Текст книги "Лёгохонькое тепло"

Когда второй раз девочка вернулась сюда, то вышла значительно правее и так же, как и в первый раз, просто любовалась видом. Гигантской картиной. Во вторую вылазку пейзаж не был столь ярок как в прошлый день, а на третий день вообще был мрачным.

Через неделю солнце опять выжигало атмосферу, и горизонт искрился красками. Полю понравились дожди – оно заиграло ярче. Куда уж ярче? Куда разнообразней? Откуда новое? Все эти вопросы каждый раз летали вокруг Маргариты. Она всегда могла заметить то, что не знала или не помнила в этом виде. К концу лета она нашла здоровенный камень, подобно дивану, располагавшийся у обрыва.

Девочка сидела тут днями, неделями и годами. На фоне не играла вдохновляющая музыка, описывающая величественность природы. Только она и… Это не было одиночеством. Это было спокойствием. Умиротворением. Расслаблением и беззаботностью. Школьные экзамены, выпускные оставались там, за гигантским лесным забором. Здесь был её мир. Тихий и безопасный.

Она чувствовала себя жёлтым пятном в белом пространстве. Хотя движение возможно только в сравнении, от чего или к чему, но это пятно двигалось. Неизвестно куда и зачем. Потом превращалось в бабочку. Порхало, и, успокоившись, зависало на месте. Больше ничего не нужно было, но тут появлялось синее пятно. Оно также летело и превращалось в небо; за ним зелёное – в траву, из которой вырастало дерево. Бабочка садилась на дерево и…

Марго приходилось каждый день уходить от этого места и возвращаться в так называемый дом. Место, где нужно поесть и поспать. Место, к которому ты привязан. Место, без которого ты не умеешь существовать. Но не место, в которое ты стремишься / которого бы хотел. В этом институте "семьи и дружбы" на девочку всё больше озлоблялись. Отец, соседи, учителя, бывшие одноклассники и будущие однокурсники. Казалось, что сам мир был против того, что у Маргариты есть свой маленький мирок где-то вдали от остальных. Ей не хотелось думать о поступлении, о том, что холодильник пуст или нужно утром умываться, она жила всё время тем большим камнем на обрыве.

Но больше всех, казалось, на Марго озлоблялась она сама. Ладно, если бы девочка решала постоянно возникающий в голове вопрос: а что не так-то? Так нет же, она просто гоняла его и из-за этого пуще злилась. Потом злилась, оттого что не понимает, отчего она злится. Потом смеялась над тупостью ситуации, а, успокоившись, опять злилась, так как проблема не была решена. «Да какая проблема-то?!».

Итак, бешеные песни заводной девчонки дома в одних трусах сменились простым мычанием. Резвые игры утихомирились до настольных. Всё, что подбивал азарт и ажиотаж, мигом гасилось внезапной самокритичностью. Она застеснялась себя. Даже зеркала завешивала. По ночам шторы задёргивала, не оттого что другие увидят, просто в стекле опять ловила свой взгляд и мигом стеснялась. Она видела себя во всём. В каждом блике или в отражении ложки. И, хоть и старалась избавиться от своего вида, всё же намеренно искала ещё отражающие предметы. Там она опять замечала себя и вновь ненавидела. Может, ей было и приятно мысленно оскорблять себя. Может это был некий способ слиться с, критикующим её, обществом. Но, переполненная презрением, однажды она уставилась на себя. Как бы специально, чтобы взбесить ту, что стоит там, но оказалось, что бесится только та, которая стоит здесь. Что она видела:

Кудрявые каштановые волосы спадали ниже груди. Не расчесанные, сухие и ломкие, но пышные, хотя у корней растягивались локоны под собственным весом. Дальше шли огромные глаза под маленькими бровями. Девочка специально вытаращивала ещё больше глаза, чтобы они превратились в ровные круги. Нос небольшой, очень маленькие губы и подбородок. Равноразмерные количеству выходящих из них слов. Далее шея и плечи. Грудь начала расти. Неужели. Длинные, неуклюжие пальцы, непонятный живот, бёдра, ноги. При перечислении возникал образ вполне обычной девочки ничем не отличавшейся от остальных. И девочка подумала: а может, и нет разницы?

Марго, смотря на окружающих, и не думала себя с ними сравнивать. Но, так как она была девушка, это происходило само собой. Разница была очевидна: всё, что они (окружающие) делали, сводилось к одному – они все к чему-то стремятся. Осознанно или нет, обоснованно или нет, но все чего-то хотят. В этом плане и Марго от них не отличалась – потребности у всех есть, но она признавала, что от всего, что у неё есть, она способна отказаться. Может, и не так легко разбивать привычку, но вполне реально. Она не замечала зависимости, привязки к чему-либо. Никогда не было какого-то ярого желания или стремления чего-то добиться. Может быть это свобода?

Окружающие постоянно жаловались на свои обязанности, на учёбу, на планы, друзей. Им всегда не хватало ни на что времени, и им это совершенно не нравилось. Но зачем тогда они этим занимались – спрашивается? Отвечается: им это нужно. Но для чего учиться? Для будущего? Так они хотят или не хотят такое будущее? Так может им и хочется то, что им надо.

Эти два слоя "надо" и "хочется" сильно соперничали. Причём когда одно радовало, другое тормозило. А вообще они различались? Просто те люди слишком много чего хотели, а времени на всё не хватало. Оттуда и недовольство. Вместо радости за саму возможность, за то, что они живут, а не выживают, они роптали на судьбу, на родителей, на правительство, на всех, кроме себя самих, что им мало. Им всегда мало. Всегда нужно больше.

Марго никто ни к чему не принуждал, и делала она все, казалось бы, необходимые обязанности по возможности. Девочка не знакома была с понятием хочу или не хочу. Разрешают? И на том спасибо. Но для чего? Что потом? Учёба, работа, карьера, семья, реализация, совершенствование, след в истории, спасение мира. У всех план примерно совпадал, но неясно было, с чего он у них появлялся. Экзистенциализм захлестнул девочку. Она не понимала: если вы делаете всё так, потому что все так делают, тогда почему вы отказываетесь прыгать с крыши, если бы все прыгали? Марго не хотела никого учить своими вопросами, просто хотела понять. Тем не менее, все думали, что она навязывалась и самоутверждалась. Вместо того, чтобы отвечать на, волнующие её, вопросы, они отходили от поставленных тем и переходили к критике личности. И девочка всё больше сникала, пока однажды вовсе не замолкла.

Если ввести в компанию человека, публично объявив, что он болен аутизмом, то общение с ним будет осторожным. Люди не будут критиковать его или осуждать. (Общество наконец-то развилось хотя бы до этого, но не всё) Все странности и заминки будут списывать на болезнь. Просто окружающие не будут воспринимать этого человека как себе подобного. Он же болен. У него может быть совсем лёгкая форма болезни: он может, допустим, не понимать сарказма, бояться определённых вещей или выражать некоторые эмоции иным образом. Во всём остальном он точно такой же человек. И, как в каждом человеке, в нём живёт личность. Значит, помимо различия в виде справки, у него есть и своя точка зрения, и желания, и мнение. Ему, может быть, совершенно не смешна определённая шутка, или он может воспринять чьё-то действие как оскорбление. И это совершенно не из-за болезни. Всё же, и в эти моменты, никто не будет обращать на него внимания. Они будут думать: а, ну, наверно, у него это нормально.

Если же ввести в ту же компанию человека без справки, но с теми же проблемами, но не от рождения, а приобретёнными личностно, как часть становления индивидуума, то странности будут восприниматься куда иначе. Несоответствия будут расцениваться критически, с насмешками и удивлением. Люди будут ставить себя на место этого человека и представлять, насколько глупо было бы им вести себя так же. Вместо нравоучения и поддержки человека, будут издёвки и высмеивания. Не всегда, не от всех, но от толпы как от целого – обязательно.

Два человека. Два одинаковых человека. Справка совершенно ничего не значит. Но тот, что без неё, зажмётся и задавится ещё больше. Он именно замолчит, чтобы ни сделать ещё хуже. Это обычный инстинкт самосохранения. Оправданный и логичный. Боль есть, нужно от неё закрыться. Что Марго и сделала.

С ней здоровались, она молчала. Ей задавали вопросы, она молчала. Первую неделю на парах никто и не заметил разницы. Но потом кто-то докопался до неё, и молчание открылось. Одногруппники не поверили и проверили. Смеялись, шутили, использовали положение по полной. Бывшие одноклассники ещё больше подзадоривали заведённую толпу, выдумывая школьные случаи, обличающие девочку. Маргарита сверлила их непонимающим взглядом. Пару раз срывалась и убегала с занятий. Она не молчала полностью, только за ненадобностью. Продуктами закупалась в супермаркетах, где не нужно говорить, библиотекой пользовалась только электронной. Но на улице всегда могла подсказать дорогу или который час прохожему.

Игра в молчанку дошла до преподавателей. Сначала как недоумение с их стороны, потом до скандала. В то заведение девочка приходила набираться знаний / ожидать диплома. (Зачем? Да потому же, почему и все – так надо) Разборки по поводу отсутствия речи этому никак не способствовали. Так что она молчала сначала у педагогов, потом у главкафедры, потом у декана и наконец в архиве, подписывая справку о возвращении аттестата.

«Ну и хорошо. – Подумала Марго. – Наверно хорошо». Ну, а что ж плохого? Да и что хорошего? Пропадает стипендия, но есть ещё скопленные от отца деньги, он их пока регулярно присылает. Главное: пропала обязанность, отягощающее бремя. Появилось время, наступала вновь весна и балкон оттаивал. А пока разжижавшаяся грязь не досохла, Маргарита была заперта с самой собой в четырёх стенах.

Однажды одиночество заело её полностью. Это не случилось после очередного разочарования в своих ожиданиях или от зависти при виде счастливых лиц. Это не было ничем стимулировано, а стало результатом долгого накопления медленных угрызений. "Мне плохо" – не переставая, твердила себе девочка. Делать что-то нужно было, Марго знала это давно, но, что именно, понять никак не могла. Вокруг постоянно витали угнетающие слова, предположительные причины всех так называемых бед. Казалось, что это будет очередной вечер, когда, после часовых копаний в себе, она просто уткнётся в подушку, будет мечтать толком неизвестно о чём и уснёт. Но оставлять негодование, как раньше, нельзя. Настала пора выплеснуться, вывалить всю тревогу и разложить её по местам. Всё понять никогда не получалось, слишком много ответвлений постоянно летало, и мысль сбивалась. Мысль о чём? – такой вопрос заставлял девочку каждый раз возвращаться к тому, с чего она начала. Может из-за гнева или отчаянья она не могла никогда не к чему прийти. Тогда она придумала записать, всё выложить на листке и следить за мыслями по порядку.

Она создала идею. Пока неконкретную, скорее форму идеи или некий предположительный образ. Мне плохо, и что-то нужно с этим делать. Мысль, казалось, верная. Чтобы управлять, развивать и обосновывать её, пришлось мысль привязать к хронологическому порядку. Так родилось описание своей жизни. Теперь всё, что упиралось в рамки и ограничивало её долгие годы, вмиг могло исправиться фантазией на листах бумаги.

Во-первых, пол. Её не то, что бы не устраивали ежемесячные проблемы или сложившееся отношение к женской половине в современном и пережитом обществе, нет, она видела недостатки и в мужских организмах. Хотя бы рудименты эволюции в виде волос. Может и жизнь её сложилась бы иначе, будь она парнем. Ведь часто она и по сей день слышит: тебе надо было быть мальчиком. Тогда возникает вопрос: как часто бы люди говорили, что ей надо было бы быть девочкой, родись она мужиком? Но что было бы на самом деле, увы, никогда не узнать. Все суждения рождаются на основе имеющегося. Долгое время девочка вообще не хотела обозначать пол существу, к которому привязывала свои мысли. А зачем? Это же её мир, может в этом мире нет полов и все равны. Не только на генетическом уровне, но и в социальной среде. Вообще всё там может быть равным. Без цвета кожи, без кривых и ровных лиц. С одинаковыми талиями, увлечениями, работами и одинаковыми жизнями. Все в том мире ходили бы ровно по струнке. У всех была бы одна судьба. Ни каких войн, злости, агрессии, но и никакого счастья.

Это фантастика, антиутопическая сказка. Кажется, это и есть то, чего она хочет. С отсутствием счастья отсутствовало бы и несчастье. Все были бы одной гигантской семьей, и девочка не была бы одна, никто бы не был. Придя к этим словам, Марго испугалась. Она же не знает, какого это быть не одной. Привыкла уже к тому, чего не хочет, научилась вроде с этим жить и отвыкать страшно.

Она создала мужчину, чтобы доказать, что пол не имеет значения. Он должен был быть, точно так же, как и она, задавлен обстоятельствами, но постоянно что-то с этим делать. Его борьба не могла начаться просто так, у всего есть начало. А может всё, как и у неё, пошло от накопления. Всё пошло выводом всех предыдущих поколений. Она стала накачивать его своими проблемами и заботами. И наконец это всё переполнилось и выплеснулось через край. Создалось первое различие между ними. Он действенный. Все его, то есть её, проблемы решались. Он не смирялся. Он не считал, что сам виноват во всем с ним происходящем, а обвинял мир. В общем, из описания себя реальной, (для разбора и решения проблем, как было изначально задумано) у девочки вышло описание себя желанной. А может и не себя.

Он был идеального роста в сто восемьдесят сантиметров. Он был силён, но мышцы выглядели не большими, а крепкими. Он казался, как и она, немного худее, чем остальные, но это только из-за постоянного движения. Он плавал, бегал, занимался. Энергия не могла откладываться жиром на боках. Так как он противостоял миру, мир карал его за это. С самого детства тело его всё больше разукрашивалось шрамами. От порезов, полученных агрессивными детьми, и глупых ситуаций со столиками в самолётах до памятных спасенных жизней. В случае спасений ему везло и тем, кого он спасал. Но он непросто оказывался в нужном месте в нужное время, а постоянно двигался, зная, что на месте ничего не произойдёт.

Будучи маленьким, считал он себя самым умным, потому и назвался Клевером. Девочка придумала этот аспект, чтобы допустить реально возможный процесс формирования личности, которая, выросши, научила его сомневаться в своих возможностях. Когда он столкнулся с реально что-то знающими людьми, то заткнулся и впредь никогда не возомнил о себе большего. Но Клевером остался.

Сравнивая себя с ним, Марго знала: он бы не усидел, записывая свои мысли. Клевер постоянно находился в движении, что-то придумывая, решая и изобретая. Он не мог позволить себе делать только одно дело – это расточительство времени. Два занятия одновременно – это норма; а вот три – желанное. Правда подходящих друг другу трёх занятий найти было сложно. Однажды он смотрел научную передачу, нарезал овощи и тянул шпагат. Можно было ещё приседать, вязать и слушать аудиокнигу. Главное, чтобы занятия были разделены на участки тела, не отвлекающие друг друга.

Клевер не понимал, как остальные могли прожигать драгоценные минуты своей жизни, но никогда никому на это не указывал. Он не хотел, чтобы люди стали такими как он, но к тому, чтобы понимали, почему они такие, какие есть, стремился. Надо же разобраться и понять, где ошибка. Хотела ли Маргарита, чтобы люди были такими, как она? Скорее наоборот. Девочка желала воспринимать мир как окружающие люди. Не быть собой, слепо радоваться жизни и беззаботно течь по руслам судьбы. Но Клевер совершенно другой. Он точно знает: в поступках людей нет логики. Он никогда не будет это им доказывать или внушать. Он будет делать сам. Они будут его ломать, а он поднимется и исправит. Пока они не увидят перемены. Пока не обратят внимания на свою жизнь и сами не захотят меняться.

И вот девочка вновь смотрит на себя в зеркало, пыша от отвращения. Шея её вздулась, а лицо покрылось красными пятнами. Она думала, что в этот раз сможет больше не обращать внимания на причины, в прошлые разы вызывавшие из неё слёзы. Но плечи штампованно поднялись, колени сузились, пятки разъехались, и глаза всё больше моргали. Она то и дело отводила взгляд от лица, чтобы слёзы не потекли, но куда не посмотришь, везде стояла только она. Марго.

Я тогда неспециально подсмотрел за ней. Я не виноват – куда она, туда и я. Заплаканные глаза казались ещё больше, но разросшиеся в момент гнева капилляры на них мне совсем не понравились. Потому что там была именно злость. Злость от отчаянья. После, когда она успокоилась, в глазах осталось отчаянье от злости. Это две, определяющие активность человека, реакции на раздражение. Сейчас в девочке, кроме них ничего не было. Маргарита, ты ни в чём не виновата. – Захотелось сказать мне ей в тот момент. – Всё хорошо и ты это сама знаешь. Бояться нечего. Но разве способна она меня услышать?

В тот вечер у Марго опять промелькнула мысль, что ей совершенно не нужно понимать людей, что на самом деле не в ней проблема. Но мысль тут же подавилась рядом опровержений. Люди, как большинство из них считает, способны любить. Способны на счастье. Способны чувствовать, в конце-то концов. А она не понимала этого. Значит, проблема в ней. Конечно, что-то всегда шевелилось у неё внутри. Она и радовалась, и злилась, и впадала в апатию, и вновь просыпалась, следя за утренним лучом, в полной уверенности очередного дня. Но всё то было так гладко, так медленно и слабо, что Марго не захлёбывалась чувствами, а могла осмотреться в происходящем. Могла оценить плюсы, минусы, причины происходящего, но максимальной реакцией у неё было лишь немного большее выдавливание воздуха через нос.

А ведь люди на улице бегают, кричат что есть мочи, некоторые набрасываются друг на друга и висят с глупыми улыбками. Иные могут вспылить с полуслова, будь то неуместное или случайное слово. Им неважно, даже если собеседник забылся, не знал о проблемах первого или просто оговорился. Они могут впасть в ярость, в слёзы, в гнев, пустив в ход кулаки. Они искренне верят в тот момент, что поступают правильно, что неизвестная, необозначившаяся проблема только таким образом может решиться. Окружающий мир меркнет, они не способны оценивать ситуацию, они просто текут в порыве чувств. Настоящая вера в предлагаемые обстоятельства.

Вот мысли девочки вновь шли на разочарование. Данное чувство рождается, когда не оправдываются ожидания, когда человек с лишком задумал, а вышло всё не так, как планировалось. Но Маргарита давно ни на что не надеялась, лишь бы не было хуже. Так что разочарование являлось теперь нормой. На обратное надеяться она не способна. Просто не может. Людям дано, а ей нет. В ней отклонение, она – урод. Но где б найти такое место, куда запирают всех таких же? На измятых страницах разваливающегося дневника, куда её уже не пускал разжившийся там молодой человек?

Клевер вырос в точно такой же квартире, в тех же условиях, ибо должен был всего добиться сам. Или может мама его жила с богатым мужем, но он сам захотел жить с папой. Папа не занимался воспитанием и всегда работал. Да и воспитывать не нужно было его, он всё делал сам. Так, к моменту определения своей роли в мире, он занялся исправлением всего составляющего. Комната его в момент поменялась. Он подклеил обои, хоть они не мешали и показывать было их некому. Не дожидался Клевер удобного момента, чтобы спросить трудовика, а напрямую выпросил гвозди. Забил ими плинтуса и уголки. Вымел грязь и из-под шкафов, срезал порванный линолеум, выломал замёрзший балкон, нашёл замотанный рулон линолеума и приклеил кусками на места дырок. Занавески распахнул и больше никогда не прятался от вливавшегося света. Запихал вату в щели оконных рам. Не помогло. Вытащил вату, вставил поролон. Не помогло. Выдернул поролон, вклеил шерстяные жгуты и поверх прошёлся клеем. Шерсть пришлось задавливать даже в бетонные трещины. Пока работал, пропотел так, что поднявшаяся температура больше никогда не падала. Даже балкон можно было не запирать.

Когда люстра накренилась и плафон начал падать, Клевер, не думая, прыгнул, чтобы его поймать. Конечно тот всё равно разбился, но попытка была интересная. Лампа жарила извёстку. Можно было открутить лампочку, чтобы потолок не чернел. Тогда пришлось бы пожертвовать шестьюдесятью ватами. Купить новый плафон, потратив необходимые деньги, или оголить остальные лампы, а над ними проклеить фольгу. Что он и сделал, от чего стало ещё больше света.

Телевизор его работал до ухода отца. После, в ту самую неделю великого преобразования квартиры, пыльный ящик с остальным мусором отправился на помойку. По пути встретил его однокурсник Тимур и предложил купить этот телевизор за комплексный обед в столовой. Только через тринадцать лет, когда этот уже сломанный телевизор будет уносить Тимур в кладовку и рассказывать соседу, как и когда его приобрёл, то задумается, что мог бы его просто бесплатно взять с помойки.

Марго так понравились все его способы обустройства квартиры, что захотелось тут же вскочить и навести у себя такой же порядок, но всё же она продолжала лежать. Девочка знала, что всё описанное ею в образе жизни своего персонажа, она могла бы сделать и сама тем более про хозяйственную домашнюю часть, но с места она не сдвинулась. Лёгкий холодок всегда гулял зимой по полу, от него можно было избавиться шерстяными носками, а в заморозки и тапками. Марго понимала, что носки нужно надевать каждый день, а балкон можно проклеить единожды, и проблема решена, но всё равно ничего не делала. Почему? Это он, он может. Это его жизнь. Пускай он делает.

Клевер всё может. Не стесняется, смеётся, веселится, живёт по полной. Это не значит, что у него не было таких же, как и у неё, упадов настроения. Только он в такие моменты продолжал действовать. Атаковал скорбь, тоску и депрессию, не давая им овладеть телом. Может это был его своеобразный способ защиты или закрывания от неприятного, что совершенно неважно, если это работало. Ему также часто хотелось безумно прижаться к кому-нибудь или довериться. Чтобы его понимали, чтобы он понимал и не был одним. Тогда Клевер задавался вопросом: а разве я такой один?

Если человек что-то хочет, значит он берёт и делает всё, что необходимо для этого. Если не делает, значит без этого очень даже и обходимо. Ему никто не помогает с его порывами одиночества, значит никто не хочет. Но у других-то может быть такое же чувство, и они также, возможно, думают, что окружающие не хотят им помогать. Предположив это, Клевер понял, что вправе их избавить от этого состояния. Тогда он начал искать других таких людей, узнавать, расспрашивать – делать всё то, что никто не делал с Маргаритой. Хотя кто признается в своей слабости или отчаянье? Если очень нужно будет, ну вот только если на самом деле прямо так что иначе никак, то признается. Вот он и задавал постоянно пугающий и озадачивавший всех вопрос: Вам помочь? Что-то не так? Или: Вам что-нибудь нужно?

Многие в ответ перечисляли банальные вещи, материальные и далёкие, и сокровенные желания. Так выделилось девяносто процентов эгоистов, откровенных потребителей, не задумывающихся о причинах своих желаний. Потом пошли люди желавшие счастья и здоровья другим. Близким или просто людям. Желали, чтобы не было войн и мир во всём мире. Последние, подавленные одиночеством, такие как он. Как она. Молчали. Мы боялись довериться и не открывались. Мир нас так создал, что мы боимся довериться. Молчание могло выражаться насмешкой или злым закрыванием. И всё, что не ответ на вопрос – это молчание. Это та самая проблема.

Тогда Клевер попробовал первым открываться, говоря, что его тяготит. Говорил он, что не хотел, чтобы кто-нибудь чувствовал то же самое, поэтому и интересовался людьми. Окружающие ему, конечно, не доверяли. Не подпускали к себе и на двадцать минут такого «ангела». Они не могли поверить, что он желает заниматься чужими проблемами, пока не решил свои, что помогает кому-то без личной выгоды. Тогда Клевер отвечал, что грызущие всех нас мысли никогда не пропадут, и может он и чувствует всё это куда сильнее, чем они, но, так как его никто не избавляет, он хочет сам кому-нибудь помочь.

Всё же некоторые отчаивались на его помощь, думая, что хуже уже некуда. И, если они слушали, если не перебивали и думали своей головой, вступая в диалог, а не слепо веря любому слову, то всегда находили выход. Бывали разговоры долги, а муторные разбирательства многих отстраняли от продолжения. Эти люди сами не понимали, где они ошибаются, отстаивая своё положение, но срывались, не желая больше в себе копаться и прекращали с ним общение. Значит, не настолько им и нужно было избавляться от своих проблем, раз они не хотят понимать, побуждающие неприязнь, причины.

Остальные, все те, кто, до разговора с Клевером, думал, что их положение тупиковое, раскладывая причинно-следственным путём свои ситуации, преображались после общения. Прежде потерянные люди исправились и успокоились, возможно, даже удивлением от того, что им кто-то помогает, что их кто-то избавляет от всего. Они не готовы были к исправлениям до разговора, а потом успокаивались в сравнении, что они уже погасили волнующееся море внутри себя, а он – нет. Должно быть ему куда хуже, чем им. От таких мыслей людям становилось легче, однако появлялась новая для них задача: им тоже хотелось помочь Клеверу. Они хотели продолжить справедливость, а, вернее, избавиться от несправедливости. Ведь несправедливо, что он помогает просто так. Ему тоже кто-то должен был помочь. (Если разобраться, то он и творил ту несправедливость) И они старались, недолго.

Человеку теперь было важно почувствовать себя именно выполнившим долг. Чтобы не грызла совесть внутри, а не искренне помочь человеку. Если бы хотели они искренне, то сделали бы это раньше, а не в сравнении. Так что Клевер, предполагая настоящие мотивы, и тут им помогал. Он разыгрывал небольшую сцену и, путём наводящих ответов, заставлял человека сообразить для него самого же «верное» решение. Потом обманом с ними соглашался и как будто успокаивался. Собеседнику становилось вдвойне легче, и он отставал.

Марго не могла себе представить, как именно Клевер помогает людям. Она не воображала примеров, просто знала, что помогает. Как будто видела где-то издалека своего персонажа и его нового случайного знакомого. Они сидели и говорили. Долго, увлечённо. Говорили про желания и предполагали, откуда те могли возникнуть. Разбирали причины, будущие планы, цели. Очередной знакомый постоянно расставлял руки в стороны и смотрел вдаль. Её же персонаж не сводил глаз с объекта и кивал в спокойном темпе. Иногда кто-то вскакивал и расхаживал. Хватался за голову, кричал, но потом успокаивался. Почти всегда разговоры с ним заканчивались объятиями. Крепкими, тёплыми, непривычными современному человеку объятиями.

Он помогал всем, кому нужна была эта помощь, всем, кроме самой Маргариты. С этого доброго и приятного мира взаимопомощи девочку начало тошнить. Хоть и было всё оправданно и последовательно разобрано, но привыкшее нутро её не верило. Чем больше она писала, тем дальше отгораживалась от окружающего мира.

У неё появилось ощущение, что она выплакивается в этот блокнот. Что на самом деле Клевера не существует, и делает она свои записи не для поддержания его жизни, а для успокоения своей. Каждый раз, как что-то её грызло, она изливала это на бумагу и сразу успокаивалась. Это он мог решить любую возникшую проблему, с ним можно было поговорить, а она, по сути, никто. Для неё его жизнь – это носовой платок. Она вытирает слюни и сопли этими листками. Листками его жизни. Клевер остаётся весь облитый этим смрадом, а она успокоенная засыпает.

Но она его и создавала, зная, что он вытерпит, что не она вытирается, а он вытирает её слёзы. Клевер прямо так и прижимал её к себе, шепча на ухо, что всё будет хорошо. Вся когнитивность Марго в те моменты подавлялась. Не нужно было рационального объяснения и фактического подтверждения спокойствия, оно просто было и всё.

Уехав ото всех на тот камень, далеко в лесу перед обрывом, Марго не сидела в одиночестве, в обнимку с блокнотом. Клевер был там не как персонаж или плод её воображения, а как реальный человек. Он по-настоящему обхватывал одной рукой её рёбра, а другой затылок и прижимал к своей груди. Он всегда был тёплый и очень крепкий. Она не могла прощупать кости за слоем мышц. А сердце его билось медленно и сильно. Девочка утопала в могучей груди, в обхвативших руках, слушая мерное глубокое дыхание. Он вдавливал её в себя. Они сливались воедино, в отельный от всех мир.

Да, это слабость. Чистой воды отчаянье. И Маргарита не решала проблемы, а просто от них закрывалась и отстранялась. Он давал ей сил, даже когда она ещё и не знала о нём. Сначала в школе, потом в университете, теперь просто чтобы вернуться домой. Он всегда помогал и подбадривал. У него всегда была необходимая ей энергия. Но откуда он её брал? Не было ли и у него такого же желания: не решать и терпеть, а сдаться?

2.

Кто-то может посчитать, что желания Клевера нас вообще не должны касаться, он же всего лишь буквы. Так как Марго пишет о нём и создаёт его образ, значит это всё равно остаются ещё её мысли. Я даже как-то вроде слышал, что Клевера назвали ненастоящим. Не могу быть до конца уверен в услышанном, но точно знаю, что такие слухи будут в будущем. Можно подумать, если он персонаж книги, значит его нет. Как будто бы тогда сама Марго есть и весь окружающий и осуждающий мир. Если продолжать эту цепочку неуверенности в истинном существовании (пока нам ещё до конца не ясном), тогда можно туда вписать и меня – автора. Обо мне вы ничего не знаете. Может и будет что-то в конце книги написано, или вы вытянете какие-либо мои эмоциональные подтексты из промежстрочья. Можно где-то даже найти биографию автора, но всё равно всё это окажется также кем-то написанным. Тогда вопрос: существую ли я?

Что значит вообще существовать? Откуда у людей может быть уверенность в том, что кто-то существует или что они сами есть? Я не способен пока точно предположить свою точку зрения на эту тему, только могу оперировать данными собирательного образа человека. Самый распространённый ответ на вопрос: "Почему такая уверенность, что он (кто угодно) существует?" Это: "Я знаю".

"Я знаю" – очень хороший, достойный ответ. Он примерно равносилен ответу: "Потому что". Такими словами человек не несёт никакой нужной информации, только демонстрирует свою скрытую агрессию и безразличное отношение к вопросу. Может быть, у него и есть неопровержимая причина, но он ей не делится, хотя мог бы просто сообщить об этом. Убеждённость в своей безосновательной правоте тормозит любого рода развитие и человека, и окружающих. Он как бы достиг своего предела, выше некуда.