Текст книги "Играй, не знай печали"

Бомжи нарядились и, оставив Кларе ворох вонючих тряпок, разбрелись по помойкам. Прохожие на них оборачивались, дети думали, что в город циркачи приехали. По району поползли слухи, что в Казань пришла благотворительная помощь из США. Якобы какая-то богатая американка раздавала пакеты с продуктами и шмотками.

Матрас на кокосовой стружке Клара выбросила с девятого этажа, он улетел ковром-самолётом. Супружеское ложе изрубила топориком. На третьи сутки решила спрыгнуть с балкона, о чём предварительно сообщила секретарше Ольге. Та, сердобольная, сразу же примчалась. Уговоры, слёзы не подействовали. Клара вырывалась на заснеженный балкон и несколько раз заносила ногу на перила, как гимнастка на станок. Ольга, отдежурив до утра, позвонила оператору, и тот её заменил, затем на вахту заступил звукорежиссёр, потом появилась редактор…

У её кровати посменно дежурила вся редакция: за водкой бегали, тазики подставляли, собачку выгуливали, от наглых бомжей отбивались. И вот в один из дней, когда за начальницей приглядывал ассистент режиссёра Марсель, его вдруг вызвали на незапланированные съёмки. Он обзвонил всех в редакции – как назло, все оказались заняты. Что делать? Попросил своего брата Рафаэля, который работал в соседнем магазине грузчиком, выручить – посидеть с часок. Тот пришёл в вылинявшем халате с бутылкой крепкого пива и копчёной мойвой в пакетике. Это был его обед. Уселся рядом с кроватью Клары и стал жевать, прихлёбывая, с любопытством поглядывая на ком одеяла. Скоро в складках показался дикий глаз. Затем высунулась костлявая рука и стащила пиво.

Когда Марсель вернулся, то застал такую картину: Клара в рабочем халате Рафаэля жарила яичницу с колбасой. Счастливый грузчик целился струйкой в узкие рюмки и рассказывал ей, как по пьянке съел таракана, приняв его за финик, а тот даже с откусанной башкой убежал. Клара хрипела (так она смеялась), халатик распахнулся, кетчуп брызнул на осунувшуюся грудь. Они, не замечая Марселя, курлыкали.

– Рафаэль, а чё это я тебя раньше там не видела? Сколько уж хожу в этот магазин…

– Пойми, женщина, я ж с сигареткой на входе не прохлаждаюсь, я – на складе картошку фасую. И вот на этом загривке, – он треснул себя по шее, – наверх мешки подымаю.

– А я думала, ты там весь в ананасах!..

– Ага, держи карман… Луком уже провонял, как колхозник.

Теперь Рафаэль являлся к ней на дежурство каждый день. Клара энергично взялась за развод и делёж имущества. Квартиру и дачу отстояла. Махмуту достался только старенький «Форд». Всё делала быстро, со злостью.

Грузчик преобразился! Она его помыла, постригла, приодела в модном бутике. В сентябре сыграли свадьбу. Сотрудникам телевидения были разосланы золотистые конвертики с приглашениями. Получил его даже Махмут. И началась для Клары «вторая серия». В общем-то всё осталось по-старому, только заменили в сериале актёра, играющего главного героя. Устал парень! Они всё так же ездили на дачу, на том же «Московском», сидели на тех же самых местах. В саду Рафаэль качался в кресле, облачившись в халат прежнего мужа, расхаживал по саду и бренчал пивными пробками в кармане.

Это был единственный грузчик в Казани, который ходил посреди зимы с золотистым загаром. В свадебное путешествие «молодожёны» отправились в круиз по Средиземному морю, а уже через месяц улетели на Тенерифе. На работе на него косились, завидовали. Ненадолго прощали, только когда угощал импортным бухлом. Просили: «Покажи да покажи богатую молодуху!» Рафаэль не показывал.

Грузчик быстро втянулся в новую роль, стал подыгрывать. Клара купила ему белый «Фольксваген». Лицо его округлилось, плёночка заволокла взгляд, перед тем, как что-то сказать, он произносил «фе-фе». Кларе нравилось, что в профиль он напоминал Андрея Миронова из фильма «Блондинка за углом». Она даже подарила ему на день рождения телескоп, раз уж герой Миронова – грузчик Николай Гаврилович был бывшим астрофизиком.

Как-то зимним вечером, одолев бутылку коньяка, Клара накрыла лицо распахнутой книгой (ей нравился сладковатый запах бумаги) и захрапела.

– Да чё она?! Нахрюкалась и дрыхнет. Сдохла бы уж эта старая… – жаловался кому-то обнаглевший Рафаэль. Но вдруг осёкся, трубка выскользнула из ладони и спряталась в тапку.

Клара, подперев кулачком щёку, внимательно его слушала. Он съёжился, по морде забегала кривая улыбочка шестёрки, которую сейчас будут бить.

Она выпрямилась, хрустнув позвонками. И одной рукой сдирая с Рафаэля стёганый чапан, а другой выкручивая ему нос, начала активно подталкивать его коленкой к входной двери. Он визжал, как женщина, потом всё ночь мычал, полуголый, за дверью. Сгрёбся. Клара бросила ему куртку, выдернув её из-под собаки, и навсегда захлопнула перед ним двери.

Запой на этот раз закончился в больничке под капельницей. Стихшую и послушную, её увезли две родные тётки в Чистополь – в однушку покойной бабушки. Там она и прожила, как мышь, целый месяц. Время от времени находила в сумрачных комнатах то помятого Ваньку-встаньку, то безглазую Машу, то ночник в виде лотоса из пластмассы с красным зрачком, то бухгалтерские счёты, на которых каталась ребёнком, – и, вспоминая, грустно улыбалась.

Её навещали, старались ободрить добрым словом, приносили еду. Разговаривали с ней ласково, как с больной. Но вскоре взгляд её стал осмысленным, и однажды утром в зрачках блеснул холодок. На столе снова появилась бутылка – и пошло-поехало. Она перестала пускать тёток. Квартира превратилась в распивочную, здесь всю ночь гундосили какие-то мужики-приблудыши. Вспыхивали драки. Соседи вызывали милицию.

Был январь, самый конец. Клара шла по ледяным буграм и материлась, вынимая ноги из колодок смороженного сугроба. Торопилась. Хозяин частного дома, встав на ящик, чесал лопатой белый язык на крыше. Из трубы попыхивало. Старуха глотнула дымок и сразу успокоилась. Ей русская печка из детства припомнилась. Сверху ноги торчали в шерстяных носках – все в заплатках. Это мать при смерти. Охала, ахала, чёрта и Бога вспоминала, но вдруг спрыгнула, как девушка, и одним привычным движением свалявшиеся пряди в седой хвост убрала.

– Ты чего, мать? – вздрогнула Клара. – Лежи…

– Сама лежи, а я пошла… – и, ухнув плечом примёрзшую дверь, выскочила во двор в одной ночной рубашке.

Пока Клара соображала, та уже растворилась в позёмке. Через день её белое лицо во льду увидели рыбаки. Она щекой прижалась к окну замёрзшей проруби и смотрела с того света рыбьим глазом.

…И тут глыба обрушилась на куст, студентки отпрыгнули, но Клара стояла как вкопанная. Пакет выбило из рук, бутылка убилась, и сплющилась банка килек. Ледяная мука покрыла лицо.

Целый вечер Клара просидела у окна. Смотрела в одну точку – на потухший фонарь. Остальные нервно светили, подмигивая, он один лил мглу вокруг себя.

В сумке заиграл телефон, но она не шелохнулась. Только утром взяла. Оказалось, подруга её, Нинка, с которой они дружили ещё со школы, померла от цирроза.

А ведь совсем недавно отмечали вдвоём 23 февраля!

Клара стояла у красного гроба, поглаживая бортик, поправляя оборки, и как будто бы себя хоронила. Говорила же всем по пьянке: «Хочу в красный гроб!» С поминального стола ушла трезвая. Пробиралась сквозь снегопад. Весь городок был в саване, оконные рамы чернели крестами… Ей тотчас захотелось уехать обратно в Казань. Запрыгнуть в рейсовый автобус, и поминай… Придя домой, села у окна и опять смотрела на погасший фонарь.

Наступила весна. Пьяные солнечные ножи кромсали прятавшийся по углам снег. На крыше телестудии, как на сковороде, прыгала рыхлая льдина – пускала пузыри, брызгала салом. Весело умирала! В вестибюль вошла женщина в каракулевой шубе и отряхнула капли. Скинула шубу и оглядела себя в зеркале. Она была в красном платье с чёрным жуком на шее. Проходивший мимо оператор Бульин взвизгнул по-бабьи:

– Кла-ара? Ты ли?..

Она улыбнулась, как лошадь на параде, чтобы показать ему вставные зубы. Ладошкой попружинив кудряшками парика, направилась к лестнице. Бульин смотрел ей вслед как крепостной. Барыня вернулась! И уже не мог припомнить, куда так спешил.

Весенние лучи расцеловали ей носки сапожек. Её с трудом узнавали и пропускали, прижимаясь к стенке.

У кого-то в мобилке заиграла увертюра к опере «Кармен». Ропот пробежал по телестудии. Сам генеральный, выйдя из кабинета, раскинул руки: «Клара Карповна, с возвращеньем!»

В редакцию Клара вошла тихо. Сотрудники превратились в рыб. Махмут спрятался в комнатушке у операторов. Первым опомнился режиссёр Фарид – машинально потянулся к шкафчику, где стояла бутылка коньяка. Клара согнала со своего кресла беременную Юльку и пододвинула телефон. Раскрыла пухлую чёрную книжку и принялась названивать. Буднично, по-деловому, как будто бы она только сегодня вышла из отпуска.

Тайные недоброжелатели под разными предлогами заглядывали в редакцию, чтобы только посмотреть на воскресшую Клару. Хотели накрыть стол, но она холодно пресекла. Просто крутанулась в кресле и показала всем прямую спину. Потом в курилке кто-то обронил: «Какая-то она не кларистая!»

Коньяк поначалу светился янтарной лампочкой в редакционном шкафчике, предвкушая шумную встречу, но затем, всеми забытый, угас, как лампадка перед отёкшим ликом Бахуса. Собираясь домой, Клара заметила под стеклом старую фотографию, где они вдвоём с Махмутом держат над головой кубок «Тэфи» и сияют. Вытащила и покрошила в урну. Потом приблизилась к зеркалу и, прищурившись, осмотрела незнакомое лицо.

– Я вернулась, – сказала сама себе.

Она шла по чёрной улице, похрустывая ледком, в пустую квартиру, и вдруг ей показалось, что рядом кто-то идёт – след в след. Обернулась. Никого. Дверь прикипела – с хрустом отодралась от косяка. Клара прошла в зал. Стянула с себя шарф. Свет не стала включать.

В полутьме нащупала спинку гнутого стула. Присела, поставив сумочку на колени, и подняла глаза на белый квадрат, елозивший по стене. Со стороны могло показаться, что Клара сидела в кинотеатре, ожидая, когда же начнут крутить её любимый фильм Феллини «Ночи Кабирии». Она была единственным зрителем, и киномеханик в будке всё раздумывал, включать ли трескучий пыльный луч или стоит ещё немного подождать.

Клара сунула руку в сумочку и вытащила половинку разорванной фотографии, с которой на неё смотрел счастливый Махмут. Пальцем поправила ему наэлектризованную чёлку и затылком ощутила исходящее из угла комнаты человеческое тепло. Если бы он сейчас положил ей тяжёлые руки на плечи и стал душить, то она бы только улыбнулась.

Городские истории

Семендей

Откуда они только берут эти рубашечки с мелкими васильками на заснеженном поле? Либо это ещё советский стратегический запас расходуется, либо где-то на дальней заимке скрывается подпольная фабрика по пошиву таких вот «колхозных» рубашек и строчит их день и ночь.

Парень с рыжими ресницами дремал в углу прицепного вагона. Сунул в коленки тяжёлые ладони, как колун в щель пня, и включил свои рыжие сны. Рубашка, понятное дело, была у него такая одна – выходная. Отглажена бабкой основательно, со стрелками на рукавах.

В обшарканном вагоне пассажиры отфутболивали друг другу бутылку. Из-под лавки несло поросячьим мешком. Бутылка раскрутилась и лягнула парня в ногу. Он разлепил мёдом намазанные веки. Рывком открыл прикипевшее окно. Ухнул «Скорый» и обдал разгорячённым от бега ветром. Гречишное поле вдоль дороги пахло шпалами.

Парня звали Семён, но это по-русски. В марийской деревне его называли Семендеем. Имя какое-то певучее, языческое и редкое. Как будто купили в сельпо фабричный хомут и прожгли по коже узор с завитушками дикого хмеля, чтобы отличался от других.

Я разглядывал его руки и видел скрипучую сбрую, которую парень натягивает на морду кобыле, вложив ей в жёлтые зубы кислое грызло. Даже послышался звонкий шлепок по вздрогнувшему крупу, к которому присосался слепень…

Ему бы сбросить эту нелепую рубашку и махнуть в поле, в родную стихию! Шагать до самого дома, одним взмахом отлавливать на лету кузнечиков, стреляющих вкось.

Семендей смахнул со скулы приставший лепесток. Я раскрыл книгу и прочёл о том, что мелькало за окном:

 
И путь бежит, столбы простёрши,
И треплет кудри контролёрши,
И воздух делается горше
От гари, лёгшей на откос.
 

Вместо кудрявой контролёрши в поезде «Йошкар-Ола – Казань» работала её обожжённая перекисью водорода подружка. Пьяных она не будила, а с бабульками любила посудачить о болячках. Когда ей предлагали домашнее пивко из бидона, охотно принимала на грудь липкий стаканчик.

Вдруг народ, как по команде, ожил, заволновался, потянулся к полкам за поклажей. Исписанные баллончиками бетонные заборы, утонувшие в червивых яблонях старые дачи, гаражи, пустыри… – скучное кино оборвалось, и над тёмной водой повис белый Кремль. Поезд изогнулся, заскрежетал и встал у краснокирпичного вокзала.

Семендей схватил спортивную сумку, у которой сразу же оборвалась ручка, и, подпинываемый ею, был выплеснут вместе с серой волной пассажиров на привокзальную площадь. Зажмурился, ослеплённый пестротой платьев, машин и клумб. Яркие цвета, каких не бывает в природе! Это потом глаз притупится, перестанет реагировать на боль от кричащего цвета, а сейчас…

Ресницы хлопали, а ноздри захлёбывались от пролившихся запахов, которые извивались на небольшом пятачке перед вокзалом. Хвост душных духов тянулся за женщиной в розовом абажуре платья, внутри которого семенили её ножки; букет влажных ландышей осветил лицо студентки; кислый запах псины повис над бомжом, помирающим в хилой тени рябины… Табачный дешёвый шёл от водителя маршрутки.

– Мне надо до училища лёгкой промышленности! – крикнул Семендей водителю-таджику.

– А где это? – высунулась из салона жующая баба с бусами из рулончиков билетов.

– Там озеро рядом есть… – заглянул парень в бумажку.

– Мы што тибе, пароход? – нахмурился таджик, но потом улыбнулся. – Айда, прыгай… Найдём как-нибудь!

Семендей забрался в уголок и уставился в окно. На следующей остановке влетела шумная стайка студенток и защебетала прямо над ним:

– Я смотрю, ба, а это Юрик навстречу топает. Блин, на нём такая дебильная рубашечка, – короткостриженая украдкой ткнула пальчиком в Семендея, – как будто из дачной занавески…

– …и ещё джинсы-варёнки. Это воще жопа! – перебила подружку смугленькая.

Парня хлестнул по ушам хохоток. Он заслонился сумкой, готовый залезть внутрь неё. В это время потная кондукторша раздвинула худеньких девчушек, как ширму, и бросила:

– Щас выходи! И иди вперёд до светофора…

Он бросился по ногам к выходу, сумка застряла в дверях. Порвал вторую ручку. Кондукторша прокричала:

– Следующая – «Кольцо»! Кто ещё не оплатил?

Семендей нахлобучил сумку на голову, как баул, и, время от времени бросая брезгливые взгляды на свою рубашку, добрался до конца улицы. Неожиданно вышел к зелёному озеру, которое чахло посреди города. Тут же сбоку, во дворике трёхэтажного здания, заметил толпу молодёжи с родителями. Понял, ему туда. Спустился к озеру, стащил с себя рубашку и комом сунул в сумку. Переоделся в застиранную майку, которую взял, чтобы носить в общаге. Огляделся вокруг, высматривая кусты, куда бы спрятать эту безухую сумку, но вокруг всё было загажено.

– Папироска есть? – Из-за ивы показался мужик с сачком. Только вместо рыбы в пакете громыхали алюминиевые баночки.

– Бросил! – признался Семендей, а самому захотелось подымить.

– Ну и хорошо… – тот подобрал окурок. – Сам откуда? Агрыз? Мамадыш?

– Из деревни Паймас. Это в Марий Эл.

– Помню, лыжи такие были! Я ведь раньше гонщиком был. На лыжах гонял! Вот тут по озеру.

Они присели на скамеечку. Помолчали.

– Вы здесь ещё будете? Минут пять… – Семендей занервничал, увидев, как толпа начала просачиваться в здание училища. – Я сбегаю, только документы отдам…

– Давай, сынок, дуй куда надо… Я покараулю.

Семендей перебежал дорогу. В воротах налетел на группу пацанов.

– Оба-на, пополнение! – наглый с прыщами протянул ему плоскую ладонь с жёлтыми от табака пальцами.

– Слышь… Молодой! – маленький и гундосый, харкнул Семендею чуть ли не на носок кроссовки. – Мы тут директрисе на венок собираем. С баб – полтинник, с мужиков – стольник…

– Я принесу… – Семендей побежал обратно.

На скамейке лежал целлофановый пакетик с образком Николая Угодника. Парень огляделся, но гонщик уже умчал. И на том спасибо, добрый человек, только почему-то жалко стало рубашку с васильками…

…Вошёл в старинное здание училища с толстыми крепостными стенами и сразу же из летнего пекла попал в осень. По углам паутиной свисали сумерки, в туалете ревели ржавые трубы. Потолок давил, покрываясь трещинами…

Он так ни с кем и не подружился. Ходил на занятия, как тень. Безропотно отдавал стипу шпане, хотя мог бы зашибить одной только оплеухой. Его прозвали Рыжиком…

Только однажды он попытался познакомиться с белёсой девушкой-марийкой, которую увидел в стенах училища на выставке прикладного искусства. Она, прикусив губу, сосредоточенно расписывала потешный лубок, там, где мыши хоронят кота. Он смотрел-смотрел, потом хриплым голосом похвалил:

– У вас красивый лубок. Я такой лубок видел в детстве у соседки Тайры… Лубок – интересная вещь…

Семендей взмок, пока произносил свой неуклюжий комплимент, но вместо «лубок» почему-то три раза подряд произнёс «лобок». Когда понял это, покраснел, как свёкла, и смылся.

Рядом с училищем находился зооботсад. Из-за запахов и запущенности горожане сюда не особо ходили. Но Семендея уже узнавали на входе и даже отрывали ему детский билет, так подешевле. Он проносил за пазухой бутылку пива и направлялся к волчьей клетке. Семендею казалось, что этот волк вышел из леса у деревни Паймас. Точно такого с обиженным лицом он несколько раз встречал, когда ходил за жердями.

Оглядываясь вокруг, просовывал горлышко в клетку. Волк, урча, быстро опорожнял бутылку и потом слизывал сладкую пену с цементного пола. Пьяный зверь улыбался, ронял морду на лапы и молча смотрел на своего «товарища» грустными слезящимися глазами. Волк превращался в человека, а Семендей, наоборот, дичал. Он готов был выть…

Писем своей бабушке парень не писал. Несколько раз начинал, но, вспомнив, что почтальонша Настюха вскрывает чужую корреспонденцию, комкал исписанный листок…

На следующее утро он решил не ходить в училище. Накрапывал дождь, небо и фасады затянуло мешковиной. Семендей купил пирожок с ливером, откусил. Мимо пронеслась девушка в маковом плаще, как лепесток, сорванный ветром, и обдала летом. Хлынул ливень – первый осенний, и погасил жёлтое солнце клёнов. Парень стоял и слушал водосточную трубу, которая вздрагивала от бьющихся внутри струй. Объявление, написанное от руки на четвертинке тетрадной страницы, медленно сползало по трубе, смываемое дождём. Он остановил бумажку пальцем…

В самодеятельный коллектив марийского народного танца и песни «Арняша» требуется тумырщик. Адрес…

Через полчаса его глаз уже моргал в щёлке света, выбивающегося из небольшой комнаты, где шумели старушки. На них были белые рубахи с красной вышивкой и расписные шимакши на головах. Лица сияли, как пирожки! Одна, румяная и кругленькая, завела песню, другие подхватили. Запахло полынью и сладковатой стружкой от липовых чурок, из которых режут черпаки, похожие на ладьи. Семендей вспомнил такой черпак из своего детства, который плавал в кадке с квасом. Он осторожно потянул ручку на себя и, оказавшись в центре расступившегося круга, начал тихо подпевать.

Случайно коснулся рукой барабана, который стоял на стуле, и тот отозвался глубоким и радостным «уух!». Мокрая куртка уползла, как шкура, куда-то под стул, рука приобняла барабан, а другая подушечками пальцев начала поглаживать холодную серую кожу. Тот потихоньку оживал. Следом проснулись сиплый рожок и глупая трещотка. Комната поплыла – красно-белые полосы рубах и зелёные штор. Засохшие цветы из опрокинувшейся вазы захрустели под ногами, и такой горький аромат пошёл, как будто бы старушки топтали ромашки в поле.

– Ну, молодец!.. – кто-то поглаживал его по плечу.

– Мы тебя заждались…

– Как тебя зовут-то, парень?

– Семендей…

– Ах, если бы Абдай слышал, как ты сегодня играл!

– Кто это? – спросил опьяневший от тепла Семендей.

– Хозяин тумыра. Помер недавно.

– Да чё ты говоришь-то, Янипа? На этой тумыре играл ещё Кубакай, а лишь потом, когда он угорел в бане, Абдай пришёл.

– Ну хорошо! Теперича вот Семендей играть будет…

В голове ещё пели старушки и стучал тумыр, когда Семендей вошёл в класс и сел на своё место.

– Семён, тебя не было три дня! – услышал он дрожащие нотки над головой. – Ты что, болел?

– Нет.

– Тогда что же?

– Ну, я это… Со старушками играл на тумыре…

Смех заплясал в классе и умер ухмылкой на тонких чернильных губах учителя. Семендей выскочил и тут же сбил с ног Шакира, вожака местной шпаны.

– Ты, охренел, Рыжик, совсем… что ли?! – он больно ткнул костяшками кулачка ему под рёбра.

И вдруг внутри Семендея пружина выпрямилась и зазвенела. Широкая пятерня скомкала злобную мордочку Шакира и начала отрывать голову от тщедушного тельца. Кто-то прыгнул на Семендея сзади и начал душить, на его крепкой, как ствол, руке повисли остальные. Парень рычал волком, расшвыривая их по коридору. Последний размашистый удар вслепую пришёлся прямо в напудренный лоб директрисы. На выручку ей уже трусил с трубочкой кроссвордов отяжелевший от обеда охранник.

Семендей одним прыжком очутился на подоконнике, вторым – перелетел через репей и… Последнее, что услышал, когда летел, было брошенное кем-то из преподавателей: «Надо же, а на вид такой тихий парень!»

Уже привычно, без опаски, покрутил барабан в руках. Тихонько выбил тремоло, прислушался, потом озорно шлёпнул, как будто прихлопнул слепня на крупе коня, и вдруг тумыр завертелся, принимая градины ударов и редких поглаживаний.

Непостижимо, как это кусок телячьей кожи, который пошёл на обтяжку тумыра, под пальцами марийского парня способен был вспомнить и повторить все эти звуки: топора, тюкающего по звонкой сосне, топота копыт по мягкой пудре дороги, ночных стуков и кашля домового, раскатов далёкого, но пустого грома, свободного полёта ведра к далёкой колодезной звезде.

Семендей заснул, уронив голову на ещё гудящий тумыр. Из глубины колодца услышал старую марийскую песню. Приподнял отсыревшую крышку и оказался в залитой солнцем избе. Улыбнулся, узнав свою бабку, протирающую светящееся в руках блюдо, которое вдруг оказалось нимбом Христа на иконе. Она и нимб тоже старательно вытерла, встав на хлипкую табуретку. Семендей протянул руки, чтобы поддержать. Увидел, как светятся сквозь ночную рубашку крепкие икры. Осторожно приобнял, пальцы скользнули вверх и… Бабушка ойкнула голоском соседки Тайры и уронила мокрую ветошь на пол. Тайра шептала, жарко прижимаясь к нему животом: «Не плачь, Семендей, всё будет хорошо…»

Он проснулся, но ещё долго лежал на чьих-то острых коленках, пахнущих плесенью и пивными дрожжами, боясь открыть глаза, чтобы не потерять свою Тайру. Он лежал и слушал, как кто-то воркует над его ухом, распутывая непослушными ревматическими пальцами узелки в волосах: «Не плачь, всё будет хорошо…»

А за окном дождь не унимался. На потолке набухали тяжёлые жёлтые капли и падали на тумыр. В комнате стоял стон…