Текст книги "Служили два товарища. Сказания, размышления, наблюдения"

Служба в вооруженных силах СА

Вовка Лобанов

Вовка Лобанов, как отличник боевой и политической подготовки входил в состав комсомольского бюро нашей части.

Какими уж великими делами они там занимались на своих заседаниях, но он частенько, даже с некоторым удовольствием, отлучался по комсомольским делам.

Хотя он в то время был уже махровым дембелем и никто, включая командира подразделения, не мог его заставить посещать эти посиделки, но Вовка никогда не пропускал знаковых событий из комсомольской жизни.

Мы с Вовкой сдружились еще с учебки, с самых первых дней солдатской службы. Оба мы были из одной области, оба ушли в Армию, будучи учащимися техникумов, и было нам обоим по 18 лет.

И оба же питали неуемную жажду к наукам и всегда мечтали о том светлом дне, когда мы станем студентами вузов.

Как сошлись мы на этой почве, на почве схожих взглядов на многие события окружающей жизни, так и прослужили в тесной дружбе, рука об руку до самого заветного дня – дембеля.

В отличие от меня, Вовка был немножко замкнутым человеком. Он не водил дружбу со всеми, а был очень избирательным.

Если я чувствовал себя вполне комфортно в разных кружках солдатских компаний, то Вовка, кроме меня ни с кем особо не состоял в близких, дружеских отношениях.

Хотя назвать его букой не повернется язык. Был он одинаково ровен в отношениях со всеми, не делая никаких шагов к тому, чтобы сдружиться с другими ребятами.

Были разные ребята в нашем взводе, с разными характерами, разных национальностей и с разным уровнем подготовки по военной специальности.

Были мы механиками-водителями и любовь к технике должна бы быть заложена в нас изначально.

Однако, я вовсе не тяготел к технике, а Вовка мог очень обстоятельно и толково рассказывать мне, как своему другу обо всех тонкостях их боевой машины.

Служили с нами во взводе «два товарища», одного звали Бобик, а другого Мазулька. Вот уж кто любил возиться с железяками – так эти двое.

С головою, в прямом смысле, залезут в технику и будут днями и ночами воодушевленно ковыряться во внутренностях всего того, что должно двигаться на собственном ходу.

От того и прозвали одного их них Мазулькой, потому как он был вечно измазанным в мазуте по самое не могу.

Хорошо бы, если он таким чумазым ходил в «молодые годы», так нет же – таким же грязнулей и дослужил до самого дембеля.

В общем, вечно грязный, неопрятный и дурно пахнущий Суздаль – «это фамилие такое», одним словом, Мазулька. Но зато в технике – Бог.

Не было в части механизмов, которые бы он не заставил завестись, на пару с Бобиком. Оба оголтелые фанатики инженерной мысли.

Как ни странно, при всей их осведомленности и приверженности к тому, что движется с грозным рыком, они не умели об этом толково объяснить, как бы мы ни провоцировали их.

Вовка же Лобанов, в отличие от них, никогда не пытался делать что-то руками. Он был в известной степени теоретиком. Но зато все, что делали Бобик с Мазулькой руками, он мог мастерски изложить словами.

Я всегда восторгался своим другом и мог его слушать часами и неизменно задавал ему, на протяжении всей службы, один и тот же вопрос:

– Вован, откуда ты все так хорошо знаешь технику, ты же вроде учился на зоотехника, а не механика?

Вовка, польщенный вниманием друга, становился еще красноречивее и обычно продолжал свой технический ликбез с еще большим упоением.

Как то погожим днем, ближе к вечеру, он пришел с очередного комсомольского собрания и поделился со мной сногсшибательной новостью.

У него не было простых новостей. Что ни новость, то обязательно сногсшибательная, обалденная, умопомрачительная…

Там же, в Армии, я от него впервые услышал об офигенном фильме, на просмотре, которого он присутствовал в Доме офицеров.

Я в тот день заступил в наряд по караульной службе и по этой причине, естественно, не мог вместе с ним культурно отдохнуть, сходить в кино.

Вовка с нетерпением ждал своего друга, когда тот вернется в расположение роты, чтобы тут же поделиться своей невидалью.

Наконец, вечером после прихода с караулки я, сдав оружие, с удовольствием до хруста размяв свои кости, отправился вместе с ротой на ужин.

А у Вовки глаза блестели, як у нашкодившего кота, все порывался поговорить со мной, но никак не мог выбрать подходящего, на его взгляд, момента.

У меня в друзьях ходила большая половина казармы, поэтому мне нужно было пообщаться и с теми, и с этими, да еще и в спортивном уголке покачать мышцы.

Я очень хорошо знал своего друга, и давно определил по внешнему виду Вовки, что тот прямо горит желанием поделиться со мной сокрушительной новостью. Я видел это и понимал, что разговор предстоит длинный и всуе не стоит его и начинать.

Поэтому даже слегка подтрунивал над Вовкой. А вечером, после отбоя, благо наши кровати стояли рядышком, Вовка и начал свое повествование об увиденной картине. Фильм был действительно стоящий и Вовка, как всегда был на высоте.

С тех пор много воды утекло и я при каждом показе того исторического фильма, и по сей день с тихой грустью, вспоминаю своего друга.

А прошло с того дня очень много лет, а кажется, что это было вчера. И фильм назывался «Москва слезам не верит».

Долго тогда Вовка рассказывал про героев той замечательной картины. И долго еще, почти до утра, мы разговаривали про то, как вернемся домой, про то, как пойдем учиться дальше, а впереди у нас будет еще целая жизнь и много, много девушек красивых.

После того собрания, «погожим днем, ближе к вечеру», Вовка так же ходил весь загадочный, и я уже догадывался, что после отбоя можно смело прощаться со сном.

Так и вышло. Как только Вовка заговорил о путевках на Всесоюзную комсомольскую стройку в Тюмень, меня тут же сдуло с кровати. Вопрос у меня был один:

– Ты поедешь?!

И вот мы, то ложились в кровать, то соскакивали с нее, бурно обсуждая всю романтику неизведанной дали. До утра не сомкнули глаз. К утру было твердо решено – мы оба едем!

Многие ребята, те которые не очень крепко спали, краем уха слышали в наших разговорах слово «Тюмень».

И начались расспросы с самого раннего утра, а потому как путевок было предостаточно, Вовка всем рассказывал все, как есть.

Что тут началось! Все дембеля сразу изъявили желание ехать немедленно. Всю неделю то и слышалось повсюду:

– Ты едешь в Тюмень?

В общем, вся воинская часть бурлила и фонтанировала идеей освоения далекого Заполярья. Оставался последний месяц службы, а тем, кто едет по комсомольской путевке увольнение предстояло в первую очередь.

А желающих попасть в ряды первоочередников было с избытком. Затем, все последующие дни, как это часто бывает в жизни, накал страстей понемногу начал спадать. Теперь уже многие дембеля на вопрос:

– А ты едешь в Тюмень? – стыдливо отводили глаза, придумывая отговорки про то, что у него, якобы, мать заболела, сестренка замуж выходит…

Почему-то у всех причины были почти одинаковые. А мы с Вовкой тоже поглядывали друг на друга с немым вопросом в глазах, и у каждого из нас вертелся на языке тот же вопрос:

– Не передумал?

Однако никто из нас вслух не задавал этот вопрос, наверное, оба боялись услышать:

– У меня мать… я не могу ехать. Нет, мы оставались верны данному обещанию и твердо решили – ехать, во что бы то ни стало. Вместе с нами поехали Сашка Вылков и Бобик.

Все мы были из одного взвода. Всего же со всей части собралось человек двадцать, а изначально хотели покорять Север порядка ста пятидесяти солдат срочной службы.

Вот так, вполне естественным образом, произошел качественный отбор любителей помечтать.

Сашка Вылков

Сашка Вылков был родом из соседнего со мной региона и по этой причине мы почитали друг друга, как земляки. Тем более я учился в его родном городе и любил этот город, что называется, пылкой, юношеской любовью.

Призывались мы с одного военкомата, однако познакомились, будучи в учебке. И там, в учебке, были в одном взводе, и дальше в войсках оказались также в одном подразделении.

Вообще то, нас было шестеро: Вовка Лобанов, Сашка Вылков, Бобик, Гиляз, Суздаль и я. Как начали тянуть солдатскую лямку с одной учебки и одного взвода, так и дослужили до дембеля в одном строю.

Отношения между нами были непростые. Назвать всех друзьями – это значит ничего не сказать. Каждый из нас был со своим характером и своими убеждениями.

Поэтому у некоторых наших товарищей были, в определенной степени, чувства близкие к неприязни по отношению друг к другу.

Если мы четверо еще, как-то ладили между собой, то Гиляз с Суздалем были страшно далеки от нас и выглядели они, в некотором роде, отщепенцами. А что делать – это жизнь?

Среди всех, Сашка был самым спокойным парнем, эдаким увальнем, который никогда не снизойдет до того, как бежать со всеми, когда действительно нужно было бежать.

В молодые годы, когда нас, струканов, и в хвост, и в гриву шпыняли дембеля, Сашка все время ворчал себе под нос, ругая и костеря тех, на чем свет стоит.

– Вылков, что ты там бормочешь себе под нос? – скажет, бывало, какой-нибудь старослужащий. Сашка в ответ:

– Мол, все нормально, я ничего не говорил.

А сам продолжает себе под нос предавать анафеме всех старослужащих:

– Стану скоро дембелем, я всех вас урою, закопаю в землю, заставлю через жопу дышать! Я вам всем глаза на жопу-то натяну!

Что и говорить, ему частенько перепадало за это. Конечно, всем было видно невооруженным глазом, как он постоянно бурчит, выказывает недовольство своим видом.

Старослужащие частенько устраивали ночные экзекуции. Особенно хорошо запомнился один азербайджанец, Аскеров. У этого, так называемого, дедушки был свой излюбленный приемчик поиздеваться над молодыми.

Он имел зловредную привычку посреди ночи поднимать по тревоге танкистов, ребят, которые пришли в часть после окончания танковых учебок.

Такие же механики-водители, как мы, но только не профильных машин, а, именно, танков. По иронии судьбы, танкистами были одни узбеки, люди очень далекие от техники.

– Я пекарь, на х… мне нужна ваша танка! – частенько говаривал один из них.

– Я до Армии чайхана работал, никогда техника не знал, на х… она мне сдалась – говорил другой.

– Я мороженным в городе торговал, всегда ходил белая рубашка, никогда не нюхал солярка – … скажет третий.

Естественно, эти ребята не по своей воле стали механиками-водителями. В жизни они никогда таковыми не являлись, не скрывали этого, и на дух не переносили всякое упоминание о технике.

Они до самого дембеля так и не научились ею управлять, похоже, не шибко-то и страдали от этого.

Вот такие механики-водители, гордо именовали себя танкистами. К ним высказывал особенное неравнодушие тот самый Аскеров:

– Танкисты, подъем! – кричит он среди ночи.

Те соскакивают с кроватей, в нательном белье, с босыми ногами и становятся в строй. Казармы строились на скорую руку из щитовых панелей и тепла зимой не держали совсем – стены продувались насквозь.

На эти ледяные полы, Аскеров и выстраивал роту босых, сонных и слегка напуганных танкистов. Выстроив и выровняв строй, он ставил перед ними боевую задачу.

А задача этого горе-стратега заключалась, якобы, во внезапно полученной шифрограмме, согласно которой рота танкистов выступает на боевые позиции, и ей командование доверило столь высокое и ответственное поручение.

Продержав еще некоторое время босых ребят на холодном полу, он давал указание ставить аккумуляторы на боевые машины и подключить их к системе зажигания.

После этой команды, те несчастные ребята неслись, якобы, в теплый бокс для хранения и зарядки аккумуляторных батарей, а на деле подбегали к своим кроватям.

Возле шеренги двухъярусных кроватей ровными рядами стояли табуретки, а на них аккуратной стопочкой было сложено обмундирование.

Тут же, возле нее стояли в боевой готовности сапоги, с обернутыми вокруг голенища портянками, которые почти всегда излучали «тонкий аромат» натруженных солдатских ног по всему расположению роты.

Подбежав к своей табуретке, каждый из них напрочь скидывал форму на пол, отшвыривал в сторону сапоги, хватал табуретку обеими руками и тут же устремлялся назад – встать в строй.

Это они, значит, «получили» из бокса аккумуляторы, «подсоединили» их к клеммам проводов стартера и ждут дальнейшей команды.

Проверив все ли справились с поставленной задачей, этот, с позволения сказать, «полководец» дает вводную:

– Рот-а-а-а, заводи машины!!!

После, так называемого, запуска двигателей стены, видавшей виды казармы, сотрясает шум сотни луженых глоток, изображающих гул заведенных машин:

– В-в-в-в, В-в-в-в, В-в-в-в!

Строй боевых машин пока еще стоит на месте, «выпуская» клубы чадящего дыма, а механики-водители то и дело «прогазовывают» двигатели, то прибавляя, то сбавляя обороты:

– В-в-в-в, В-в-в-в, В-в-в-в!

Вдоволь натешившись, нежданно свалившейся властью, наш «аксакал» дает отмашку:

– Киргизбаев, впереди колонны; Гусейнов, замыкающий… Пош-е-о-о-л!

После этого, рота босых солдат с табуретками в руках начинает со страшным воем, «ревущих моторов, лязгом и скрежетом гусениц», нарезать круги по казарме. Один круг; второй; … пятый…

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – сказал Поэт. Действительно, зрелище было не из веселых.

Старослужащие потешались от души, хватались за животы и ржали, как табун диких, необъезженных жеребцов.

Находились и среди молодых солдат те, которые в угоду дедам подхихикивали им с вымученной улыбкой на растерянных лицах.

Лично мне такие издевательства, доходившие до идиотизма, никогда не казались смешными.

Но зато я едва сдерживался от смеха, глядя на Сашку Вылкова. Не один Аскеров был из тех, про кого говорят шлепнутый из-за угла пустым мешком по голове.

Находились дураки и почище него. Вот один из них, простой русский парень, с не менее простой русской фамилией – Смирнов, желая переплюнуть того же Аскерова, вопит посреди ночи:

– Рота, подъ-е-о-о-м!!! Марш-бросок на 10 километров с полной выкладкой!

Люди, приученные к воинской дисциплине, с еще закрытыми глазами начинают быстро, без всякой суеты одеваться, оправляться, а потом уже в строю окончательно приводить себя в порядок.

Сашка и тут находил себе отдушину. Вместо того чтобы, не навлекая на себя лишнего внимания, одеться и стать в строй, он, сидя на кровати, с усердием начинал наматывать портянки.

Конечно, ноги это главный инструмент солдата и, чтобы не набить мозолей надо уметь хорошо наматывать портянки, спору нет. Но тут совсем другое дело – надо уложиться в положенное время и вовремя встать в строй.

А перемотать портянки можно в первую же, выдавшуюся, свободную минуту. Этот незыблемый закон многие уяснили почти сразу.

Но Сашка, очень толковый парень, хороший специалист, весельчак и ротный запевала всегда шел наперекор этой простой истине.

Мало того, что он так некстати бережно пеленал свою ногу, сидя на кровати, опять же в нарушение Устава, так он еще успевал костерить все и вся на чем свет стоит:

– Козлы вонючие! Вот стану дембелем, всем на х… руки, ноги повыдергиваю! Поставлю к стенке, расстреляю к е… й матери!

Зная эту его зловредную привычку, в эти минуты я всегда старался держаться рядом с ним, чтобы слышать складную и удачно сложенную рифму его матерных слов.

И хотя обстановка не располагала к смеху, у меня всегда поднималось настроение, после Сашкиных изысков, и не таким уж постылым, после этого, казалась служба.

А потом, будучи на перекуре, я обязательно просил друга, поставить дубль, на что Сашка неизменно откликался с большой охотой.

Чего греха таить, дубль на бис у него получался еще выразительнее и сочнее.

Не зря говорят – на миру и смерть красна; на людях, когда к нему прикованы десятки пытливых глаз, Сашка чувствовал в себе душевный подъем и его гневная тирада состояла исключительно из матов, без единого общепринятого, нормального слова.

Кстати, к середине службы, когда он стал заслуженным котлом, пока еще не дедом, он проявлял себя вполне приличным и мирным парнем. Не было в нем той злобы и необъяснимой агрессии к молодому пополнению.

Многие ребята, натерпевшись последствий дедовщины, сами затем становились невыносимыми и всю свою злость вымещали на молодых. Нет, за Сашкой такого не водилось.

Когда к нам, в подразделение, пригнали свежее пополнение, среди них было очень много наших земляков. И он очень по-доброму общался с ними, относился к ним, как старший к младшему.

Лишь однажды он не сдержал себя – сорвался. Я тем днем был в карауле, и когда вечером вместе со сменой зашел в казарму, в моем рабочем кабинете стоял невообразимый шум.

Крайне удивленный таким обстоятельством, я, как был с автоматом через плечо, так и забежал с ним, наперевес, в канцелярию роты.

А там друг мой Сашка Вылков воспитывал кулаками одного своего, но и моего тоже, земляка.

От удивления я застыл в дверном проеме, потеряв дар речи. Не таким я раньше знал своего друга Сашку.

Чтобы издеваться над молодым бойцом, да еще порядком уступающему ему по комплекции?

Не ожидал. В мозгу шевельнулась предательская мысль:

– Оказывается, я совсем его не знал!

Увидев меня, Сашка слегка стушевался, отпустил из мертвой хватки свою жертву, и стал оправдываться (конечно, он стал оправдываться, в первую очередь, перед своей совестью; не дело обижать земляков):

– А…, ты представляешь, как наши земляки обнаглели, ни в х… нас с тобой не ставят. Давеча, попросил Самбуху принести мне чистый подворотничок, а он ушел и потерялся с головой.

– Я, – говорит Сашка, – не заставлял его подшивать мне подворотничок, а просто попросил его принести новый кусок белой тряпки! А он, скотина, ушел и даже не вспомнил про меня.

– Я дембель или нет, в конце – концов?!

– Я имею права попросить своих земляков хоть, что-то сделать для меня?!

А вчера, сказал Доржику сделать …, а позавчера Булата попросил принести…

Сашка долго еще перечислял все то, что у него накопилось на душе в отношениях с земляками. Все это я уже знал.

Сам начал догадываться, что земляки перестали исполнять наши, с Сашкой, указания, знали, что им все равно за это ничего не будет.

Понимал это и сам все порывался поговорить с ними по душам. Если мы с Сашкой не распускали руки и не издевались над молодыми, как некоторые, то это не означает, что нами можно пренебрегать и позволять себе не исполнять наших поручений.

Но Сашка меня опередил, объяснил все по-мужски. Мне оставалось лишь надпомнить другу:

– Ты, это… только… не очень-то. Бей не сильно, создай больше шума, пусть наши земляки, если не боятся нас, то пусть хоть уважают, и не забывают, что мы с тобой заслуженные люди.

Но у Сашки пыл уже прошел, пар был выпущен, и он отправил своего визави восвояси. А сам весь потерянный такой, пошел в курилку.

Не слышно было в тот вечер его громового голоса, не забавлялся с молодыми, как обычно. Не шутил он в тот вечер и не рассказывал всякие небылицы. Переживал.

Серега Хамнуев

Серега Хамнуев пришел вместе с узбеками из танковой учебки, единственный среди них не очень узбек. У Сереги с ними не сложилось еще с самой учебки, поэтому отношения были – хуже некуда.

По этой причине, он, как только ступил на монгольскую землю, так сразу и примкнул к группе русскоговорящих, определив с ходу с кем ему водить дружбу.

Дальше, вплоть до своего убытия из части, никогда с узбеками тесно не общался. Он был очень хорошим уставником, за что его безмерно ценил командир роты.

Как-то он, ротный, проводя инструктаж, перед заступлением в наряд по караулу, задал очень хитромудрый вопрос всему подразделению. В Уставе караульной службы ответа на такой вопрос не было, да и самого вопроса тоже.

Тут уж капитан Фищук пошел на некоторую хитрость, полагаясь на сообразительность своих бойцов. Надо было видеть радость в его глазах, когда первым дал правильный ответ, именно, Серега.

А назавтра, после несения караульной службы, при разборе полетов он перед всей ротой объявил Сереге благодарность по службе. Командир роты сказал:

– Я задал такой вопрос, зная, что его нет в Уставе, но я был уверен, что ответ на него будет дан. Даже К… об этом не знал, а Хамнуев нашел правильный ответ!

Ротный очень удивился этому факту и по праву, после этого случая, стал считать Серегу лучшим уставником в роте.

Впоследствии он не раз проверял своих бойцов на предмет знаний Устава караульной службы подобными каверзными вопросами.

И его любимчик, Серега Хамнуев, ни разу не огорчил его, всегда брал, навязанную ротным, высокую планку, о чем тот не уставал повторять и ставить его в пример при каждом удобном случае, не забыв при этом слегка поддеть меня.

Мы с Серегой были земляками, и нас связывала крепкая, солдатская дружба. Зная об этом, наш славный командир – капитан Фищук, устраивал между нами викторину – кто умней, Хамнуев, или К …?

И делал это по-человечески просто, не унижая ни того, ни другого и сам же первым бурно восторгался, если находил в ответах того, или другого рациональное зерно и относился так, словно перед ним стоят два нобелевских лауреата.

Серега журавля с неба не хватал, но дело свое знал крепко. За наградами и званиями не гонялся.

Поперед батьки в пекло не совался, однако, спину прикрыть мог завсегда, в этом можно было не сомневаться. Про таких, как Серега говорят:

– Я бы с ним в разведку пошел!

Серега приехал с учебки чуть позже меня и сразу же влился в наш коллектив. Я же, почти сразу взял над ним негласное шефство и на правах старшего, как бы со стороны наблюдал за ним, опекал. Серега без слов принял мои правила игры.

Когда мы вместе проходили адаптацию в дембельском коллективе, когда дня не проходило без п… лей, Серега стоически переносил все эти тяготы. Стыдно за него не было.

Был у нас один такой – Синичка, «это фамилие такое», так тот постоянно распускал сопли и слезы. Была в ту пору в солдатской среде нашей войсковой части такая методика воспитания молодых:

Построит какой-нибудь полудурок-старослужащий роты и начинает тренироваться в умении наносить кулаком удары по лицу невинных людей. Что и говорить доставалось всем.

Если какой-нибудь служака говорит, что его, якобы, в Армии не били, и что он сам кому хошь мог по е… лу настучать, то не стоит воспринимать его слова за чистую правду. Лукавит.

И в плохих деяниях есть моменты, коим можно учиться. Например, научиться тому, как в любых ситуациях оставаться человеком.

Когда тот недоумок, так называемый дедушка, бьет человека по лицу, больно всем. Однако, один переносит эту боль спокойно, а другой начинает всячески изощряться, показывая всему миру, как ему больно.

Синичка так и не понял, почему ему достается больше всех. Своим поведением он невольно вызывал еще большую агрессию у своего глумителя. Тот, увидев, как ему больно возвращался назад и уничижительно-ласковым тоном вопрошал:

– Чо, Синичка, больно да?

Как правило, после этого тот добавлял ему еще больше тумаков, после чего стоит бедный Синичка весь в слезах и соплях вперемешку с кровью. Весь такой жалкий и одновременно вызывающий чувство брезгливости.

Армия так же, как и война, так же, как и тюрьма высвечивает людей насквозь. Одних ломает, а других превозносит. В нашу учебку пригнали новобранцев из Караганды, в основном, сплошь обрусевших немцев.

Все они ребята высокие, красивые под два метра ростом, атлетически сложенные – любо-дорого посмотреть на них в солдатской форме, которая, как нельзя лучше подходит таким ребятам.

Проходит месяц после службы, и мне с трудом удалось узнать одного из них. Из бравого парня – на гражданке, поди, не одна девушка по нему сохла, тот превратился в маленького, сухонького и сгорбленного старичка с блуждающими глазами.

Что могло случиться за столь короткое время? А ведь в учебке не били, там снимали шкуру с молодых людей только согласно Уставу, т.е. муштра на плацу, физическая подготовка, очередные наряды, а так же многое из того, что называется:

Солдат не должен сидеть без дела.

Если уж командирам совсем нечем было занять подразделение солдат, то они выводили его во чисто поле, заставляли рыть котлован, а по истечении положенного времени, обратно его засыпать.

А в учебке главный человек в жизни солдата это сержант – он и мама, он и папа. Он Бог и царь!

Понятное дело он такой же молодой человек, как и тот новобранец, только чуть постарше, и пощады от него ждать не следует, так вымуштрует – мама не горюй.

Вопрос, что же могло случиться за столь короткое время с тем двухметровым парнем из Караганды, все никак не давал мне покоя, я все искал ответы на свои же вопросы:

– Что случилось? Почему из некогда привлекательного парня, миру предстает жалкое его подобие?

– Ему переломили хребет, – пришли на ум спасительные слова, где-то вычитанных строк, из далеко запрятанных глубин памяти.

Конечно, не в прямом смысле переломили, а парень сам, не выдержав суровых будней солдатской жизни сдался, морально пал.

Про таких в Армии говорят – ЧМО, человек морально опустившийся. Коротко, звучно, понятно. Каждый шпынял и всячески унижал это ЧМО, и очень скоро такой человек разлагался, превращаясь в животное с бессмысленными глазами.

А Серега Хамнуев был крепким орешком, чтобы унизиться, как Синичка – да никогда! Его, бывало, бьют, а он, знай, посмеивается.

Если Сашка Вылков, предрекал своим врагам страшных мучений в конце их земного пребывания, то Серега всегда относился к своему состоянию по-философски:

– Придет еще, А …, наш день. И на нашей улице будет праздник, – частенько говаривал он.

После того, как нашу роту расформировали, Серегу перевели в другую часть. Когда я вернулся из командировки, того уже в части не было.

Прослужили мы вместе всего каких-то полгода с небольшим, а сдружились накрепко. Встречались на гражданке, я частенько бывал в доме его родителей, но все это длилось не долго. Серега очень рано покинул этот мир.