Текст книги "Свет-трава"

Маша прислушивалась к тихому говору больных в приемной и думала о том, что их там сегодня очень много, а этот пациент на редкость разговорчив, но остановить его она не решалась.

– Я дорогой озяб, в спину покалывать начало, – продолжал больной. – Думаю: простыл, дай-ка погреюсь хорошенько. Скинул стежонку, верхнюю рубаху и сел на скамейку возле печки. Задремал и привалился к ней. Слышу сквозь сон, хозяйка говорит: «Горелым пахнет» – и шарит по кастрюлям. Я встал. Она на спину мне взглянула да как закричит: «Мать моя родимая! Спину-то прожег!» А я не верю. Боли не чувствую.

Маша недоверчиво покачала головой и встала.

– Разденьтесь, – сказала она.

Парень поднялся, стянул через голову обе рубашки, снова сел на табуретку и повернулся спиной.

Ожог занимал почти треть спины справа и распространился на руку.

– Боли вы совершенно не чувствовали? И теперь не больно? – спросила Маша.

– Теперь немного больно. Почему же так, доктор?

Но Маша молчала. «Профессор говорил, – напряженно вспоминала она, – что подобные явления связаны с тремя заболеваниями: лепрой, сирингомиэлией и эпилепсией во время припадка. Что же это?»

Она почувствовала, как холодок пробежал у нее по спине и забилось сердце. Чтобы не показать своего состояния, она отвернулась от больного. В какую-то долю секунды в мыслях ее пронеслось воспоминание о том, как однажды на экзамене профессор Якушкин обратился к ней с вопросом: «Что такое лепра?» Она дословно помнила сейчас свой ответ: «Лепра – проказа, пока еще неизлечимая болезнь. Ее возбудитель – микроб – известен, но неизвестны способы заражения и условия передачи ее».

Вспомнила она, как вскоре после экзаменов с группой студентов-старшекурсников рискнула пойти в лепрозорий. Студенты сшили себе туфли, которые вместе с чулками потом сожгли. Надели специальные халаты. Они договорились друг с другом ни до чего не дотрагиваться руками.

Было известно, что врачи, десятки лет лечащие больных в лепрозории, оставались здоровыми. И все же Маша боялась. Она боялась заразиться и даже раскаивалась в том, что пошла туда.

Студенты, молодые, здоровые и шумные, затихли, как только прошли через проходную будку лепрозория.

Но с первого взгляда их ничто не поразило. Они шли вдоль улицы. С обеих сторон стояли небольшие дома. Окна их были завешаны тюлевыми занавесками и вышитыми по полотну шторами. На подоконниках буйно цвели герани, розы, лилии. Позади домов зеленели огороды. То же солнце, что и там, за высокой стеной, ласкало зреющие овощи, золотило стройные подсолнухи и осыпающиеся маки. Изредка навстречу студентам попадались люди, и большинство из них на первый взгляд казались обыкновенными, здоровыми людьми.

Это небольшое поселение, отрезанное от всего мира, было все же безраздельно связано с ним. Люди здесь также работали, любили и женились.

Маша старалась не встречаться взглядом с больными. Она чувствовала виноватой себя в том, что она – молодая, здоровая, сильная, что она через час уйдет отсюда в светлый, большой и радостный мир, а они останутся здесь…

Все это пронеслось в памяти Маши.

В первый момент она так растерялась, что не могла даже скрыть своего состояния от пациента.

Парень торопливо начал было надевать рубашку, но Маша остановила его:

– Припадки какие-нибудь у вас бывали?

– Нет, не бывали.

– И никогда раньше с вами таких явлений не было?

Парень покачал головой.

«По-видимому, эпилепсии здесь нет. Теперь попытаюсь опровергнуть сирингомиэлию», – подумала Маша.

Она осторожно прикоснулась пальцами к позвоночнику больного. Ни искривления, ни реберного горба она не нашла.

Она бегло осмотрела правую руку больного, но ни похудания мышц, ни изменения ногтей не заметила.

«Неужели это проказа? – с волнением подумала Маша, и ей захотелось немедленно вымыть руки. – Но я же врач, я не имею права показывать больному свое состояние», – убеждала она себя.

Маша на несколько секунд отошла от больного, овладела собой и тогда спокойно обратилась к нему:

– Сейчас сестра обработает и перевяжет вам рану.

Она открыла дверь, позвала Феклу Захаровну и подошла к умывальнику. Прохладные струйки воды коснулись ее рук, и ей стало легче. Она тщательно промывала пальцы щеткой и мылом, потом протирала их спиртом.

«Что же делать дальше?» – с отчаянием думала она, пока Фекла Захаровна точными взмахами руки накладывала больному бинт. Но когда рана была перевязана, Маша подошла к Фекле Захаровне уже успокоенная.

– Больного нужно немедленно положить в изолятор, – тихо сказала она. – Я предполагаю, что у него лепра. Я сейчас же буду звонить в город.

Фекла Захаровна ничем не выдала своего волнения, только подвижные брови ее дрогнули.

– Мы оставим вас здесь, – обратилась Маша к больному. – Я предполагаю у вас серьезное заболевание.

Парень помолчал и вдруг спокойно заявил:

– Не хочу в больницу. Я лучше на перевязки ходить буду.

– Но мы не можем вас отпустить. Хотя бы трое суток вы должны полежать у нас, – схитрила Маша.

– Даже сутки не хочу, – мрачно ответил парень, опоясываясь кожаным ремнем. – Нет у меня такого времени, чтобы по больницам прохлаждаться, коли ничего не болит.

– Никаких возражений не может быть. Вы взрослый, сознательный человек. Директора вашего мы сегодня же известим, что вы заболели, – властно сказала Маша. – Вы пойдете с сестрой вот туда. – В открытое окно виднелся окруженный молодыми березами дом с широким крыльцом и двумя небольшими окнами. – Мы задержим вас всего на три дня, проведем необходимое исследование и тогда отпустим на все четыре стороны. Договорились?

«Ох, круто взяла. Надо бы помягче, поласковей уговаривать», – подумала Фекла Захаровна.

Но парень с тяжелым вздохом покорно махнул большой рукой: дескать, делайте что хотите, подчиняюсь.

– Ну и хорошо! – обрадовалась Маша. – Я вам книг принесу, чтобы не скучно было. Вы читать любите?

– Люблю! Только вот времени не хватает. Живешь на четвертой скорости.

– Ну вот, теперь и время будет. Хотите, я принесу вам «Молодую гвардию» Фадеева?

– Это читал!

– Ну, тогда «Как закалялась сталь» Островского?

– Так кто же не читал эту книгу? Вы мне принесите что-нибудь новое, про нашу Сибирь, и чтоб земляком написано было.

– Хорошо, принесу! – улыбнулась Маша. – Вот прием больных закончу и принесу.

Больной вышел в сопровождении Феклы Захаровны.

Маша подошла к телефону.

– Мне срочно нужен город, – сказала она. – Да, да. Облздравотдел.

Ночь Маша провела в больнице. Она ждала телефонного звонка из города.

Несколько раз заходила в палаты. Больные спали спокойно.

Маша пересмотрела скудную библиотечку больницы, но о лепре ничего не нашла и подумала, что нужно немедленно купить новых брошюр и книг.

В эти дни, проведенные в больнице, она заметила, что здесь не хватает и других важных мелочей, и ей показалось, что ни у Веры Павловны, ни у Знаменского не было настоящей заботы и любви к делу.

О чем бы ни думала Маша в эту ночь, мысли ее возвращались к больному шоферу. Верен ли ее диагноз? Почему молчит облздравотдел? Что делать с больным дальше? Казалось, одной только этой заботы было через край, но существовали десятки еще других забот: надо где-то доставать железа для крыши, не привезли своевременно и риса для больных, бухгалтер жаловался на незаконные перерасходы по смете. И все эти дела были темным лесом для Маши, в котором она вот-вот могла заблудиться.

Чуть свет в больницу прибежала Фекла Захаровна. Ей тоже не спалось в эту ночь.

– Шофер-то, видно, с левой ноги встал, – рассказывала она Маше, – кричит: «Забуксовал тут, в ваших Семи Братьях! Ничего не болит – в постель уложили! Давайте документы, поеду!» Я его на замок закрыла.

– Не нужно на замок! – испуганно возразила Маша. – Сейчас пойду сама, уговорю.

А в это время в лучах поднимающегося солнца над Семи Братьями кружил самолет, внезапно вынырнувший из-за горы. Он плавно снизился над кронами сосен и побежал к селу по широкой зеленеющей долине.

Несмотря на ранний час, навстречу ему, поднимая босыми ногами клубы пыли, мчались любопытные ребятишки.

Фекла Захаровна и Маша наблюдали у окна за опускающимся самолетом.

– В сельсовет, начальство из города, – сказала Фекла Захаровна. Она посмотрела на Машу и заметила, что лицо ее побледнело и осунулось, под глазами легли темные тени. – Идите спать, Мария Владимировна. Вон как вас подвело за ночь-то. Не беспокойтесь, я за всем догляжу, а как звонок из города будет – разбужу вас сразу же.

– Да, пожалуй, пойду. Зайду к шоферу – и потом спать, – вяло ответила Маша.

Но спать в этот день ей не пришлось.

Со скрипом открылась калитка, и во двор больницы в сопровождении ватаги торжествующих ребят вошла невысокая полная женщина в просторном сером пальто, в платочке из клетчатого шелка, повязанном под подбородком. В руках она держала небольшой чемодан.

– Вот сюда! Сюда! – суетились ребятишки, забегая на крыльцо больницы.

– Алла Максимовна! – крикнула Маша и, забыв о сне, об усталости, перевернув табуретку, помчалась на улицу.

Вслед за ней бросилась изумленная Фекла Захаровна.

На крыльце Маша протянула обе руки Алле Максимовне, и та, улыбаясь, приняла их в одну свободную руку в черной замшевой перчатке.

В одно мгновение отлегли от сердца Маши и тревоги и сомнения. Так случалось и прежде, на практических занятиях в нервной клинике, когда появлялась около Маши ассистент-невропатолог Алла Максимовна Зорина.

Между стволами березовой рощицы выглянуло солнце, жарким светом загорелись маленькие окна изолятора. Маша почувствовала вдруг небывалый прилив счастья, бодрости.

– Как я рада, Алла Максимовна! – твердила она. Об этом можно было и не говорить: сияющие глаза, яркая краска щек и счастливая улыбка – все выдавало ее радость.

Она отобрала у Зориной чемодан, пропустила ее вперед в двери больницы и даже забыла познакомить с Феклой Захаровной. Алла Максимовна сама протянула сестре руку и назвала себя.

Снимая пальто и перчатки, она сказала Маше, что собралась в районы читать лекции, а за час до вылета ей позвонили из облздравотдела, попросили заглянуть в Семь Братьев по поводу больного с диагнозом лепра.

Зорина села на стул, и Маша впервые заметила, что у нее были уже совсем седые волосы, строго причесанные на прямой ряд. Сутулая спина и опущенные плечи говорили о том, что ей далеко за пятьдесят. Но лицо с живыми глазами и свежим маленьким ртом было румяным и даже молодым. Всю жизнь, увлеченная науками, Зорина не придавала значения своей внешности, не подозревая того, что окружающие отмечали это в первую очередь.

Со спокойствием опытных врачей, которого у Маши еще не было, Зорина не торопясь позавтракала и только тогда надела халат и направилась в изолятор. Она пробыла там больше часа, а потом долго ходила с Машей по аллейке рощи.

Маша, красная, смущенная, как провалившаяся на экзамене школьница, комкала в руках платочек и вот-вот готова была расплакаться.

– Ну решительно все же признаки сирингомиэлии, – тихо говорила Алла Максимовна, – позвоночник искривлен, справа небольшой реберный горб. Вы должны были учесть, что очаг омертвения тканей слишком велик – и это не могло быть без расстройства двигательной сферы. Левая рука у него сильнее правой. И ногти почти на всех пальцах правой руки сходили… И если бы вы внимательно порасспросили его, он бы вам указал на неприятные ощущения в правой половине туловища… Да вы не огорчайтесь, Машенька!

Алла Максимовна остановилась и положила руку ей на плечо.

– Как же не огорчаться, Алла Максимовна, – вытирая платком слезы, отозвалась Маша. – Облздравотдел на ноги подняла. Самолет сюда летел… Вы время потратили… Ну какой же я врач после всего этого!

– Милая девочка! – ласково сказала Алла Максимовна. – Неужели вы думаете, что всю врачебную мудрость должен был дать вам институт? Нет. Вы еще десятки раз ошибетесь, прежде чем научитесь распознавать даже самые простые заболевания. Для врача главное – практика.

Алла Максимовна обняла Машу и медленно повела ее к больнице.

– Вам труднее, чем тем молодым врачам, которые начинают свою работу в городе. Но зато как радостно, Машенька, преодолеть трудности! Вы только подумайте, какое великое дело совершаем мы, врачи: спасаем жизнь человека, избавляем его от болей.

– Я понимаю это, Алла Максимовна! – горячо воскликнула Маша. – Ой, как понимаю!

Они остановились на ступенях больницы.

– Вот мне и хочется пожелать вам, – с улыбкой сказала Алла Максимовна, – чтобы вы «ой как понимали» это и потом, когда тысячи больных пройдут через ваши руки, чтобы вы не очерствели и никогда, никогда не работали по обязанности, без огня и без души… Фекла Захаровна! – крикнула Алла Максимовна со смехом. – Арестанта-то выпустите! Пусть он отведет автомобиль в свой гараж, а на обратном пути я его прихвачу в свою клинику.

Глава седьмая

Федя стоял в толпе молодежи и десятый раз перечитывал в списках принятых в университет свою фамилию. Самый ответственный шаг в его жизни был совершен, и Федя верил в то, что он не ошибся. На белом листе, озаглавленном «1-й курс биолого-почвенного факультета», под номером пять четко напечатаны слова: «Власов Федор Ильич».

Взволнованно билось сердце. Не легко было сдержать себя, чтоб не засмеяться, не заплясать и не броситься обнимать первого встречного.

Он с трудом выбрался из толпы, отошел к окну, присел на широкий подоконник и стал разглядывать лица новых студентов.

Вот, вытянув загорелую шею и закинув голову с пышными темно-рыжими волосами, к толпе подошла девушка. Она то и дело поднималась на носки, тревожными глазами пытаясь поверх голов заглянуть в список.

Потом внимание Феди привлек худой, маленький, как подросток, юноша с узкими плечами и впалой грудью. С ним Федя уже встречался на экзаменах. Этот юноша, очевидно, тоже прочел в списках свою фамилию, и в глазах его, за очками в роговой оправе, светилась радость.

На кого бы Федя ни смотрел в эти минуты – он видел, у кого успех, а у кого неудача.

Он соскочил с подоконника и медленно пошел по длинному коридору. Слева, разделенные узкими простенками, тянулись окна. Они начинались почти от пола и поднимались к самому потолку. Солнечный свет заполнял коридор. Справа белели закрытые двери аудиторий, кабинетов с синими квадратами номеров.

Федя свернул направо, в темный и более узкий коридор. Стены здесь пестрели надписями: «Уходя, гаси свет», «Здесь курить воспрещается», «Уходя, проверь, не остались ли включенными приборы».

Феде захотелось посмотреть в один из кабинетов. Он потянул металлическую ручку, но дверь не открывалась. Тогда он нагнулся и заглянул в скважину замка. В это время дверь бесшумно распахнулась и больно ударила его по голове.

Из лаборатории вышел невысокий студент в черной форменной тужурке с блестящими позолотой наплечниками.

– Извините! – сказал он, пытаясь скрыть улыбку. – Вам что-то нужно?

– Неудачно поинтересовался лабораторией.

Оба засмеялись, дружелюбно поглядывая друг на друга.

– Вы на какой? – спросил студент.

– На биолого-почвенный. А вы кончаете?

– Четвертый курс геологического.

Не сговариваясь, они медленно пошли рядом – студент четвертого курса, уверенный, свой в этих строгих стенах университета, и чужой еще здесь, немного растерянный новичок.

В дверях вестибюля студент остановился:

– Вы комсомолец?

Федя кивнул.

– Ну, значит, встретимся не раз и на комсомольской работе.

Он пошел было, но снова остановился и спросил у Феди его фамилию. Федя сказал.

– У нас с вами, товарищ Власов, очень разные специальности, – почему-то весело воскликнул он. – Мы заставляем неживую природу служить человеку, а вы будете подчинять людям живые организмы! – И студент быстро побежал вверх по ступенькам.

Федя вышел на улицу. Ему показалось, что вернулась весна, с солнцем, с запахами оттаявшей земли. Пригревшиеся на солнышке воробьи со звонким чириканьем порхали по карнизам окон, стайками слетались на мокрую от дождей землю, мелкими шажками бегали по грязи, оставляя на ней тонкие паутинки следов.

Белое четырехэтажное здание университета окружал обширный тополевый сад с дорожками, скамейками и почерневшими старыми беседками. Федя выбрал уединенную скамейку, сел и, приглядываясь к уже пожелтевшим кое-где тополевым листьям, с грустью подумал, что в Сибири слишком короткое лето.

Он нагнулся к влажной земле, прутиком написал: «Заставляют неживую природу служить человеку» – и задумался.

Неживая – значит мертвая, холодная, без души. Служению неживой природе этот веселый, привлекательный студент отдает свою жизнь! Конечно, все это делается для живых людей, но все же… Нет, Федя не мог бы учиться на геологическом факультете. В его воображении встали груды холодных камней, но сейчас же их заслонили живые просторы тайги с шелестами, шорохами, с ласковой полоской неба, скупо проглядывающего среди вершин деревьев.

Где-то в сумраке темной чащи, скрытые буйной зеленью, бьют прозрачные родники. В стороне от людских троп, в первозданной тишине самой непроходимой лесной трущобы, притаилась жизнетворная свет-трава.

К буйному молодому водовороту студенческой жизни Федя привык быстро. Не прошло и недели, как чужие и незнакомые на первый взгляд аудитории, кабинеты и коридоры университета стали такими же родными, как школьные классы.

Он внимательно приглядывался к студентам своего курса, и со многими у него завязывалась дружба.

На лекциях чаще всего он садился рядом с Барановым – худощавым, узколицым юношей в очках. Баранов привлекал Федю своим страстным увлечением науками. На обложках тетрадей, которыми он пользовался, каллиграфическим почерком был выведен его девиз жизни: «Не терять зря ни одной минуты». И он жил именно так. Федя не раз встречался с Барановым в забитых народом трамваях и автобусах: одной рукой он то и дело хватался за металлические поручни, а другой держал перед лицом открытую книгу и увлеченно читал ее, не замечая, что его жмут и толкают со всех сторон. Он жадно читал книги и в перерывах между лекциями, в столовой, в кино.

Привлекал Федю и однокурсник Саша Мартынов, еще в десятом классе завоевавший первенство по конькам на областных соревнованиях.

Силой, здоровьем, энергией веяло от всего облика Саши Мартынова. Федя любил смотреть на него, когда в спортивном зале он затевал французскую борьбу, бокс или фехтование и всегда оставался победителем.

– Не хотел, честное слово, не хотел, – говорил он, подавая свою ручищу побежденному, смущенно сверху вниз поглядывая на болельщиков.

Но особенно тянуло Федю к секретарю комсомольской организации университета Алеше Лебедеву. Это был тот самый студент, слова которого о служении живой природе так глубоко запали в душу Феде.

На первом комсомольском собрании Федю выбрали комсоргом группы. Он еще плохо представлял себе работу комсорга и за советом обратился к Алеше.

Они сидели рядом за столом, то набрасывая на бумагу план работы группы, то увлекаясь беседой.

– Я интересовался твоим личным делом, Власов, – говорил Алеша, как всегда тихо, близко наклоняясь к Феде, – и очень рад, что именно тебя избрали комсоргом. Ты был секретарем комитета школы, учился отлично, но главное… – Алеша засмеялся. – Вот тут уж мы поручим тебе дельце мировое… Ты, оказывается, руководил струнным оркестром!

– Руководил…

По тому, как горячо расспрашивал Алеша Федю о школе, о семье, о впечатлениях об университете, Федя чувствовал его расположение к себе. С этого дня и началась их дружба.

Страна готовилась к выборам в местные Советы. Федя, как и большинство комсомольцев курса, работал агитатором.

Стояли последние дни поздней осени, со снежными ветрами и легкими заморозками. В один из таких дней Федя направился к избирателям.

В распахнутые ворота, оглашая улицу гудком, мягко въехала коричневая «Победа». Федя вошел вслед за нею. В подъезде к нему подбежал мальчик и, подняв румяное личико, сказал с упреком в голосе:

– Дядя, а как же ежики?

– Ежики? – сначала удивился Федя, но потом вспомнил, что встречал этого малыша во время обхода квартир избирателей и говорил ему, что скоро на избирательном участке кукольный театр покажет ребятам сказку «Аленький цветочек», а потом в живом уголке школы они могут посмотреть настоящих ежей, привезенных из Москвы. – В воскресенье посмотришь ежиков, – ответил он мальчугану.

– Двоих?

– Нет, одного.

– А вы обещали двоих.

– Видишь ли, ежики тепло любят, – Федя наклонился к мальчику, – а когда их везли, в вагоне было холодно. Один ежик простудил лапки, заболел ревматизмом и умер.

– Умер? – огорченно переспросил мальчик. – Надо было его в теплое завернуть.

Он покачал головой с таким видом, точно хотел сказать: «Хоть вы и взрослые люди, а не знаете такой простой вещи, что маленьким животным нужно тепло!»

Федя пожал мальчику руку в красной рукавичке и передал привет папе с мамой.

Эта встреча напомнила Феде, что он обещал детям избирателей рассказать об Артеке. Лучше всего это мог сделать тот, кто бывал там. Одна из женщин сказала Феде, что в доме номер восемь живет девушка, которая дважды отдыхала в Артеке. К ней Федя и направился.

Он позвонил в квартиру номер восемь.

Дверь открыла белокурая девушка и кокетливо поздоровалась с ним.

– Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Я уже избирательница, – сказала она.

– Поздравляю, поздравляю. У меня это событие в тетради помечено. Но зашел я к вам по другому поводу… – И Федя рассказал о цели своего прихода.

Девушка охотно согласилась рассказать ребятам об Артеке, о жизни пионеров в знаменитом лагере и обещала принести два альбома фотографий Южного берега Крыма.

Волнистыми светлыми волосами девушка напомнила Саню. Федя вышел на улицу, и горькие чувства охватили его. Последние дни он заставлял себя не думать о Сане, но сейчас это было не в его силах.

С мыслью о Сане, с неясной тревогой и смятением в душе он вернулся в университет.

Резкий электрический звонок оповестил о начале занятий, и студенты гурьбой потянулись в аудитории. Федя поспешил на свое место на первой скамейке.

В аудитории с большими окнами было свежо. Девушки кутались в платки, садились поближе к батареям.

Быстро вошел Моторов – преподаватель основ марксизма-ленинизма, мелькнул светло-серым отглаженным костюмом, проскрипел сияющими ботинками, аккуратно разложил на кафедре стопку книг и тетрадей. Поздоровавшись со студентами молчаливым кивком головы, приступил к лекции.

Моторов поражал студентов своей пунктуальностью. Лекции его были так точно регламентированы, что, стоило ему произнести заключительную фразу, как будто по его невидимому сигналу раздавался звонок.

Федя достал из бокового кармана ручку, огляделся… Еще одна белокурая девушка на последней скамейке отдаленно напомнила Саню. Что могла делать она в этот час в слюдяных горах, которые с детства привлекали ее?

Федя постарался не думать о Сане, прислушался к ровному голосу преподавателя, но где-то за плечами Моторова зазеленели ее глаза, улыбка тронула нежные губы, блеснули ровные острые зубки…

Федя провел рукой по лицу, как бы отгоняя воспоминания, и стал записывать лекцию.

После занятий Федя поспешил в читальню. В портфеле он нашел кусок хлеба и в столовую не пошел, стараясь сберечь время для работы.

В торжественной тишине продолговатого зала, заполненного длинными столами с лампами в строгих четырехугольных абажурах, склонившись над книгами, сидели студенты.

Старушка-библиотекарь в сером халате, с пепельными волосами принесла Феде стопку книг, перебрала их костлявыми маленькими руками и записала в формуляр. Федя взял книги и сел за стол.

Он любил тишину читального зала. Эта тишина была властной, покоряющей. Она захватывала каждого, настраивала на особый рабочий лад. Сосредоточенные лица студентов, стопки толстых книг на столах, бесшумные и точные движения библиотекарей… Он с увлечением читал, конспектировал прочитанное, размышлял, ничего не замечая вокруг.

В этот вечер он работал с таким упоением, что забыл о времени.

– Товарищ Власов, пора на отдых! – услышал он голос библиотекаря.

Федя отложил книгу и осмотрелся. Полутемный зал пустовал.

Настольные лампы были погашены. Только с его стола из-под зеленого абажура по залу растекалась полоска света.

– Уже десять тридцать, – продолжала библиотекарь. – Вы так увлеклись, что мне жаль было прервать…

– Вы извините, пожалуйста, задержал вас, – смущенно сказал Федя. Но по взгляду старушки, по ее одобряющему тону чувствовалось, что она не только не сердится на него, но понимает его увлечение и даже радуется этому.

Из библиотеки Федя зашел в комитет комсомола. Алеша Лебедев, несмотря на позднее время, сидел, склонившись над бумагами. В комнате пахло табаком. В беспорядке стояли принесенные из других кабинетов стулья. Видно, что недавно здесь проходило собрание.

Продолжая дописывать начатую строчку, Алеша поднял голову и кивнул Феде:

– Здорово, Власов! Здорово! Одну минутку!

И пока Федя открыл форточку и сел на стул, он торопливо набросал несколько строчек и шепотом перечитал их.

– Отлично! – похвалил он сам себя и обратился к Феде: – Ну, как оркестр, Власов?

– Живет! Вернее – начинает жить! – ответил Федя. – Вчера начали разучивать увертюру из «Кармен». Пианист плохой у нас, Алеша, придется заменить, неловко как-то, но придется.

– Может быть, научится? Уж очень хочется ему… – неуверенно возразил Алеша.

– Время не ждет. До олимпиады срок небольшой. Вон в горном институте оркестр работает с первых дней занятий.

– Смотри, как лучше, только не обижай парня. – Алеша помолчал и спросил: – Что это ваш Семенов из вуза в вуз мотается? Сюда пришел из медицинского, теперь задумал в горный переходить. Характер неспокойный или действительно себя не нашел?

Федя представил себе заносчивого, шумливого студента Семенова, всегда гладко причесанного и в галстуке необыкновенной расцветки.

– Он и не найдет себя. Очень уж требователен ко всем и ко всему, кроме себя…

– Но ты пытался говорить с ним? – перебил Алеша.

– И говорил и ссорился! Все равно что мертвому припарки! – Федя махнул рукой. – Алеша, я к тебе по делу.

– Нет, Власов, ты Семеновым все-таки займись… Ну, говори: какое у тебя дело? Впрочем, у меня есть к тебе сначала один личный разговор. И чую – удивишься.

Он встал, перешел к переносной вешалке, на которой висела его шинель, достал из кармана бумажку и, посмеиваясь, подошел к Феде.

– Я стихи сочинил, слушай, – сказал он.

Нараспев, не своим голосом, Алеша начал читать:

 
В тиши столетних кедрачей
Я сутками скитаюсь.
И песней трепетной стрижей
И видом радужных полей
Все время наслаждаюсь.
 

Видно было, что стихи ему нравились. Он горячо жестикулировал, то и дело посматривая на Федю.

 
Зеленый бархат сочных трав
Лист желтый портит очень.
Оркестр из тысячи октав
В лесу заводит осень.
И о любви большой своей
Пою я с лесом вместе.
Не знаю, угожу ли ей
Я песней грустною своей,
Моей весне-невесте.
 

Алеша помолчал.

– Ну что? – спросил он. – Ты говорил мне, что состоял когда-то в литературном кружке Дворца пионеров, – значит, разбираешься в этих делах.

Федя взял в руки стихи и внимательно перечитал их.

– По-моему, плохо, – спокойно сказал он.

У Алеши даже брови вскочили.

– Почему плохо?

– Несамостоятельно!

– Как это несамостоятельно?

– Своего ничего нет. Фразы все затрепанные: «в тиши столетних кедрачей», «зеленый бархат сочных трав». Так еще в восемнадцатом столетии писали. И, кроме того, что это за песня вместе с лесом? Почему ты должен угодить этой песней своей невесте? Читатель не поверит тебе. Рифма неважная. Нет, Алеша, честное пионерское, стихотворение плохое. И ты, пожалуйста, не спорь!

– Да я и не спорю, – как-то сразу равнодушно сказал Алеша. – Я-то думал – ничего. Значит, по-твоему, не стоит баловаться стихами?

– Ни в коем случае, – строго сказал Федя, – литература баловства не терпит. Да разве только литература. Возьми свою геологию.

– Что верно, то верно, Власов.

– Знаешь, Алеша, у меня есть друг – Игорь Пересветов. Он учится в Москве, на филфаке. Да я рассказывал тебе о нем. Вот он хорошие стихи пишет. Хочешь, я прочту тебе его стихи?

– Прочти, – с любопытством сказал Алеша.

Федя минуту молчал, потом, опираясь руками о спинку стула, спросил:

– О любви хочешь? Только это старое стихотворение. Он писал его еще в школе.

– Читай.

Чуть подняв голову, тихим голосом, но с чувством Федя прочел стихотворение Игоря:

 
Рог олений молнии летучей
Пасмурное небо раскроил.
Я сейчас с одной знакомой тучей
Как с подругой старой говорил.
 
 
Без тебя прокралась в сердце осень,
Раньше срока лето отцвело,
И недаром глупый ветер просит
Вместе прогуляться за село.
 
 
Побродить вдвоем в лесных массивах,
Сопок крутизну преодолеть,
О тебе, безжалостно красивой,
Песни невеселые пропеть.
 
 
Ты, наверно, тоже заскучала,
И, когда бы знала, где мой путь,
Весточку вдогонку мне послала,
Чтоб меня нашла хоть где-нибудь.
 
 
Только я уверен наперед —
Никакая почта не дойдет.
 

Алеша слушал очень внимательно, даже шепотом повторял некоторые строки. И когда Федя кончил, сказал с воодушевлением:

– Ну, это настоящий поэт.

– Врожденный! И знаешь, Алеша, я верю в его большое будущее.

– И, пожалуй, не ошибаешься!

– Жаль только, немного зазнается, – вздохнул Федя.

– Это от молодости! Подрастет, поумнеет, станет проще.

– Я тоже так думаю, – сказал Федя, но в словах его Алеша не почувствовал убежденности и посоветовал:

– А ты по-дружески критикуй его. Зазнайство – это, брат, оковы для способного человека.

– Я и так уж стараюсь. Долбил об этом в каждом письме. Только в последнее время он почему-то писать перестал.

– Может, обиделся!

– Едва ли! Здесь что-то другое.

– Ого! – воскликнул Алеша, взглянув на часы. – На новые сутки двадцать минут перешло. Какое у тебя дело? Говори!

Алеша сел за стол. Федя впервые заметил, какой у Алеши красивый профиль: тонкий нос с горбинкой, выпуклый энергичный лоб со спустившейся прядкой волос и полные губы, в упрямой складке которых как бы выразился весь характер Лебедева. Но что-то чужое и незнакомое было в этом красивом лице товарища.

Федя вдруг почувствовал, что не может найти подходящих слов, словно перед ним сидел какой-то далекий человек. Он перешел на другое место, и когда встретился взглядом с Алешиными глазами, то увидел в них то теплое заинтересованное выражение, которое и располагало всех студентов к откровенности с Лебедевым.

– Ты знаешь, Алеша, черт его знает, Алеша, – сбивчиво начал Федя, – не дает мне покоя эта свет-трава. С одной стороны, подумаешь: вроде как бы сказка, легенда, с другой, посмотришь: а вдруг все это правда? Разве мало человечество затеряло сокровищ? Может быть, свет-трава и есть то великое средство, которое избавит народ от гипертонии, эпилепсии, психических заболеваний. Недавно в газетах опять были напечатаны статьи о лекарственных травах. Сообщалось даже, что Министерство здравоохранения намерено расширить в мединститутах курс фитотерапии, чтобы улучшить изучение лекарственных трав. Открыть бы свет-траву, Алеша, а? Может быть, нам всем курсом взяться?