Текст книги "Всё помнят города"

– У Вас есть сын?

– Да, совсем уже взрослый.

Он рассказал Вере и Аминке о том, как чудом успел переписать на сына квартиру, прежде чем всё имущество было арестовано за долги.

– А эта машина его невесты, – признался своим попутчицам Иосиф Залманович. – Ей родители на восемнадцатилетие подарили, в прошлом году. А она забеременела и стала панически бояться дороги. Вот и дала свёкру попользоваться, чтобы отыскал-таки своего друга в сельской глуши. Мы же с ним со студенчества – Олень и Ёж! Куда один, туда и второй, как два колеса с одной осью!

– Смотрите! – окликнула взрослых Амина, показывая на что-то в боковое стекло. – Вон тот, что летал над лесом, ползёт за деревьями!

Вера поглядела на клубящийся дым за истлевшими соснами. Пылающие вдоль трассы деревья остались позади, теперь лишь горелые стволы стояли с обеих сторон, как чёрные истуканы.

– Не выдумывай, – сказала дочери Вера. – Нет там никого, даже птиц.

– Я не выдумываю! – настаивала та, почти криком. – Вон он! Бьёт хвостом! Берегись!

Она вся съёжилась, и закрыла глаза руками. Слева от неё, за окошком, послышался треск и высокое обуглившееся дерево, как подкошенное, накренилось к машине.

– Святой Флеминг! – выпалил Адоневич, прибавив газу.

– Что Вы делаете?! – испугалась Вера.

Но сгоревшее дерево уже повалилось позади них, перегородив путь обратно. Машину качнуло и Аминка, подпрыгнув на заднем сидении, открыла глаза.

– Слава пенициллину, – облегчённо вздохнул Иосиф Залманович. – Успели-таки, проскочить!

– Поворот! – предупредила Аминка, выглянув вперёд между кресел.

Адоневич сбавил скорость и повернул руль, выехав из задымлённого леса на присыпанную галькой дорогу, по одной стороне которой раскинулось поле, а по другую сторону, вдалеке, виднелось село.

– Это что за посёлок? – спросил он, глянув на Веру в зеркало. – Не Судный?

– Конезаводский, – ответила та. – Алёна говорила, что Судный дальше, за сельским кладбищем.

Их машина поравнялась с наездницей на гнедой кобылице. Лошадь брыкнулась и перешла на шаг.

– Ну, что ты, Марта! Чего испугалась-то? – спросила у неё девочка, лет пятнадцати, огладив по холке обеспокоенную кобылу.

Вдоль дороги пронёсся ветер, растревожив у обочин сухие листья травы. Марта остановилась и её наездница огляделась по сторонам. Вслед за ветром, из леса выпорхнула сорока. Громко вереща, она пролетела над полем, описывая волнистую линию на лету.

– Новый дом ищет, – вздохнула девочка, и развернула лошадь. – Поедем и мы домой.

Признаться, я понятия не имел, кто она такая, но глазами моей пернатой разведчицы, хорошо её рассмотрел. Длинные кучерявые волосы, такие, что не расчешешь, цвета корицы, были собраны у неё под шлемом в пышный и лёгкий хвост. Каре-зелёные глаза, в обрамлении золотистых густых ресниц, широкие тёмные брови и множество веснушек на загорелом лице той девочки почему-то запомнились мне. В Конезаводском многие ребята ездят на лошадях. Там есть детско-юношеский клуб верховой езды, должно быть, она оттуда.

– Горький, – ментально позвал я столицу нашего региона. – У нас очень плохая новость.

– Я уже в курсе, – ответил он. – В утреннем выпуске новостей о ней скажут, но моя съёмочная группа ещё в пути. Соболезную, Судный.

– Прости, ты не мог бы, ответить мне на один вопрос, – решился спросить я его, пользуясь случаем. – Скажи, бывает ли, что души городов или сёл обретают спасение, как души людей?

– Я слышал о таком случае, – признался тот. – Во времена Орды, в нашей области стоял град Сиян, между речкой Люндой и озером Светлояром. Вот он, говорят, обрёл чудесное спасение и от врагов, и от всего нашего грешного мира.

– Как это? – удивился я.

– Предания гласят, будто он растворился в воздухе на глазах у целого войска, – пояснил Горький. – Говорят, что поныне, слышится над озёрной водой колокольный звон сиянских церквей и соборов. Разве Володик тебе не рассказывал?

– Нет, – вспомнил я. – Говорил только про водяного и про звезду, а про исчезнувший город – ни разу.

– Странно, – отметил он. – Я думал, к нему со всей России приезжают только за тем, чтобы на Сиян в озере посмотреть. Вот только не всем он показывается. И нашему брату, ни разу не отозвался.

– Наверное, и мне не ответит, – опечалился я.

– Как знать. А попробуй, послать на Светлояр кого-нибудь в сане, – предложил Горький. – Если Сиян с мирянами не в ладах, может, к священнику выйдет?

– Да как же он выйдет? – не понял я.

– Поверь, братишка, – вздохнул Горький. – Город, чей дух веками кормился верой в него миллионов, способен на многое! Ему хватит силы принять любой облик, и даже предстать во плоти. Разве ты не встречал подобных примеров?

– Встречал, конечно, – припомнил я. – Но то ведь были погибшие города!

– Я не уверен, что Сиян жив, – признался Горький. – Возможно, он рухнул в карст, а легенда о нём – просто вымысел. Но если в неё верят люди…

– Спасибо, я понял тебя! – воспрял я, уже загоревшись энтузиазмом. – Попробую!

– Удачи, брат, – попрощался со мной наш староста региона. – Мир праху твоих добрых соседей.

К девяти часам утра о случившемся в Окольках уже знала вся Нижегородская область и вся Россия. Один Нил Иванович пребывал в счастливом неведении, сидя на посту в своей милицейской будке. Кинди Кут Шари был с ним и его, похоже не меньше, чем меня, заботил вечный вопрос о спасении души после смерти тела.

– Если бы души перерождались, как ты говоришь, воплощаясь каждый раз в новых этих… Аватарах, – спорил с ним Нил Иванович. – То, наверное, каждая бы душа для себя пожелала тело без отклонений! Не рождались бы тогда слепые, безногие, и умственно отсталые дети.

– Наши поступки, слова и мысли, как и мысли о нас окружающих, закладывают те или иные черты наших следующих воплощений, – объяснял ему Кинди. – Кто слыл слепцом, не замечая за собой дурных дел или хаоса, который творил он сам в своей жизни, тот рискует стать слепым в будущем. А кто всю жизнь просидел без дела, может родиться без ног. Это называется карма.

– А ты, – будто в шутку спросил его Нил Иванович. – Кем сам-то был в прошлой жизни?

Кинди загадочно улыбнулся.

– Я воевал, – размыто ответил он. – Но погиб не от огня и меча, а от жажды. Погиб, но не сдался.

– И с кем воевал? – усмехнулся Волюка. – С фашистами? Или, может, с Наполеоном?

– С китайцами, – вздохнул Кинди. – Но это было давно, задолго до этих великих войн.

Больше он ничего не сказал Нилу Ивановичу. В этот момент, к ним в будку вошла Яна Тройкина и, увидев Кинди, перевела на лейтенанта вопросительный взгляд.

– Это кто у Вас? – поинтересовалась она у Волюки.

– Вот, сам не пойму, расспрашиваю, – растерялся тот. – Говорит, с китайцами воевал. С документами у него всё в порядке.

– Возьмите ключи, – безучастно сказала Тройкина, протянув лейтенанту два ключа с брелоком в связке. – Будете проживать в общежитии на Калинке, сюда оттуда ходит первый трамвай. Адрес на брелоке, разберётесь сами. Два дня отдыхаете, включая этот день. Он у вас отсыпной. Потом заступайте сюда на пост снова. Всё поняли?

– Так точно, товарищ майор! – ответил Волюка.

– А этого, в простыне, Вы по какому праву задерживаете? – спросила Тройкина, кивнув на Кинди. – У нас закон о свободе совести действует, можно хоть с костью в ноздрях ходить, милицией это не пресекается. Если только новоявленный папуас не вооружён настоящим копьём.

– Виноват, товарищ майор! – отозвался Волюка и подмигнул Кинди. – Вы можете идти, гражданин. К Вам больше вопросов нет.

Ах, как много у меня было к этому «гражданину» вопросов! Но я сдержался, видя, что сейчас не самый подходящий момент. Когда Кинди вышел из милицейской будки, Яна Тройкина известила лейтенанта Волюку о пожаре в Окольках.

– Я только сегодня понял, почему об умерших плохо не говорят, – вздохнул он и добавил. – Хорошие там жили люди, за что им такая беда – не ясно.

Вот это меня в людях всегда удивляло! Если с кем-то случилось несчастье – значит, непременно, оно чем-то нажито! Что за дикость? И Кинди туда же, карма! Вот уж, у кого карма была прекрасная, так это у Кольки. Я не верю, что посёлки и города, пострадавшие по вине той или иной стихии, сами навлекли на себя беду! Услышав в очередной раз подобное, я твёрдо решил доказать людям обратное. Думаю, печально известный град Кимаир, с его спутницей, примут моё приглашение, если у них, как и у Сияна, хватит сил воплотиться людьми? Вот только как их вызвать из Вечности? Мне снова пришлось обратиться к Правне.

– Скажи, что ты сейчас пошутил! – рассмеялась она. – Приглашай кого хочешь, но зачем же тревожить прах Кимаира? Его дух силён, тоже вскормлен людьми, только во что они его превратили за эти тысячелетия! Сколькие поколения верили, что Ким и его сестра были уничтожены за грехи небожителями! Их поносили, они поросли ярлыками, и вся эта слава, непременно скажется на телах, которые они теперь обретут! Ведь сами тела не возьмутся из ниоткуда, а будут сотканы из людских представлений об этих двух сущностях, городах.

– Пусть, – упрямствовал я. – Мне всё равно, как они будут выглядеть! Их души от этого не пострадают, и проявят себя такими, какие есть.

– Ты не понимаешь! – тревожилась Правна. – Человеческое тело не только облик! Это ещё и набор гормонов, нервная система…

– Не продолжай, – пресёк её я. – Лучше помоги найти и пригласить их обоих, а дальше я справлюсь.

Правна только вздохнула, понимая, что меня ей уже не переубедить. И, хотя она явно не одобряла моих намерений, обещала всё же ментально выйти на Кимаир. Мне самому это сделать было довольно сложно, оставалось лишь ждать, и чего, я пока не знал точно.

Глава 4. Слепой всадник

День выдался ещё жарче, чем тот, что был до дождя, и престарелый иерей Николай очень страдал от зноя. Матушка Ксенья не отходила от него ни на шаг, и из дому никуда не пускала. Конечно, послать его на Светлояр я не мог. На удачу, его супруга подсказала мне, кто мог бы туда наведаться.

– Вызвал бы пасынка своего, нам с тобой на подмогу, – ворчала на мужа Ксенья. – Так нет же, всё сам, и на дворе, и в приходе. А Ванька, тот молодой, помог бы, не хуже тебя работничек.

– Да он ведь, в Нижнем Новгороде самом, диаконом служит, – ответил тот.

– А тебе что же, диакон без надобности? – не унималась жена. – Вот пригласи его, все полегче станет. И приход будет кому передать, мы ведь, не вечные. Вырастил, воспитал сироту, и не вспоминаешь!

– Он сам и не пишет нам! – отмахнулся от неё Николай.

– Да как он напишет, он ведь только володинский адрес наш знает, – напомнила Ксенья. – Так ты напиши, или позвони, на этот его, на сотовый.

Она подала старику мобильный в накрахмаленном кружевном чехле, который вязала ему под очки, но со временем он же сгодился и для телефона. Тот нашёл в списке некого Иоанна и нажал вызов.

Я с этим Иоанном не был знаком, слышал о нём от Володика только мельком. Он был сыном известного на селе пьяницы, Андрея Крепцова. Мать скончалась на второй день после родов, а папаша сгорел от пьянки, когда Ивану было пять или шесть лет от роду. Батюшка Николай взял мальчишку на воспитание, так как своих детей не имел, крестил Иоанном, а фамилию ему оставил отцовскую. Когда Ваня Крепцов пошёл в школу, сорокасемилетний Николай обвенчался с одинокой целомудренной прихожанкой Ксеньей, которой тогда было тридцать шесть. Их брак оказался крепким и Ванечка рос теперь в полноценной семье. Володик говорил, что учился он плохо, хоть и старался изо всех сил, чтобы не огорчать батюшку с матушкой. И всё равно в аттестате нахватал троек. После школы, отвечая желанию своих приёмных родителей, Иван три года подряд пытался поступить в Нижегородскую духовную семинарию, безрезультатно. На третий год он подстраховался и подал документы не только в высшее, но и в среднее учебное заведение. В духовное училище он, с Божьей помощью, поступил, выучился там на пономаря, а потом уже дотянулся до диакона.

– Ванюша, родненький! Не узнал? – громко поприветствовал его Николай в телефонную трубку.

– Узнал, батюшка! – отозвался тёплый молодой голос. – Вам не болеть! Как вы там поживаете? В новостях говорили, в Воскресенском районе тоже пожары, и два села уже выгорело. Я переживаю, как раз собирался сам позвонить вам.

– Мы теперь не в селе, у нас тут, почти что город! Новый, на Летке! – успокоил его Николай. – Из Владимирского сразу переехали, как в здешнем приходе не стало отца настоятеля. Тот, говорят, с семейством, подался в Правну.

– Куда? – не понял Крепцов.

– Да побратимский город какой-то, Правна, – пояснил ему батюшка. – Ты, сам-то, где служишь, при какой церкви? Чай, рукоположили уже тебя там, в Новгороде, а ты и молчишь прескромно?

– Ой, батюшка, что Вы! Ну, какой мне Новгород, батюшка? – смутился Иван. – И сана у меня нет, так в дьячках и оставили, и за это Господу благодарен!

– Так где же ты теперечи? – удивился отец Николай.

– Тут посёлок в Борском районе, Кикиморовка, – ответил Ваня. – В нём прежде не было церкви, теперь вот, построили… Да только селяне, как ходили молиться на квартиру к одной женщине, бабе Даше, так к ней и ходят. Кто заболеет, зовут её, за болящего помолиться. На поминки тоже её приглашают, усопшего отмолить. Ещё и денег дают, а та берёт, не стесняясь, хоть сама никогда и не просит. Священники, говорит, за свои услуги все деньги дерут, хотя у них есть зарплата, а у неё только пенсия.

– Какой стыд! – негодовал Николай. – Она, чай, и в сан сама себя посвятила? Раз себя с нами равняет.

– Да не она равняет, – с улыбкой в голосе пояснил Иван. – Это селяне о ней, точно о святой говорят.

– А она, чай, и не отрицает! – буркнул старик на это. – В церковь, поди, не ходит, и другим не велит!

– Батюшка, – как-то нервно смеясь, объяснил Иван. – Здесь в Божий храм сёстры ходить боятся, а уж детей и подавно не водят! Тут что ни служба, то непременно какой-нибудь пьяный дебош! Даже с утра, на воскресную литургию, мужики умудряются заявиться пьяными, матерятся, буянят… На той неделе, вот, канун разломали, и на цветмет понесли сдавать! Кое-как их остановили! Потому сюда и не ходят. А чаще всех, нашу церковь посещает милиция. Вот они-то, ни одной службы не пропускают!

– Какой кошмар, – сочувственно произнёс Николай, выслушав пасынка. – Ваня, а как же они крестят детей, как причащаются? Там же, у бабы Даши?

– Нет, отец Евгений к ним сам теперь ходит и крестить, и отпевать, – пояснил Крепцов. – Он и у бабы Даши таинства совершает, молебны, требы. А исповедь и евхаристию может и на дому, берёт из Хранительницы Святые Дары, и к кому нужно, сам с ними приходит.

– Ваня, так нужен ли ему тогда диакон там? – досадовал Николай.

– Батюшка, не серчай, я за служку при нём, – признался Иван. – Не настолько уж сан у меня высокий, чтобы амбиции были. Господь учил нас смирению и мне радостно исполнять Его волю здесь.

Пожилой иерей вздохнул и передал трубку супруге.

– Не знаю, как с ним разговаривать, – сказал он Ксенье, покачав головой. – Нисколько не изменился, всё, как ребёнок! Ну, не видит он своё ремесло работой! По-прежнему, ни к повышению, ни к заработкам на ней не стремится! Слепо верит и смирение, говорит, важней!

Ксенья тихонечко взяла у него мобильник.

– Ванечка, может, ты переведёшься сюда к нам, в Судный? – ласково предложила она. – Николка уж еле ходит, ты бы приехал, сынок, Христа ради, помог бы нам тут при церкви.

– Это надо с отцом Евгением говорить, матушка, я-то с радостью! – ответил Иван. – Сегодня мы с ним пойдём соборовать к бабе Даше, на обратном пути, спрошу его благословения, объясню, так и так.

– Потом позвони обязательно, – напомнила Ксенья. – Мы ждать будем.

– Хорошо, матушка, – с улыбкой в голосе обещал Крепцов.

Мне самому стало интересно, что это за странный посёлок и Дружный квартал. Ментально мы не общались, а люди оттуда ко мне не заезжали давно, последний раз, года четыре назад, прибыл человек, и тот, почти сразу уехал.

В доме Краевых, тем временем, гостям уже был накрыт обеденный стол. Алёна Демидовна была счастлива крепко обнять сестру, расцеловать племянницу и познакомить их со своей приёмной дочерью Катей. Адоневич ей тоже сразу понравился, она всё подмигивала своей незамужней сестре, чтобы не упустила этого приятного, умного и привлекательного, на её взгляд, мужчину. Правда, та, как я мог заметить, не имела на него видов, да и сам доктор был куда больше озабочен другим.

– Как скоро Ваш муж вернётся-таки со смены? – спросил он Краеву.

– Ой, Вы знаете, он мне с утра позвонил, – ответила та. – Я могу представить, сколько сейчас у него работы, мне всегда так жалко детей, Вы знаете, я сама ведь в интернате работаю завучем! У меня если кто даже просто порежется, или обожжётся, я уже переживаю, они плачут, а мне, наверное, даже больнее, чем им! Нет, я бы точно не смогла быть медиком, да ещё в детской больнице! У меня бы сердце болело за всех, я такой человек!

– Мама хочет сказать, что из Окольков поступили в больницу дети, и папа задержится допоздна, – перевела для гостей Катюша.

– Милая, зачем было присылать нам такую дорогую для тебя вещь? – спросила у неё Вера. – Это же память о твоей семье.

– У меня теперь другая семья, – ответила девочка. – Нельзя жить прошлым, когда есть настоящее.

– Какие мудрые слова, – оценил Адоневич. – Ты рассуждаешь, как взрослая.

– Я не ребёнок, – заверила его Катя.

Амина загадочно поглядела на неё, тоже сделав серьёзное лицо, как у взрослой. Я умилялся, поначалу решив, что она просто паясничает. Но этот взгляд означал куда больше, чем я предполагал.

– А сколько тебе лет? – спросила Амина Катю.

Та обернулась и смущённо заулыбалась.

– Больше, чем пальчиков у тебя на руках, – сказала она.

– Эй! – оскорбилась Аминка. – Я не такая маленькая, чтобы показывать возраст на пальцах! Мне уже восемь, я скоро пойду в первый класс!

– В твоём возрасте, все уже во втором учатся, – заверила её Катя.

– Амина у нас во всём девочка особенная, не как все, – подмигнула дочери Вера. – Поэтому пойдёт в школу с восьми лет, и будет в классе самая умная.

Видя поддержку матери, Аминка показала Кате язык.

– А я и так самая умная в классе, – сказала Катюша, поглядев на Алёну Демидовну.

– Да, Вы знаете, – с радостью подключилась та. – Она круглая отличница по всем предметам, а ещё рукодельница, талантливая художница, и запевала в хоре. У неё такой изумительный голос! Недавно, её приглашали в Правну, выступать там в Филармонии, я тоже съездила, мне так понравилось!

– Что за Правна? – не понял Иосиф Залманович.

– Большой и красивый город, – заверила его Краева. – Всюду фонтаны, театры, городские сады с искусственными прудами. Ни бензином, ни заводским дымом не пахнет на улицах, а только цветами, свежестью и листвой! Как-нибудь, ещё побываете там.

Хорошо, что Правна не слышала этого. Вот почему, описывая нас, люди в первую очередь говорят о памятниках архитектуры и достижениях зеленстроя? Неужели, всё, что мы собой представляем, в их понимании, это лишь наш внешний вид? Если бы город, или даже посёлок, описывал Правну, он бы упомянул о том, что в ней нет бездомных, как нет и проблемы с трудоустройством, по специальности или без… Сказал бы о том, что там нет преступности, нигде не увидишь окурков, не встретишь девиц на обочине, и карманников в городском транспорте. Нам, как и людям, не в радость, когда о нас судят только по внешности! А чтобы узнать, каков тот или иной город на самом деле, нужно не по театрам и площадям у него гулять, а пройтись по его дворам в каком-нибудь спальном районе.

Мне надоело слушать Алёну, которую ни у кого ещё не получалось, ни дослушать, ни перебить, и я решил пока разыскать Ивана Крепцова через знакомых.

– Борка, ты знаком с Кикиморовкой? – спросил я у города Бора. Это мой хороший приятель с области.

– Конечно, знаком, – сразу ответил он. – Это моя соседка. Она такая кошатница! Мои люди частенько берут у неё котят, а ещё за молоком и сметаной многие приезжают. Но посёлки вроде неё, чересчур близкие к городам и не имеющие собственной инфраструктуры, как правило, не разговаривают.

– А не знаешь ли, где у неё живёт новый диакон, Иван Крепцов?

– Новосёл? – припоминал Борка. – Да, какой-то приезжий парнишка недавно у неё появился. Сам из глубинки. Снял, говорят, комнатку в одном из частных домов, у одного пропойцы, Фёдора.

– Навряд ли, диакон согласился бы на такое соседство, – усомнился я – А не проводишь, взглянуть?

– Можно попробовать, – согласился Борка, припомнив то место в Кикимововке, где поселился новый на селе человек. – Домик Фёдора стоит у междугородней трассы, недалеко от моста через речку Везломку. Эта лачуга всего о двух комнатах, с кухней, из которой в окошко видать задний двор… Он принялся рассказывать, и я сам не заметил, как мысленно перенёсся на задний двор какого-то деревянного домика с несимметричной покатой крышей. Двор был полон стеклянных бутылок, уложенных друг на друга.

– Вот, полюбуйся, – сказал мне Борка. – Это у хозяина технология такая, кикиморовская.

– А в чём она заключается? – не понял я.

– В том, чтобы целыми днями пить пиво и водку, а бутылки из-под них не выбрасывать, копить на особый фундамент, как по телевизору, – объяснил мне Борка. – Фёдор, тот всё лежит, грезит, как он из этих бутылок на огороде фундамент сделает, не понятно под что. Только пока ни чертежа, ни котлована, ни расчётов каких-либо он даже не начинал. У него одна на сегодня задача: бутылки освобождать. И в этом ему охотно сосед помогает.

– Этот, новый? – удивился я.

– Да нет! – рассмеялся Борка. – Свой в доску, Витёк из соседнего дома. А квартирант его, вон он, в огороде копается. Смотри, какую красоту он развёл за минувшее лето! И это без дождей!

Я поглядел чуть дальше, от заднего двора к небольшому участку, и приметил там загорелого парня, лет двадцати на вид, в одних шортах, с ведром руке, идущего босиком между грядок.

– Мальчишка ещё, – смекнул я. – Что он вообще тут забыл? От военкомата прячется?

– Может и так, – усмехнулся Борка. – Весной поступать в один вуз пробовал, да не поступил. Вот и живёт пока, а за жильё огород в порядок приводит. Наверное, где-то и подрабатывает тут, на селе.

– Вижу, он славный малый, но я ищу не его, – вздохнул я. – Тот давно выучился, и постарше будет.

Я огляделся вокруг, и приметил оживлённую трассу. По ней с большой скоростью проносились фуры, переезжая железобетонный мост через мелкую грязную речку. Вода в ней выглядела ржавой, на середине выступали крупные острые камни. Должно быть, эта речушка тоже пострадала от зноя. Но двоих ребятишек, плескавшихся в ней, цвет воды не смущал. Мальчишки, лет десяти или младше, забрались в неё и баловались у берега, кидаясь друг в друга дёрном, и поднимая фонтаны брызг.

– Это Везлома, о которой я уже говорил, – пояснил Борка. – Она вовсе не грязная. Просто в ней сурик природный, из месторождения, поэтому у воды такой цвет. А видишь, на берегу, корова ест из ведёрка у деда Руслана? Это он её откармливает по особой диете.

– Корова на диете? – удивился я. – Не знал, что они тоже комплексуют по поводу лишнего веса.

– Нет, тут в другом дело, – загадочно произнёс Борка. – Ещё одна местная инновация. Обычную траву дед жевать ей не разрешает, кормит шишками хмеля и солодом, чтобы молоко было с градусом, но без запаха. Вон, и пивных дрожжей насыпал в ведро, надеется, теперь результат обязательно будет.

– А ей не вредно? – побеспокоился я, поглядев на рыжую корову с большими белыми пятнами, и на сутулого лысого старика, одетого в ярко-малиновую футболку и синие брюки. – И почему этот дед просто не откроет свою пивоварню, если у него так много хмеля и солода, и дрожжи пивные есть?

– Ты ничего не понимаешь! – рассмеялся Борка. – На пивоварне самому работать придётся, а так – старуха с утра корову подоит, и сразу три-пять ведер готового молока с градусом!

Я промолчал.

– Ну, если тебе нужен диакон, логично было бы поискать его в местной церкви, – предложил Борка. – Она совсем новая, но очень красивая, деревянная. И у неё не купола, а шатры.

– И у меня тоже деревянная церковь с шатром вместо купола, а ещё с гульбищем! – похвастал я.

– Эта без, – улыбнулся Борка. – Но тебе определённо стоит взглянуть!

Кикиморовка очень гордится тем, что её, наконец, достроили.

Он во всей красе описал мне высокий храм с двумя башнями – пасторской и колокольной, и с двумя арками, ведущими из притвора в зал на пятьсот человек. Но, при всём своём величии и пышном убранстве, эта церковь была пуста, священнослужителей в ней на тот момент не было, как и прихожан. Даже свечи нигде не горели, а только лампады. Лишь две женщины средних лет за прилавком в притворе, дожидаясь покупателей, тихо разговаривали друг с другом.

– Как жалко девушку, у неё, говорят, сын маленький дома остался, – вздыхала одна. – Вышла-то, всего на минутку, и такое несчастье!

– Да, эти водители тут, не смотрят, куда летят! – кивала другая. – Слава Богу, жива хоть осталась!

– А малыш-то, как теперь? С кем?

– Да, чай, с прабабкой он, дедам его некогда, иль неохота.

– Это с той самой, что ль, Дарьей-то, с Дружного?

– С ней, прости Господи! Ох, беда…

Я вспомнил, что Крепцов упоминал какую-то бабу Дашу из квартала Дружного. К ней, вроде, и собирался. И, если она на селе так известна, Борка наверняка должен знать, где она живёт.

– О какой это Дарье они говорят? – поинтересовался я. – Не о той, что слывёт «святой» на селе?

– Да, идёт о ней такой слух, – ответил Борка. – Внучка её вчера под машину попала. И хорошо ещё, что водитель не струсил, в больницу её отвёз. Эти его осуждают, не зная подробностей происшествия. А если б промедлил он или скрылся, остался бы сейчас сиротой правнук у бабы Даши.

Он описал мне этого мальчугана, и я вдруг увидел его, играющим с двумя половинками мыльницы, сидя в ванне с густой белой пеной. Для трёхлетнего мальчика это были два корабля, один из которых решительно шёл на таран другого.

– Где это? – спросил я, не зная, куда заглянул.

– В ванной, – деловито ответил Борка, будто я сам этого не понял, а потом рассмеялся и пояснил. – Дома у бабы Даши. Она немного чудная, скупая и уже со старческими звоночками, но с правнуком нянчится от души. И, надо сказать, одна из немногих, готова прийти на помощь. Непросто приходится этой старушке, с её склонностью к преувеличению. Тем более, тут и без всяких преувеличений, жизнь далеко не мёд. Вот она и мнит себя мученицей, а всех в округе. – бандитами и обманщиками.

– В чём же её мучения? – полюбопытствовал я.

– Да хотя бы и в том, что живёт она среди пьяниц и лодырей, постоянно видит в квартале их драки, слышит брань и смех под окном, – объяснил Борка. – Одно это делает её мученицей! Как не страдать человеку, который во всём лучше окружающих, и сам это хорошо понимает?

Оставив малыша в ванной, мы с Боркой принялись рассматривать небольшую прихожую, соединявшую кухню и зал. Там не было ни одного свободного от угла, всюду стояли какие-то доски, плинтуса и гардины, торшеры, трости, вешалки и зонты, даже чья-то хоккейная клюшка… На облезлых радиаторных батареях сушились разные тряпочки, тапочки и носки. Пол был грязный, с закопченного потолка, покрытого пятнами, свисали паучьи сети, правда, под ними в углах блестели новенькие иконы в красивых рамочках. А на стене единственной комнаты, между полом и потолком красовался ковёр, пускай и пыльный, но дорогой, с ещё различимым на нём рисунком. Окна с двойными деревянными рамами едва пропускали свет, понятно, что не нужны были и занавески. Зато на подоконниках цвели фиалки и маргаритки, на пыльных полках серванта стояли маленькие иконки, лежали крестики и кулоны с ликами различных святых. Посреди комнаты был стол с вазочкой, полной конфет и печенья. Рядом с ней лежала раскрытая Библия, которую увлечённо листала лапой и мордочкой грязная рыжая кошка.

– Странная обстановка, – отметил я. – Если она приглашает гостей, можно было бы и прибраться.

– У них это не принято, – пояснил Борка. – В Кикиморовке не придают значения таким мелочам, они делают только необходимую работу по дому. Например, моют тарелки, когда оказывается, что чистых уже не осталось. А во дворах прибираются только когда губернаторы ездят. В обычные дни у всех здесь есть дела поважнее – и у Фёдора с его соседом, и у деда Руслана, и у других… А у бабы Даши – тем более! Ведь её почти не бывает дома, она же посещает больных и никому не отказывает. Думаю, ей самой сложно окна помыть, и гардины повесить со шторами, дотянуться до паучьих сетей в углах или управиться с кошкой, которая не любит водные процедуры. А попросить о таком кого, сам понимаешь, ей совестно. Да болеют её соседки часто, и правнуки тоже у них болеют.

– Не удивительно, – тихо произнёс я. – Как бы у неё самой не заболел теперь правнук.

В дверь квартиры кто-то постучал и с кухни в прихожую вышла, шаркая дырявыми тапочками, очень тучная, невысокая женщина, лет восьмидесяти на вид. На ней был выцветший тряпичный халат и маленькая косынка в серый горошек, прикрывавшая только затылок. Спереди и по бокам из-под этой косынки торчали светло-фиолетовые пряди завитых волос.

– Кто стучится? Валь, ты? – спросила она через дверь.

– Это из церкви, мы, бабуль! Иоанн и Евгений, – ответил уже знакомый мне голос Ивана Крепцова. – Ваши-то, уж собрались?

– Да нет пока никого, у меня тут дитё уделалось, – прохрипела им через дверь старушка. – Я его в ванну прямо с одёжами и замочила. А то, вода дорогая, а я не богатая, чтоб отдельную ванну для стирки ещё набирать, и времени нет отстирывать их по очереди.

– А ребёнка Вы тоже с порошком замочили? – удивился Иван.

– Я вам не богачка, таким дорогим порошком стирать! – ответила из-за двери хозяйка. – С мылом отстирается и то, и другое.

– Мы на улице подождём, – сказал Евгений, и кивнул диакону. – Ты говорил, обсудить со мной хочешь что-то. Вот, Бог и дал времени на беседу.

Они вышли к подъезду, и я перестал их слышать. Моё мысленное виденье и слух всё ещё оставались в квартире у бабы Даши, которую Борка мне во всех подробностях описал.

– Борка, что во дворе её дома? – спросил я своего проводника.

– Не пытайся охватить мысленным взором весь двор, – подсказал он мне. – Какой ты ещё неопытный, Судный! Вообрази хотя бы вот эту скамейку, из треснувших от времени, ни разу не крашеных досок, с наростами трутовика по краям. Она стоит у подъезда бабы Даши, в тени большой вишни, которая вся, точно новогодняя ёлка. Пивные бутылки и банки блестят на солнышке, нанизанные на нижних ветках. В щелях сиденья под вишней белеют фильтры от сигаретных окурков, жильцы много лет уже забивают ими щели в этой скамье, потому что урны при ней нет, и никогда не было.