Текст книги "Кинематографика любви"

Кинематографика любви
Адель Барабаш

Редактор Дмитрий Барабаш

Корректор Елена Дубинина

© Адель Барабаш, 2023

ISBN 978-5-0062-0737-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВМЕСТО ВСЕГО

Так, наверное, любили первобытные боги, как любит автор мужчин, женщин, лошадей, хряков, опарышей, мух, тараканов, айтишных уродцев, русалок и водяников, чертей и пророков, Россию, жизнь в духе и во плоти, растворяясь во всех и в каждом своём герое, переливаясь волнами от плодородной боли до солнечного экстаза.

Солнце – его кинопроектор, и в каждом кадре играет жизнь, смеётся светом над мраком и пустотой.

Любовь без жалости к фальши, к вранливой морали, к фи́говой этике, к стыдливой эстетике смрада. Прах – в прах! «Рабы всегда были рабами, как рыбы – рыбами». Они предали нас. Они отказались от света, радости и любви.

Любовь без страха к насмешкам дикарей, пожирающих друг друга, к их острозубым угрозам.

Любовь, как искусство жизни, причастности, секса, творчества и благодарной молитвы за наш восхитительный мир, как бы мы не омрачали его ужасами и скорбью. Любовь – нашим стараниям вопреки.

Мы – в тёмном зале. Над нами стрекочет солнечный луч. На экране – любовь.

Всмотрись! Вспомни! Оживи!

Узнавай слова.

Дмитрий Барабаш

ПАСТУРЕЛЬ

Мне всегда хотелось быть теми, на кого ты смотришь, кого изучаешь, кого разглядываешь.

Мне казалось, что для твоего внимания мне не хватает их ума, их опыта, их красоты, красноречия и прочего, прочего. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось, любуешься или ищешь то, чего у меня нет.

Когда я видела, что ты смеешься над их историями и похождениями, то решила, что личный опыт, даже дурной, – большая ценность.

Помню меня покоробила гадкая, страшная тема, разговор о том, что происходит с отставными гэбэшниками. Друг спросил тебя, кем они становятся, когда теряют должности, и ты ответил: «Никем не становятся: скалываются, спиваются, забываются». Что, казалось бы, ужасного? А страшно было от неуместности этого вопроса, когда мы в полете, когда все прозрачно, вдруг появляются эти гребаные гэбэшники с их искореженными судьбами. А ты так долго и подробно отвечал на этот недобрый вопрос, что меня охватило какое-то отвратительное чувство, ужас немой и бестолковое охуение.

Я стала обращать внимание на подводные, черные темы, не так как мы с тобой раньше это делали – изучали судьбы великих – изломы, изгибы их путей, а иначе – не сверху, а откуда-то из темной глубины смотрела и начала придавать значение пустому. Так появились тени.

Помнишь, мы познакомились с одним таким бывшим – спившимся, знавшим наизусть Ельцинские переводы китайской поэзии, он что-то даже декламировал нам и по старой привычке тайком, разобрал наши зажигалки на маленькие детали и высыпал их обратно в карманы – искал жучки. Потом умер. Игорь Петрович, по-моему.

Не знаю, стоит ли вообще все это припоминать. Ты скажешь мне про ушедшие поезда, про то, что нужно смотреть вперед и никогда туда – в ушедший поезд.

Я старалась брать все, на что ты смотришь, все от тех, на кого ты смотришь: вот они вольны, самостоятельны, независимы, вот они могут тебе перечить, вот они могут то, могут се, и я могу – смотри. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось – любуешься.

Вот так, принимая и перенимая, впитывая всякую гадость как губка, я превращалась в насекомое с тысячью лапок и усиков. Откусывала одну – вырастали еще две.

Ты говорил, что если отклониться от пути, потом не хватит жизни, чтобы вернуться обратно.

Ты давно этого не повторял. В последнее время всё чаще я слышу: пока человек жив – у него есть шанс.

Что толку кричать, что мне ничего не нужно. Что толку говорить! Если все понимая, видя в деталях эту нечеловеческую трагедию, я шевелю бессчетными лапками, чертовыми усиками, подпрыгиваю за мухой, раскачивая паутину.

Что должно произойти, чтобы то, что я знаю, я знала, как знаю, а не так, как помнила, да забыла.

Ты скажешь: «Лети» – и я полечу, как пчела, как муха. Пусть насекомое раздавить легче, чем человека. Зато я лечу! Но потом ты снова скажешь что-то хорошее о человеке, о человечестве, и я снова захочу стать им, ими.

И ты скажешь: «Не желай».

А я желала.

Желала стать толстой, а потом похудеть, чтобы ты сказал: «Вот какая умница, молодец, посмотри».

Я хотела сойти с ума, а потом снова обрести разум, чтобы ты сказал: «Удивительно сильный человек, что бы с ним ни происходило, он держится».

Я хотела быть певицей, потерявшей голос, подурневшей, чтобы ты при беглом взгляде сказал: «Ну что ж, отыграла роль, молодец».

Я хотела быть всем, на что ты смотришь.

А ты глядел на них и пытался найти в каждом ну хоть что-то, за что их можно любить.

А я думала, любуешься, восхищаешься.

И раз я не толстая, не потерявшая, не сумасшедшая, не пытающаяся куда-то вскарабкаться, что-то преодолеть, то чего и смотреть на меня? Не достойна твоего внимания.

И я старалась.

Вместе со всеми их ожирениями, неудачами, потерями я приобрела и все, что у них внутри: зависть, уныние, горечь, разочарование, лень, подозрительность.

А потом ты сказал: «Как же они мне все надоели, как хорошо, что есть ты у меня».

И ты обращался ко мне, к той, которая не имела к ним никакого отношения – счастливой, свободной, веселой, ничего не растратившей, любящей эту жизнь. Но я-то была уже толстой, потерявшей голос и разум…

И я заплакала, и захотела вернуться обратно, поскольку ты смотрел теперь на меня, а меня не было.

Зато у меня были теперь их заслуги, их преодоления и противостояния, их рухнувшие надежды и несбывшиеся мечты.

А я просто хотела, чтобы ты любил меня.

Я ревновала тебя к ним ко всем, к каждому. Не только к живым, но и к мертвым. К тем, кто хорошо писал, кто не очень хорошо писал, но удостоился твоего внимания, твоей похвалы.

Не раз представляла себя умершей и тебя, который посмотрит на меня, на сделанное мной, улыбнется и скажет: «Молодец».

Я стала молодцом.

Однажды ты сказал, как бы мельком, так же бегло, как обо всем остальном, что касается их, что ты разочарован в женщинах.

А я ведь тоже немного женщина. И потому решила, что ты разочарован и во мне.

Я была подавлена и уничтожена. Я была тем, в чем ты разочарован. И это было большим горем.

А ты через минуту уже не помнил ни эту свою фразу, ни того разочарования, которое посетило тебя внезапно и так же легко испарилось.

Я редко говорила, что люблю тебя, чтобы быть/казаться сильной, волевой, не распускать сопли.

Ты шутил, что засунуть себе страпон в задницу может каждая, а вот написать хорошую строфу – отнюдь.

А потом говорил, что бляди милей, чем те, которые… и мне хотелось стать блядью.

Это никак не сочеталось с нашей жизнью. Я думала: вот стану блядью, а блядь ведь не может быть блядью с одним, она блядь всегда и со всеми. И как тут быть?

Я хотела стать женой того, который… потому что ты сказал, что она молодец, что она светлая, что она лучится, как пятиконечная звезда.

Я хотела стать тем музыкантом, который…

Я хотела стать тем режиссером, который…

Я хотела стать теми, на кого ты обращаешь свой взор, теми, кто вызывает у тебя улыбку, смех, радость, привлекает твое внимание.

Я хотела.

А ведь могла просто сказать, что я люблю тебя.

Но ты говорил, что любовь – это не слова, а дела и я делала все… кроме того, что нужно.

И как же мне жить теперь?

Мне они тоже все осточертели. Я больше не хочу их знать. Раньше хотелось, чтобы понять, за что ты их любишь.

Нет-нет, я согласна, они молодцы, они достойны любви, но ты прав – любить их издалека и говорить, как та патронажная сестра говорила безумным старушкам: «Какие же вы молодцы, у-у-умницы, умницы!»

Я бросаю эти чертовы уродливые маски, сумки, мешки, наряды, тяготы и надежды, их пустые мечты и желания.

Я возвращаюсь к тебе, в наш сказочный мир, чтобы снова стать одним и лететь, как и прежде, туда, где тьма, и ты говоришь, что мысль – это не движение к свету, а движение света. А еще, что мы будем жить вечно, пока не умрем… и смеешься, смеемся, смеюсь.

В СИБИРИ ТАРАКАНОВ НЕТ

Трудно живется тараканам в Сибири. Самое неприятное не в том, что в Сибири холодно, а в том, что там никто не знает о твоем существовании. То есть ты есть, но тебя как будто бы и нет. Потому что о том, что ты есть, знаешь только ты. Самый большой враг сибирских тараканов – журналист Емельян Волобуев. Он выучился на журналиста и вернулся домой, так как в столице не нашел своего счастья, а здесь все-таки дом, малая родина, друзья. Людей с образованием в наших краях немного. И вот если уж ты выучился, будь добр приносить пользу своему народу. Стал Волобуев издавать газету с простым названием «Сибирь». Он был главным редактором газеты и единственным корреспондентом. Полгода Емельян писал о выдающихся людях своей деревни, подробно о погоде и даже сочинил серию анекдотов о том, как дед Мазай с зайцами выращивал ананасы в Сибири. Потом у Волобуева наступил кризис. Исчезло вдохновенье. Тем для статей, очерков и заметок он больше не находил. И запил от горя. Единственный человек в деревне с образованием, а дать людям нечего.

И вот однажды его осенило. Если он будет писать о том, что есть в его крае – темы быстро закончатся. А если он станет писать о том, чего нет – вот тут уж извините, неисчерпаемый запас сюжетов на много лет вперед. Емельян был счастлив. Газета снова стала выходить регулярно.

Вскоре в новом номере появилась большая разгромная статья о том, что нет в Сибири тараканов, с перечислением всех на свете тараканов, которых в Сибири нет. С тех пор их просто перестали замечать и жили они, как изгнанники-невидимки, прозрачные, как цикады, и тихие, как тля. Дошло до того, что тараканы стали спать по очереди. Боялись, что если все уснут одновременно, то тараканье племя может больше просто не проснуться, потому что вычеркнуто из сознания людей. Только самоосознание и позволяло им оставаться на белом свете. Волобуев стал воплощением дьявольской силы, стремящейся смести с лица Сибири тараканье племя. Он посмел покуситься на самое святое – на основы тараканьего бытия. Униженные и оскорбленные насекомые жили в тревоге и отчаянии. Наисветлейшие умы планировали месть и способы возвращения в Сибирь. Наконец, план созрел.

Когда Волобуев уснул, отряды тараканов проникли к нему в дом. Работа предстояла огромная. Всего за одну ночь в очередном выпуске «Сибири», каждом из пятисот экземпляров тиража, они должны были в передовице затереть лапками последнюю строку и вместо нее написать, макая усики в чернила: «Тараканы есть, а Волобуева нет». Это гениальный план! Сотни деревенских жителей читают статью об австралийских кроликах и удавах, которых нет в Сибири. И тут – пада-да-да-да-дам – «Тараканы есть. Волобуева нет». Прекрасные насекомые возвращаются в массовое сознание, исчадие ада – Емельян Волобуев – исчезает из него. Ура!

Уже за завтраком в умы жителей Сибирской деревни вернулись тараканы, а главный редактор «Сибири» канул в лету. И все было бы хорошо. Живи и радуйся, но в тараканьих рядах все смешалось. Тараканы стали просто тараканами: ни рыжих, ни африканских, ни янтарных, ни черных, ни белых – просто тараканы. Каждое племя хотело вернуть свою значимость, свою особенность. Но как быть – главного редактора нет, стало быть, и газеты нет, а как пробраться в массовое сознание и расставить там всех тараканов по местам?

Думали, думали и придумали. Для того чтобы вернуть газету, нужно на время вернуть Волобуева. Одного человека вернуть просто. Тараканьи отряды снова проникли в дом Емельяна, который все это время пил и страдал от одиночества. И вытоптали над умывальником, на мутном зеркале Волобуева: «Емельян Волобуев есть». И он появился. План был простой – в конце каждого абзаца написать: рыжие тараканы, африканские тараканы, черные тараканы и так далее. Но, возвратившись из небытия, Емельян изменился. Он бросил пить. И переименовал газету. Теперь она называлась не «Сибирь», а «В Сибири тараканов нет» и стал писать только о тараканах, которых нет, о целых племенах, о тысячелетиях жизни тараканов, которых нет, о великих тараканьих войнах, которых нет. Он стер с лица Сибири не только тараканов, но их историю, до основания, до их появления на белый и чистый сибирский свет. Переписать это тараканам было уже не под силу. Возможно, с чьей-то помощью они и могли бы все исправить, но к кому обратишься, когда, попадая в Сибирь, все забывают о твоем существовании, так, как будто в Сибири тараканов нет.

ТЕАТРАЛЬНЫЙ РАЗЪЕЗД

И рассказать бы Гоголю

про нашу жизнь убогую.

В. Высоцкий

Петровы снова озаботились образованием сына и вызвали учителя музыки – православного паренька, живущего в католическом храме и вырезающего из дерева какую-то хреновину для архиепископа с гербом и вензелями.

– Это баран или овца? – спросила его Алевтина, разглядывая эскиз.

– Это бык! – обиженно ответил Илюша и ушел настраивать электронный орган.

Алевтина ему не нравилась, вопросы кощунственные задавала: устраивают ли служители храма тайные обряды, собираются ли по ночам, когда в костеле никого нет… Странные фантазии.

Алевтина, напротив, радовалась, что Илюша теперь в храме живет, потому что там есть душ. Чувствовалось, что учитель музыки регулярно моется, и хотя Алевтина стелила покрывальца везде, прежде чем усадить гостя, была спокойна: сублимированный запах созревающего мужчины не въестся в стены и мебель, как в прошлом году.

Илюша, казалось, возмужал, но голос звучал тоньше, писклявее. И стал он, наконец, божьим человеком – жадненький до еды, глазки бегают, и жиденькая бороденка трясется, и не бороденка даже, а три торчащих в разные стороны волоска.

Прошлым летом в нем еще туманился романтический сплин. Сидел Илюша на распутье под ивовым кустом, в озеро голубое глядел, чайками любовался и симфонии в голове проигрывал. Тогда и познакомился он с Петровыми. Дарья по берегу металась и спрашивала Алевтину:

– Как думаешь, он на меня смотрит или нет? Если на меня, что же тогда не подходит? Или не на меня, ну скажи!

Петр Гавриилович оторвался от томика Циолковского, выпустил облако сигарного дыма и сказал:

– Поди да спроси!

А ведь и правда!

Подружились, стали чаи гонять, о музыке говорить, литературе, христианстве, буддизме, иудаизме, искусстве – обо всем – ночи напролет. Дашка тогда хвост распустила – жениха поймала и сидела как на выданье: ручки на колени сложив и улыбалась во все щеки, а иногда покроется пятнами розовыми, захихикает и бежать, а он за ней. И все было хорошо, пока блюли они вьюношескую дистанцию – целовались да трепетали от невинных прикосновений. Но Дашка терпение потеряла – сняла квартирку уютную, алое платье купила, вино и пригласила Илюшу в гости. Приехала со свидания сама не своя. Алевтина к ней:

– Ну, рассказывай!

– А что тут рассказывать? Хохочет как дурак, когда кончает, а потом плачет.

– А плачет отчего?

– Оттого, что бесы его соблазнили. Как бы искушению дьявольскому поддался…

Недолго они дружили. Засобирался Илюша в монастырь. Но не ушел.

Явился год спустя весь в делах, трудах и прыщах – орга́ны строит, гитары из дерева да гербы вырезает, модным 3D-моделированием занимается, в храме католическом помогает.

Петр Гаврилович психолог-тяжеловес, посмотрел на него и вечером, когда гость ушел, прикончил:

– Православный в католическом-то храме? Всего сразу хочет, глазки разбегаются, шустрят. Божий человек, а злобненький. Око метит, да зуб неймет, вот и злится. В себе таит. Как бомбу проглотил. Только с виду агнец.

Пятничный вечер. Дым стоит коромыслом. Петровы курят, развалившись на диванах, вкушают ароматный кофе с корицей, творожные трубочки и думают, какой бы им праздник устроить. Снять видовые апартаменты на уикенд? Посетить джазовую филармонию? Филармонию, правда, отмели тут же. Там сегодня дают большой концерт Вовы Че Морале. Вова – битбоксер, или попросту губошлеп, он джазовые мелодии губами исполняет и поет одновременно на блатной манер, в итоге ни черта непонятно. Петр Гаврилович угрожает: давно, говорит, собираюсь выучить этот новояз и поэму на нем написать. Алевтина хихикает и листает афишу дальше.

Театр! О боже! Как давно Петровы не были в театре. Читает вслух.

Репертуар:

• Сон в летнюю ночь. Доброе дурачество в лучших традициях.

• Сережа очень тупой. Бытовой абсурд.

• Щекотливый спектакль без актеров и декораций.

• Вишневый сад. Муравицкий переосмысляет Чехова в духе современной эстрады.

• Все оттенки голубого. Суровая драма о простом русском парне, осознавшем свою гомосексуальность.

• Выйти из шкафа. Документальный спектакль про жизнь гомосексуалов в России.

• Брат Иван Федорович. Достоевский, приятный во всех отношениях.

• Камерный спектакль о любви Снеговика и Печки.

• Сван. Поэтическое шоу про любовь, родину и гастарбайтеров.

• Все популярные водевили Чехова за один вечер.

• Ежик в тумане. Постановка для незрячих зрителей – и не только для них.

• Три сестры с тихо произносимым текстом.

• Предсмертная пьеса Сары Кейн в исполнении толпы обезумевших женщин.

• Классическая пьеса Мольера в панк-рок эстетике.

• Кот в сапогах. Роман Виктюк для детей.

• Шинель. Современная вариация повести Гоголя – с саксофонами и катанием на льду.

• Вий. Нешуточный хоррор для семейного просмотра.

• Иудушка из Головлева. Вопреки тексту Салтыкова-Щедрина.

• Гамлет. Секс, бокс, рок-н-ролл – в переводе Пастернака.

• Синие розы. Сокрушительная драма аутистки-хромоножки в исполнении красавицы.

• Советская опера Прокофьева в декорациях постапокалипсиса.

• Трагическая история про человека без героических качеств, но с совестью.

• Фунт мяса. Драм-баттлы по Шекспиру.

• Маленький Мук. Коты-телепузики и фея на ходулях разыгрывают сказку Вильгельма Гауфа.

• Екклесиаст. Изобретательные театрально-пластические аналогии библейским афоризмам.

(Приводится дословно по театральной афише Санкт-Петербурга от 9.04.2021)

– Еб вашу мать! – заорал Петр Гаврилович. – С ума меня хотите свести? Убрать эту чушь из моей головы!

Учитель музыки вздрогнул. А Дарья как взвизгнет:

– Нашла, нашла! На «Тень» Шварца пойдем! Я ее смотрела, это восторг!

– Ну, Шварц, ну да, «Тень», хорошо, – успокаивается Петр Гаврилович.

– Ах, как же хорошо! Как прекрасно! Вот увидите, вам непременно понравится! – кричит Дарья.

Алевтина долго выбирает хорошие места. Берет первый ряд на балконе. Но странным кажется то, что на всех тикетбрикетах на балконе этих мест нет, но на одном каким-то чудом свободны.

– Эх! Давненько я никуда не выбирался, все работа, работа… – замечает учитель музыки.

Но Петровы божьего человека с собой не зовут.

– Да, места на балконе лучшие! – восклицает Дарья. – Они не в отдалении от сцены, а как бы нависают над нижними рядами – отличный вид! Но непременно нужен бинокль. Какие чудесные эти театральные бинокли! Какая мимика! Какая пластика! Непременно бинокль!

Дарья собирает по дому мелочь на бинокль – звенит копейками, банками, разбивает копилку. Тетушки в гардеробе берут только наличными.

Петр Гаврилович удаляется отдохнуть.

– Ура! В театр! – Девушки ищут платья, броши, банты, чулки, румянятся, завиваются. И в конце концов, нарядные и довольные собой, дамы тоже решают чуточку вздремнуть.

Просыпаются от рекламного звонка из районной стоматологии за сорок минут до начала спектакля. Имплантаты. Американская улыбка за полцены.

Ехать тридцать пять минут. Ребенок не собран. Петровы бегают по дому, разыскивая телефоны, шарфы, гели для волос. Семилетний Тимофей кричит, что ванну принимать нельзя ни в коем случае, на земле осталось всего три процента пресной воды!

На дорогах пробки. До конца маршрута тринадцать минут. До начала спектакля – десять. Алевтина, увидев на навигаторе остаток пути в полтора километра, рассказывает, как недавно в сериале помощник посла Голландии в Камбодже опаздывал на важную встречу. В итоге сказал водителю: «Я пойду пешком, так будет быстрее». Тот посмотрел на него как на сумасшедшего и хотел было возразить, но помощник посла уже бежал по грязным улицам Камбоджи, между прилавков с шевелящимися гадами – змеями, лягушками, тараканами, – толкаясь с нищими, чумазыми людьми, вонючими торговцами, по воздуху летали пакеты и прочий мусор. Начался ливень. Прикрыв портфелем голову, несется помощник посла через пешеходные переходы, петляет по дворам, тротуарам, мостикам, успевает обсохнуть. Длинен и труден его путь. И вот, наконец, прибегает к месту встречи. Сияя на солнце, стоит его автомобиль в капельках, а камбоджиец-водитель машет ему рукой и улыбается.

Пока Алевтина рассказывала эту историю, добрались до театра комедии. Ветер сбивает с ног. На дороге ревут сирены скорой помощи и полицейских машин. Петровы хотели узнать, что случилось, – опять митинг или авария, – но Тимофей напомнил о спектакле.

Алевтина никак не может найти билеты в смартфоне. Перед ними протиснулось уже десять человек. Петр Гаврилович негодует.

Нашла наконец!

Девушка-капельдинер тычет приборчиком в штрих-код, тот отрицательно пищит – не получается. Еще и еще – не выходит. «Да что же это такое!» – Возмущаются Петровы.

– Дайте-ка взглянуть на билет. У вас билеты на тридцатое апреля, а сегодня девятое.

– Блядь! – кричат хором Петровы. Петр Гаврилович начинает хохотать – дурной знак.

– А обменять можно?

Петровы в кассу. Без антиковидных масок нельзя, кассир дает бесплатно маски и вызывает администратора. Администратор выписывает билеты на балкон, только не на первый, а на третий ряд. Опять бегут, раздеваются, Дарья бинокль взять не успевает, мелочи не хватает, а с пяти тысяч сдачи нет, врываются в зал – цокают, шаркают, шепчут, усаживаются, наконец. Ни хера не видно, оказывается. Петровы ерзают, оглядываются по сторонам – куда бы пересесть. Пересесть некуда!

Маленький Тимофей забирается на колени к Алевтине, но хочет увидеть больше и лавирует между Алевтиной и Дарьей. То к одной сядет поерзает, то к другой. А на обед были бобы. Тимофей пукает, кашляет и стонет – голова у него разболелась. Алевтина понимает, что слишком крепко надушилась и соседям тошно. «Дурной тон, – думает Алевтина, – так крепко душиться в театр».

– Я есть хочу! – громко заявляет Тимофей. Тучный Петр Гаврилович, согнувшись, пробирается по ногам соседей в боковую ложу. Выбравшись из ряда, лихо, с молодецким стуком проскакивает по ступеням к приставному стулу. Усаживается. Полсцены как отрезало. Но Петр Гаврилович понимая, что нехорошо возвращаться, подперев деловито голову кулаком, смотрит на то, что осталось.

Актер, исполняющий главного героя, молодого ученого Христиана-Теодора, идиот. Орет как безумный, раскидывает по сторонам руки, вскакивает на бутафорскую крышу, спрыгивает обратно – стиль размышления. Что говорит – совершенно неважно и нечленораздельно, но прыгает ловко. Прибегает горничная Аннунциата в фартуке. Из-под сцены выползает ее отец, старикан Пьетро-людоед. Принцесса, одетая по-узбекски, в штаны и юбку, летит на театральной стремянке с лоджии дворца к ученому, на крышу его дома. Эффектно обмахиваясь веером, на сцену является Юлия Джули: жила на свете стрекоза, она была кокетка… Лакеи ведут министров.

– Я есть хочу, – говорит Тимофей, кашляя и пукая.

У Алевтины громко звонит телефон, и она от волнения не может его выключить и кидает Дарье.

Ученый отправляет Тень к принцессе. Его, лишившегося тени, закатывают в пыльный ковер с головой.

Спектакль – дрянь. А вот Тень хорош! Прекрасно играет.

– Похож на дядю Гришу Неве́лова, который к нам в гости не приезжает! – громко заявляет Тимофей. – Может быть, он в театре играет? Я есть хочу! У меня голова болит!

Тимофей присаживается на сложенное сиденье, оно раскладывается и громко клацает. «Мне плохо!» Тимофей валяется по свободным креслам, лезет на руки к Алевтине, взбирается на Дарью.

«Интересно, – думает Алевтина, – видно ли что-нибудь Петру Гавриловичу? Сходить бы к нему. С другой стороны, если бы ему было плохо, он бы там не сидел».

– Скоро ли антракт? – шепчет Алевтина Дарье. И, не дождавшись антракта, удаляется с Тимофеем из зала. Тимофею сразу легчает. Они идут в буфет. Буфет пока пуст. Алевтина покупает воду и смотрит с ужасом на цены бутербродов с колбасой. «Позже перекусим». Тут из зала хлынула голодная публика, выстроились в две длиннющие очереди. Алевтина машет Петру Гавриловичу и Даше.

– Кофейку взяла! – потирает ладони Петров, обрадовавшись перерыву.

– Нет, – отвечает растерянно Алевтина. – Я вас ждала. Взглянув на очереди, Алевтина и Петр Гаврилович отправляются перекурить. В Елисеевском магазине Алевтина покупает кофе и два кунжутных печенья для Тимофея по той же стоимости, что и театральные бутерброды.

Курят, пьют кофе. Ветер сносит рекламные щиты. На Невском продолжают истошно орать полицейские сирены.

– Все хорошо! – говорит Петр Гаврилович.

– Да, отлично! – соглашается Алевтина.

Третий звонок, в буфете никого, только Дарья и Тимофей восседают за накрытым столом – бутерброды с красной рыбкой, кофе, пирожные, шоколад.

– Какого хрена?! Что нам с этим делать? – возмущаются Петр Гаврилович и Алевтина.

Дарья пожимает плечами. Выстояв в двух очередях, чувствует себя несправедливо поруганной. Набив рот бутербродами, Петровы бегут на спектакль. Дарья выпивает залпом горячий кофе и, спотыкаясь, летит следом.

Тень – тайный советник. Тень обманывает принцессу. Тень – король. Начинается балаган! Люди на сцене орут и пляшут, бегают, кланяются спиной к залу. Что они несут? На что намекают? Тимофею совсем плохо, он начинает громко стонать, закатывая глаза. Тени-королю отрубают голову. С деревянной верхотуры, то есть с трона, свисает окровавленная шея в золотом пышном воротнике. Меня сейчас стошнит, говорит Тимофей, и они с Алевтиной снова удаляются. После уборной Тимофею становится и легко, и весело. Они садятся на скамейку у входа в зал и тихонько ждут окончания. Вдруг из-за угла выцокивает Дарья.

– А ты что тут делаешь?

– Не знаю, – отвечает Дарья. – Петр Гаврилович как-то резко вскочил и выбежал из зала. Я подумала минутку – и за ним. Он уже одет и нас ждет.

Петровы идут к метро.

– Шварца там близко не было! – заявляет Петр Гаврилович. – Жалко, что Илюшу с собой не взяли.

Покрутившись у «Гостиного двора», проинспектировав Невский – давно не были, – Петровы спускаются в метро. Повсюду театральные афиши, афиши, афиши!

Петр Гаврилович хохочет и указывает на рекламные плакаты банков, агентств недвижимости, юридических контор, а на них: уроды, уроды, уроды. Алевтина вспоминает статью, которую прочла недавно. Там было сказано: всегда берите инициативу в свои руки – в любых решениях, самых, казалось бы, незначительных – куда пойти и что делать.

«Отстань, Тень», – отмахивается Алевтина и вспоминает, что пакетик с дорогущим печеньем из Елисеевского повесила в театральном туалете на дверной ручке. Дарья любуется своим печальным отражением и красными сапожками у девушки напротив. «А все же странно, – думает она, – раньше спектакль был лучше».

У выхода из метро таджикские женщины продают молодую турецкую картошечку размером со сливу. Петровы покупают картошку, помидоры, селедку и идут к своему дому, ветер сбивает с ног. Все ужасно рады вернуться домой.

– Ой-ой! – кричит Тимофей. – У меня клещ в ботинке!

Перед светофором скрючило бомжа. Он встал на четвереньки раком посреди тротуара и смотрит с вызовом на Петровых, и харкает вокруг себя, и кашляет.

Петровым осталось перейти улицу полярника Седова и тогда, уже точно, у них все будет хорошо.