, что ли», – обиделся брат.

Надо же было случиться, что на поминках за столом брат оказался соседом именно того стукача и сразу объявил ему под большим секретом: «Тут у вас, сказывают, есть человек, который все записывает и передает куда следует. Я-то почем зря ругаю советскую власть, но нынче – ни-ни. И ты тоже помалкивай, осторожней будь, а то Лидке попадет…»

На другой день вызывают Лиду к директору. Она в страхе. За столом – синклит: директор, начальник отдела кадров, председатель месткома. Ей говорят:

– Вот вам ручка, напишите что-нибудь.

– Как? – растерялась Лидуша.

– Как, рукой, конечно!

– Что?

А воображение уже работало, она представила донос стукача на своего невоздержанного брата и тянула время.

– Что писать?

– Говорят же вам, пишите что хотите, все равно! – синклит уже гневался.

«Ага, значит, брат не замешан, – передохнула она. – Или все же хотят, чтобы она написала о брате?»

– Вы что, неграмотная? – усмехнулся директор. – Нате вам! – и сунул газету: – Пишите: «Весь советский народ готовится к выборам…»

Она писала медленно, буквы прыгали, корявились, хотя вообще-то у нее прекрасный почерк. Вырвав из-под руки ее бумагу, директор взглянул и с кислым видом показал другим. Те посмотрели и дружно вынесли приговор:

– Не годится.

Вернувшись в свою комнату, Лидочка, так ничего и не поняв, рассказала все примадонне.

– Да они же тебя в избирательную комиссию хотели затащить! – вскричала та. – Ну и балда же ты!.. Однако молодец – хорошо, что плохо писала.

…Ну как, милый, я немного развеселила б тебя, если бы ты вдруг появился? Побасенки Шахерезады я продолжу как-нибудь на днях, хорошо?

…Да, новое время – новые песни. В буквальном смысле слова. Мы были замороженные, и вдруг грянула оттепель! Реабилитируют тех, кто пострадал при Сталине. Одна старая комсомолка, почти лишившаяся памяти, почуяв во мне сердобольность, звонит мне чуть не каждый день – и в семь утра, и в час ночи. Я хочу ей помочь, но как? Могу – только терпеливыми беседами, что и делаю.

Однако я хотела тебя развлечь и потому завожу речь о… капустниках, которыми славится наше издательство. Раньше я о них не имела понятия. Но однажды мы с Лидой приняли участие. На огромном листе бумаги нарисовали трех матрешек, сделали прорези для физиономий, а частушки для матрешек написал поэт Булат Окуджава. Это «негромкий» человек, сдержанный и обаятельный. Если бы ты слышал его песни, они поразили бы тебя какой-то надвременной грустью. Ничего похожего на прежние бодрые песни. Это сплав стиха и музыки, хотя гитарой он владеет не очень. Булат воевал на фронте, у него больное сердце, и это тоже кое-что проясняет. Не может человек с больным сердцем быть бодрячком.

Представь себе, что директор, эта логарифмическая линейка, тоже участвует в капустниках. И его там критикуют, протаскивают, да еще как!

Образовалась целая группа артистов: полногрудая Анна Ивановна, отличный бас Иванов, шустрая Шурочка, Рита, Ася… Цыганские песни, оперные арии, сцены из спектаклей. Слова, конечно, приспособлены к издательской жизни – так здорово!

Анна Ивановна – дама полная, подвижная, голосистая. Мать ее когда-то работала костюмером в театре Маяковского, девочка оттуда не вылезала. Подросла и оказалась обладательницей роскошного меццо-сопрано. Причем звучит он в полном согласии с ее пышной фигурой – в голосе что-то ликующее, зовущее. Она стала примой наших капустников. Учиться на артистку помешала война, но брошенные со сцены театра Маяковского семена дали прекрасные всходы.

Юрий Иванов, обладатель замечательного баса, поет арию «Клевета» из «Севильского цирюльника», но вместо слова «Кле-ве-е-та» поет: «Гоно-о-о-рар»… Он появился возле столика младшего редактора и с неподражаемой важностью нравоучительствовал на музыку Гуно к опере «Фауст»: «Мой совет – до одобренья ты не давай аванс, Мой совет – до одобренья не давай аванс…»

И по-мефистофельски хохотал, а смех его напоминал ядовито-раскатистый смех директора! Тебе, мой возлюбленный, конечно, неведома мольба авторов выплатить аванс, а между тем выплаченный «до одобренья» аванс грозит неприятностями редактору.

Удивительно, в следующий раз на капустнике в день восьмого марта обнаружилось, что и директору не чуждо искусство: он спел песню, к тому же собственного сочинения, – каково?

Анна Ивановна, или Аннушка, так вошла в актерство, что принялась разыгрывать соседей, друзей, добралась даже до завов и замов. Однажды позвонила в иностранную редакцию и представилась китайским критиком:

– Редактора-сан?.. Это ти-ли-над-цать чети-ль-нады-цать?.. говорят из посёль-ство… Китай… Колосо?.. Я имей сказать вам, редактора-сан, – ви издавать книгу Линь Синь-винь… А знае-ете, что он есть плавая уклониста?.. Как это влиять на советско-китайский отношений?..

Бедный зав чуть не лишился речи.

Что делать? Искусство Анна Ивановна любит больше всего, и место ее, конечно, в театре. Между прочим, где-то я вычитала, что «искусство – это великая болезнь, но без этой болезни невозможно жить».

А теперь, мой дорогой спутник, мой вечный призрак, я скажу тебе самое главное, что узнала «под пьяную лавочку» на одном из капустников. Представь себе, слышу:

– Наш директор совсем не тот, за кого себя выдает.

– ?

– Настоящая его фамилия Райнер.

Я так и осталась с открытым ртом. Райнер! Во-первых, немец, во-вторых, однофамилец с Виктором Райнером. Ты помнишь его? А фамилию директор заменил на русскую в 1941 году, когда началась война. Вот так.

…Где ты, мой единственный? Романтик, разочарованный в романтизме! Я смотрю на твою фотографию, держу ее в ладонях…

Часто мне кажется, что ты взлетел высоко-высоко и заблудился в облаках. А может быть, присел на самой высокой скале и отдыхаешь?..

Сердце мое разрывается от некоторых известий. Узнала секретное сообщение, сколько в Венгрии погибло наших, сколько пропало без вести… А может быть, тебя послали с секретным заданием?

И все же, вот тебе, Пропавший и Воскресший из безвестности в моем воображении, – почитай снова сценки из жизни нашего издательства – ведь я этим живу.

…Я открываю дверь в знаменитую сорок первую комнату. Здесь царят музыка и шутки. Стоит пианино, и временами разносится двухголосное пение весьма упитанных дам. «Тбилисо, звизда дваржэби харео…» – они удачно имитируют грузинский язык.

А еще стоит открыть дверь в комнату «а-ля салон» – такая есть в издательстве (как во всяком уважающем себя культурном сообществе). Кофе, острые разговоры, сплетни, ирония, мелкие уколы и прочее – все тут. Один мудрец сказал: «Этот род комедии спасает нас от трагедии». Эти слова вполне применимы к «салону». Тут и улыбчивость, и внешняя отзывчивость, и непременное сочувствие, и игра, кокетливая игра, и чайные или кофейные церемонии. Ну и, конечно, визиты мужчин, молодых и старых (кому из них доверят молоть кофе на старинной кофемолке?), всех привлекают красота и моложавость хозяек. Авторы очарованы и сговорчивы, начальство не отягощено требованиями, просьбами, можно просто хлебнуть глоток кофе, и все станет легким, изящным, разрешимым…

В этой комнате можно услышать что-нибудь вроде: «Лучший автор – мертвый, а из мертвых – не наш, а из не наших – мертвый, чтобы не платить». Или: «Главное в советской печати – искоренить искренность, она опасна: вдруг узнают правду?».

Гости заводят речь о знакомцах, съездивших или уехавших уже навсегда за границу, о том, как там принимают, о последних литературных сплетнях в Союзе писателей, о домах творчества – где дешевле, лучше и т. д. и т. п.

Анна Ивановна чувствует себя неловко, можно сказать, совершенно лишней, ей бы уйти, но – неудобно. К счастью, в дверях показывается наша строгая редактриса Александра. Удивительный человек! – хорошенькая, изящная, ручки-ножки, как у куколки, глаза-орехи, но как она ставит на место авторов! Этакая жестокая рука в мягкой перчатке. Зато милее милой она с теми, у кого стряслось что-то неприятное: если у кого безденежье, обязательно поможет, даст что-нибудь на рецензию. Словом, Александра вошла, сразу оценила атмосферу семейного трепа и – показала коготки: через пять минут в комнате не осталось ни одного автора.

…А спустя два часа – новая картина, совсем иная. На этот раз их посетила другая писательская пара (эти писательские жены и любовницы – кажется, половина успеха в литературном мире). Молчащий, лишь изредка отпускающий забавные словечки поэт – и напичканная кучей литературных сюжетов его жена Т. Г. Рассказывает удивительную историю. Они отдыхали в Коктебеле и познакомились там с пожилой, но еще полной энергии дамой по фамилии Капнист. Помнишь такого баснописца XVIII века? – она из его потомков. Так вот: она вернулась из лагерей и попала в Коктебель. Подружилась с колоритным поэтом, скульптором, художником Виктором, его женой и пригласила к себе в гости. Там оказалась другая, менее энергичная дама, тихая, поэтического склада, которая стала читать свои стихи. Поэт, настроенный скептически, удивился – стихи были мужественные, полные драматизма:

 
Полвека не могу принять —
Ничем нельзя помочь:
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.
Но если я еще жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
 

Но главное! – она назвала свое имя и фамилию. Представь себе: звали ее Анна Васильевна Колчак. Да, да, тот самый Колчак! У него была семья, у нее тоже, но в разгар гражданской войны их связала страстная любовь! Как ты знаешь, он расстрелян, но она чудом осталась жива и, конечно, большую часть жизни провела в лагерях…

Вот какие штучки выкидывает история!

…Сегодня 16 сентября. Хочу поделиться с тобой, мой улыбающийся, взмахивающий рукой (таким я тебя вижу), тем, как наконец у меня прорезался голос на знаменитых посиделках-побеседках, в салоне. Я начинаю преодолевать свою робость, комплексы на ярмарке тщеславия. Отточенные язычки, остроумие – как это украшает казенные стены!

Эти чудные вольности, как они помогают рвать путы прежних лет! Хотя… однажды так «наотмечали» выход книги, что «потеряли человека» – обнаружили только утром за шкафом…

Однако твоя некогда любимая женщина по имени Валентина хотя и заговорила в салоне, но нарушила стиль. Ведь там главное – уметь болтать ни о чем, а я? Притащила умную книгу.

– Послушайте, – сказала, – что я нашла. Прямо для нас, редакторов. Читала письма Лескова к Толстому, и вот что пишет Лесков: «Я очень страдаю от досаждений редакторских. Эти господа думают, что непременно надо иметь их точки зрения и их заботы».

– Вы думаете, что все это можно отнести к нам? – послышалось в ответ. – Тогда редакторами были мужчины, а теперь это бабья профессия, так что… Это мужики да еще наша строгая Александра могут переписывать текст автора, к чему это?

Знаешь, кто это сказал? Одна из тех красоток, о которых я писала. Назовем их Лис и Роза. Имена эти я даю потому, что мы издаем сейчас сказку «Маленький принц» Сент-Экзюпери. Это прелестная сказка.

В комнате № 600 сидели очаровательные М. и Г. Я звала их про себя Лис и Роза. Они жаждали тепла, уюта, заботы. «У меня нет друга, – жаловался рыжий Лис, – я хочу, чтобы меня приручили, ухаживали за мной». Художник Костя тоже чувствовал себя одиноким, он даже завел барашка и нарисовал для него домик. Лис больше всего любил сухие цветы и окружал себя букетами из них. Но они не издавали никакого аромата. И оттого Лис не мог обходиться без Розы и ее аромата. Нетерпеливый Лис удивлялся ее терпеливому молчанию, а она объясняла: «Никогда не надо ждать от Розы слов, надо просто дышать ее ароматом, ведь это такой аромат, от которого люди „звонко улыбаются“. Находиться с ним рядом – уже счастье».

Гости, заходившие в ту комнату, гадали, кто из двух красоток милее художнику – Лис или Роза. Может быть, Костя горевал оттого, что ушел барашек? А может быть, побаивался острых шипов Розы? Впрочем, то, что жило в глубине сердец Лиса, Розы и художника, осталось тайной…

Однако вернемся к Лескову (несмотря на скептические улыбки женщин).

– Но послушайте, – сказала я, – Лесков и себя критикует, признается Толстому, что в его слоге слишком много «кучерявости» и вообще «манерности». Значит, ему все-таки нужен был редактор?.. И еще чем поразил меня Лесков: Толстой как-то хотел приехать к Лескову, тот ждал встречи, и в то же время… боялся. И написал ему: «Дорогой Лев Николаевич! Восхитительна моя радость видеть Вас… но она была бы истерзана тревогою…»

Начитанная Александра (она помнила все!) жестко добавила:

– Если я не ошибаюсь, Лесков писал о себе как о «выметальщике мусора». Так что редактор и должен быть «выметальщиком мусора». А Толстой, между прочим, говорил: «Мне надоели вымыслы».

…Милый, единственный, Странник мой. Я не могу тебя забыть! «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Я видела тебя на днях во сне, да так явственно! Ты был в образе кита, и мы плыли с тобой под солнцем. Такая широта, такой свет поднимался, что грудь распирало от счастья!..

Просыпаюсь – и вижу за окном наш буйный, величественный тополь. Как театральный занавес, за которым разыгрываются драмы нашей жизни. Скоро снова осень.