Текст книги "Впереди веков. Леонардо да Винчи"

5
В мастерской Вероккио

Вероккио занимал почётное место среди флорентийских художников. Начав, как и многие люди его профессии, с искусства ювелира[16]16
  В эпоху Возрождения круг работы ювелиров был более широким, они изготовляли многие декоративные предметы.


[Закрыть], он постепенно сменил её на профессию живописца и скульптора, но имел тяготение к последней и стал более ваятелем, чем живописцем. Это тяготение сказалось и на его картинах. Фигуры на них как бы вылиты из бронзы: они написаны с большою точностью, видно, что внимание художника особенно обращено на анатомические подробности. Впоследствии бронзовая конная статуя предводителя венецианского войска Бартоломео Коллеони, украсившая площадь в Венеции, покрыла имя Вероккио неувядаемой славой.

Во Флоренции к нему относились с большим уважением, как к учителю. Всем были известны его честность, его трогательное, почти отеческое отношение к ученикам. Пользуясь их мелкими услугами в мастерской, что было тогда в обычае среди художников, он никогда их не переутомлял, журил как своих детей, радовался их успехам, горевал об их печалях, заботился об их одежде. В свободное время Вероккио любил шутить с учениками, и в эти часы его мастерская оглашалась молодым весёлым смехом, но в часы работы художник был строг и требователен.

Вероккио был новатором. Он указывал ученикам, что мало одного добросовестного труда и способностей, чтобы стать хорошим художником, что надо ещё нечто другое – изучить правду жизни, природу. Так, изображая человека без знания анатомии, трудно найти верные пропорции его тела. По этой части Вероккио был образованнее многих из своих современников.

– Нарисуй скелет, – убеждённо гремел в мастерской его голос, – покрой его мускулами и жилами и тогда только облекай кожей.

Следуя жизненной правде, Вероккио создал своего удивительного по верности природе Иоанна Крестителя. Особенно поражает в этой картине рука пророка, с её жилами и сухожилиями, так ясно видными сквозь кожу. Это действительно рука сурового отшельника, проводящего в пустыне целые месяцы, иссохшая, загрубелая от тяжёлого труда.

«Ведь из этого источника, – говорил о Вероккио современный ему поэт Уголино Верино, – многие живописцы почерпнули всё своё умение. Почти все, чья слава теперь гремит, были обучены в школе Вероккио».

* * *

В мастерской знаменитого художника время для Леонардо летело с неимоверной быстротой. Он не жалел о том, что покинул уютный дом. Он, внимал наставлениям учителя, вбирал их жадно и, естественно, старался проверить их на своей работе. Стопки рисунков его росли, росла и запись правил для живописца. Среди товарищей он чувствовал себя как нельзя лучше и не отлынивал от общей работы: хождения в лавки за покупками, растирания красок и уборки мастерской.

Прощаясь с мачехой, он утешал её покровительственным тоном:

– Тебе вовсе не о чем горевать, мама Франческа. Ты должна понять, что есть нечто, что дороже нам родного дома, чему мы должны учиться, то, к чему нас тянет… А потом, разве у меня не будет отпусков? Я ни одного не пропущу и буду тебе рассказывать по порядку о моей жизни у Вероккио.

Бабушка молча грустным взглядом проводила внука, она чувствовала, что ей уже недолго осталось видеть близких сердцу.

В мастерской Вероккио было много даровитых учеников, которые нравились Леонардо, но больше других его привлекали Лоренцо ди Креди и Пьетро Ваннуччи, прозванный впоследствии Перуджино, по имени его родного города Перуджи. Пьетро был старше Леонардо и раньше многих из учеников поступил в мастерскую Вероккио, он держался уверенно и казался знающим, серьёзным. Лоренцо Креди был полною ему противоположностью: маленький, слабый и часто хворал. Когда зимою Вероккио посылал Креди в лавку за лаком и краской и мальчик уныло смотрел в окно, за которым свистел ветер, Леонардо охотно исполнял за Креди поручение. Он поправлял рисунки Креди, ухаживал за ним, когда тот был болен, и не раз приводил к его постели знаменитого Тосканелли, знавшего толк во врачевании. Как самая заботливая мать, утешал он Лоренцо в его горестях, и Креди платил ему восторженною привязанностью, во всём стараясь подражать Леонардо – в движениях, говоре, манерах, мимике, только писать не научился левой рукой.

– Креди! – кричал кто-нибудь из товарищей, – а ведь ты не так надел свою шапочку, как Леонардо, – подвинь её влево!

И Креди, краснея до корней волос, подвигал свою шапочку. А те не унимались:

– На палец больше!

– А теперь на полпальца меньше!

– Не так, не так!

– Креди! – кричал другой товарищ. – Да ты сошёл с ума! Сидеть спокойно и тереть краски, когда Леонардо лежит на улице возле лавки мясника с проломленной головою… Он умирает, Леонардо, и я прибежал за тобою…

Креди смертельно бледнеет и опрометью бросается на улицу, сталкиваясь в дверях с учителем.

– Куда ты? – гневно кричит Вероккио. – Весь перепачканный краской несёшься из мастерской так, что чуть не сбил меня с ног!

Ученики хохочут:

– Да он, маэстро, видел во сне, что Леонардо убили на улице…

В другой раз кто-то из учеников пустил слух, что по предсказанию колдуньи Леонардо должен будет умереть, если его лучший друг не согласится пожертвовать для него своею правой рукой, и, обступив Креди, товарищи спрашивали наперебой:

– А ну-ка, Креди, скажи, дашь ли ты отрубить себе или сжечь свою правую руку, чтобы спасти жизнь Леонардо?

И опять Креди поверил и, смертельно побледнев, сказал шёпотом, прерывающимся от волнения:

– Да разве я могу не дать?

Иные отношения были у Леонардо с Ваннуччи. Сильный физически, Пьетро не нуждался в его защите, когда дрался на кулачках или ссорился с товарищами, но в рисунке Леонардо был гораздо сильнее, хоть летами и моложе. Нередко он подходил к Пьетро и поправлял его рисунки, говоря уверенно и с некоторым огорчением:

– Друг мой, ведь здесь надо усилить тени, а здесь дать побольше света! У тебя рисунок бледен и в один тон… С какой стороны у тебя свет?

Ваннуччи смотрел, соглашался и исправлял рисунок.

Очень интересовался Леонардо талантливым юношей Алессандро Филипепи, прозванным впоследствии Сандро Боттичелли, появлявшимся часто в мастерской Вероккио. В сущности, он был учеником фра Филиппо Липпи[17]17
  Фра Филиппо Липпи, учитель Боттичелли, был монах. Фра (итал.) – сокращённое «frater» – брат; обращение, принятое в монастырях среди католических монахов в Италии.


[Закрыть], но он часто приходил в мастерскую Вероккио, увлечённый его замечательными работами, и черпал у него много нового для своего искусства. Боттичелли был на восемь лет старше Леонардо, и его сильная рука смело, уверенно работала кистью. Прозвище «Боттичелли» казалось насмешкой при взгляде на него: «боттичелло» по-итальянски значило «бочонок»; это прозвище носил его брат Джованни, и оно по традиции перешло к Сандро. Уже в то время Боттичелли увлекался могучей поэзией Данте, уже тогда в его душе жили образы, напоминавшие образы дантовских «Рая» и «Ада», и он пробовал набросать их на бумаге.

Впоследствии Боттичелли осуществил мечту ранней юности и создал рисунки ко всем трём частям дантовской «Божественной комедии» – всего более девяноста рисунков.

Одним своим видом Боттичелли останавливал на себе внимание: молчаливый, вечно погружённый в созерцание каких-то невидимых другими красот и образов, он и в Леонардо вызвал глубокий интерес. В нём было что-то, что хотелось разгадать впечатлительному подростку. Ведь и сам Леонардо часто погружался в глубокие думы, которые не могли разогнать ни весёлые шутки окружающей молодёжи, ни приглашение на праздник. Он бывал рассеян даже в разговоре с учителем. Чаще это случалось после посещения дома Тосканелли. Замкнутость и перемена настроения у Леонардо не ускользнули от Вероккио; он замечал отсутствующее выражение его лица после таинственных исчезновений из мастерской, а ученики и соседи не скрывали, что Леонардо посещает дом философа.

Раз он спросил Леонардо:

– О чём грезишь наяву?

Леонардо вздрогнул, вскинул на учителя ясные синие глаза и просто, спокойно отвечал:

– О соединении искусства живописца и ваятеля с наукой, о познании природы.

Вероккио улыбнулся. Этакий ещё мальчик, а говорит серьёзно, строго, как мудрый старец.

– Ты думаешь об анатомии, которая даёт правильное понятие о строении человека и животных? Тебе, пожалуй, ещё рановато начать рассекать трупы, но ты, конечно, займёшься со мною этим впоследствии.

Леонардо покачал головой:

– Нет, не об этом, маэстро, хотя, конечно, мне необходимо будет изучить анатомию. Я говорю о том, что художнику необходима наука не только чтобы постигать строение тела человека и животных, но вообще…

Он искал слов, он ещё не чувствовал себя таким сильным, чтобы ясно выразить свои мысли, сделать выводы из бесед там, в кружке учёных.

– Я… я думаю о науке в её разнообразии… что искусство без науки – как тело без души… что математика в большом… в большом объёме нужна для познания законов перспективы, светотени и игры красок… что оптика и механика нужны для того же, иначе… иначе мы будем ходить как слепые, в темноте… и что познание этих наук требует особых, долгих и внимательных опытов…

Вероккио смотрел на ученика с молчаливым изумлением. Он говорил таким языком, этот юноша, каким не говорил с ним ни один из его более зрелых питомцев. Он не знал, что ему ответить. Ведь сюда, в мастерскую, приходило их много, и им довольно было тех навыков, которые они получали от него, а из инструментов – резца, стеки, циркуля, весов, простых приборов для измерения длины и ширины да, пожалуй, хорошей лупы, а из науки – первых уроков математики…

А Леонардо говорит о том, о чём никто из них не мечтал. Ведь большинство из них променяло ремесло ювелира на ремесло-искусство живописца-ваятеля, не чуждаясь, впрочем, и архитектуры, и сам он когда-то сидел с лупой над камнями и резал камень, гордясь тончайшим рисунком… Но этот мальчик хочет проникнуть в тайну мироздания. И вспомнилось Вероккио, как на днях он слышал горячий спор Леонардо со старшим и более опытным Сандро Боттичелли и как Леонардо твёрдо, не волнуясь, доказывал ему что-то… Нет, это поколение отличается от сверстников его самого, Вероккио. Оно будет неустанно чего-то искать, всегда чувствовать недовольство собою, тогда как Вероккио и его товарищи жили просто, верили в себя и не предавались несбыточным мечтам… Недалеко то время, когда Леонардо будет судить своего учителя, указывать на его недостатки, промахи, исправлять его…

– Познание… глубокое познание законов природы и искусства… – со вздохом шептал Вероккио.

6
Учитель и ученик

Вероккио всё больше и больше привязывался к этому необыкновенному юноше, несмотря на то что только перед ним, сыном нотариуса, он должен был как-то подтягиваться, что только один Леонардо да Винчи взвешивал и проверял каждое слово своего учителя. Гораздо проще были и Боттичелли и Ваннуччи, а ведь оба они были значительно старше Леонардо. Когда Вероккио беседовал с учениками об искусстве и ученики выслушивали его наставления как непреложную истину, он ловил внимательный, но испытующий взгляд Леонардо. Леонардо смотрел прямо и открыто в глаза учителю, взвешивал каждую фразу. Он один позволял себе высказывать замечания по поводу недостатков в картинах учителя, но свойственная ему чуткость подсказывала, что это следует говорить учителю только наедине. Так устанавливалась между Вероккио и Леонардо тесная душевная связь. И этот же беспристрастный судья являлся самой терпеливой, нежной сиделкой у постели учителя, когда он заболевал.

В минуту душевной тоски, когда Вероккио что-нибудь не удавалось, Леонардо молча, тихими шагами входил в комнату, куда учитель удалялся от посторонних глаз, и ждал, смотря на учителя, который сидел неподвижно, сжав голову обеими руками. Наконец художник замечал его:

– Это ты, мой Леонардо? Сегодня твой учитель никуда не годится. Здесь, – он указывал на свою голову, – пусто. Я ничего не могу из неё выдавить. А в груди так больно и так холодно! Мне кажется, что я больше ничего не смогу создать. А у тебя всё впереди. Что тебя ожидает? Быть может, громкая слава, шумный успех, а главное, главное – спокойное, уверенное творчество… Ты будешь знать, что сделано всё так, как надо, как ты задумал… А я… неужели это конец? Мой мозг высох, источник иссяк… В горле так сухо… Налей мне вина…

Леонардо наливал учителю кубок любимого им фалернского вина и начинал говорить тем тихим, проникновенным голосом, который доходил до сердца Вероккио. Он вспоминал, как отец привёл его в эту мастерскую и как хорошо встретил его учитель, вспоминал его наставления, такие нужные, важные, дорогие, а потом переходил к тому, сколько дали эти наставления его товарищам и, наконец, какой восторг испытывали ученики, стараясь научиться живописи на работах учителя. А эти работы, эти картины и статуи?

Тихий голос и восторженные слова юноши ласкали усталую душу художника, лицо его прояснялось, и глубокая складка горечи около рта исчезала. Он точно молодел и вновь становился самим собой, этот добрый, ясный, бодрый учитель, друг и наставник молодых дарований, он чувствовал потребность излить всё, что накипело у него на сердце, брал в руки арфу, на которой чудесно играл, и Леонардо наслаждался льющимися из-под его пальцев вдохновенными звуками.

А когда учитель оставлял инструмент, брал его Леонардо и начинал свою робкую импровизацию. Таким образом переливы струн золотой арфы создавали ещё один язык, близкий и понятный обоим, и исчезала последняя перегородка, отделявшая внутренний мир учителя от внутреннего мира ученика.

Ученики слушали музыку сначала издали, потом бросали кисти, в щели двери мелькали их лица…

* * *

Валломброзские монахи заказали Вероккио для своей обители картину «Крещение Господне». Художник горячо принялся за работу. И вот под его кистью явились Христос и Иоанн. Вероккио задумал написать ещё двух ангелов, благоговейно созерцающих великое событие. Было в обычае, что ученики и подмастерья помогают мастеру в больших, сложных картинах, выписывая второстепенные фигуры и мелкие детали, смотря по степени подготовленности.

Вероккио стоял в раздумье около неоконченной картины, когда в мастерскую вошёл Леонардо. Учитель думал вслух:

– Остался один ангел. Тут надо передать простодушие детей, восторженно взирающих на необыкновенное зрелище, не понимая его важности, и так, чтобы он не был похож на другого.

Голос был усталый. Художник повернулся, услышав скрип двери.

– Это ты, мой Леонардо?

С минуту он раздумывал.

– Поди сюда, ближе. Стань так, чтобы не загораживать свет, чтобы он падал как раз на место, где происходит событие. Смотри. Ты напишешь здесь одного из двух ангелов… Ты доволен, что я поручаю тебе такой труд и что ты будешь участвовать в картине своего учителя?

Леонардо был ошеломлён. Для него это большая честь – значит, учитель находит его почти законченным художником… Но угодит ли он?

И его тихий голос слегка дрожал, когда он ответил от всего сердца, искренне и радостно:

– Если я смогу… я постараюсь написать, чтобы вы были довольны, дорогой маэстро!

– И так, чтобы этот ангел не был похож на другого, – повторил снова раздумчиво Вероккио. – Принимайся-ка за работу, мой Леонардо.

Этот день Леонардо провёл в раздумье. Он был взволнован, он искал в душе нужный ему образ и не спал ночь. Утром взялся за кисть. Великая честь участвовать своим трудом в большой картине большого мастера!..

«Чтобы он не был похож на другого…» – врезались в память Леонардо слова Вероккио.

Но он и не мог бы копировать уже написанного учителем ангела. Этот ангел ему не нравился. Глядя на него, Леонардо чувствовал, что художник устал, что его не захватил образ ребёнка, восторженно глядящего на необычайное событие. С полотна на него смотрело детское личико с толстым носиком, приподнятыми бровями, ничего не выражающим взглядом круглых глаз.

И Леонардо начал работу. Ученикам задание Вероккио было ещё не известно. Первым увидел товарища с кистью у картины Креди. Он сначала удивился, заметив контур ангела, над которым работал Леонардо, а потом пришёл в восторг:

– Это он поручил тебе, тебе! О, да какой же ты счастливец!

Креди хотел ещё что-то сказать, но, заметив, как спокойно движется рука друга, замолчал и стал изумлённо следить за этою рукою. Вот он какой, этот Леонардо, – он пишет фигуры на картине учителя!

На пустом месте, оставленном на полотне, вырастала фигура коленопреклонённого ангела. Его мечтательный и серьёзный взгляд, казалось, понимал значение происходящего. Кудрявая головка окружена, точно дымкою, тонким, прозрачным сиянием, одежда лежит красивыми, естественными складками.

Леонардо работал усердно изо дня в день, и Креди изо дня в день приходил любоваться его ангелом. Когда Креди первый увидел оконченную фигуру, он закричал простодушно:

– О пресвятой Себастьян! Да ты, Леонардо, сделал ангела лучше, чем сам учитель!

В эту минуту на лестнице, ведущей в мастерскую, показалась сгорбленная фигура Вероккио. Он был нездоров, переутомлён и, как всегда в такие минуты, мрачен. В это время мир казался ему пустыней, а сам он – затерявшимся в ней ничтожным червяком. Он закричал с отчаянием:

– Что ты сделал, Леонардо?

Юноша смутился:

– Ведь когда я наметил, ваша милость маэстро, вы одобрили позу коленопреклонённого ангела…

– Да не об этом я! А о том, что после твоего ангела я ничего не стою как живописец, что мне надо браться только за резец!

В тот же день Вероккио показывал работу своего любимого ученика Луке делла Роббиа, прославившемуся своими работами в глазурованной терракоте.

Художник заинтересовался Леонардо и захотел быть ему полезным. И решено было, что Леонардо будет пользоваться его советами.

Теперь у юноши не оставалось ни одной минуты свободной. Ему некогда было бегать домой – он то работал под руководством Вероккио, то шёл к Луке делла Роббиа, не забывая и научного кружка Тосканелли.

Вероккио часто прихварывал, и Тосканелли, искусный врач, стал лечить его. Врач – друг тела – оказался другом души. Он вёл беседы с художником, открывая ему тайны природы и уводя от искусства и обыденной жизни в необъятные просторы Вселенной. Он приводил с собою своих друзей полюбоваться произведениями славного художника, и в мастерской Вероккио, к радости Леонардо, иной раз затевались беседы на широкие философские темы и на темы, интересующие исследователей природы.

Леонардо минуло двадцать лет. Незаметно подошёл срок, когда, по договору, он должен был оставить мастерскую Вероккио и получить звание мастера. Но и звание мастера не заставило его покинуть любимого учителя. Он решил остаться с ним ещё несколько лет.

В редкие дни, когда Леонардо бывал дома, он испытывал тяжёлое чувство одиночества. Мало что связывало его теперь с семьей. Его интересы были здесь чужды… Бабушка умерла, мама Франческа, девочка, когда-то товарищ его игр, сделалась апатичной, отяжелела и превратилась в вялую, сонную, живущую сегодняшним днём женщину, которая интересуется только болтовнёй, нарядами и лакомствами. Отец рано одряхлел и был недоволен, что сын всё ещё хочет чему-то учиться, приобретать знания, которые не сулят обогащения. Он ворчал:

– Скоро мне трудно будет ходить по судам и ломать голову над тем, как выручить из беды клиентов обходом законов. А ты всё недоволен тем, что знаешь, хоть и помогаешь в работе над картинами такому прославленному мастеру, как мессэр Вероккио. Ты и сам бы должен открыть свою мастерскую. И к чему тебе возиться с этими учёными, которых многие во Флоренции считают чернокнижниками? Ты попадёшь на заметку у святых отцов нашей единой матери католической церкви, вместо того чтобы покоить старость отца и позаботиться о той, кого я дал тебе в матери…

7
Юность

После разговора с отцом, напоминавшим о том, что пора уже начинать своё дело, Леонардо не изменил решения и остался на неопределённое время подмастерьем у Вероккио. Его нисколько не соблазнил пример товарищей, открывавших свои мастерские и принимавших самостоятельные заказы. Он охотно бывал с ними в тавернах на пирушках, когда они праздновали окончание своего учения. Был даже один такой день, когда Леонардо заколебался в своём решении, глядя на Пьетро Ваннуччи, явившегося на пирушку, он почувствовал желание стать самостоятельным…

Вероккио охотно принимал участие в празднествах, устраиваемых учениками в честь принятия их в цех. И в этот день он сидел за столом простенького кабачка, излюбленного молодёжью – подмастерьями и начинающими художниками, – и толстый хозяин таверны, Томазо, потчевал его своим хиосским вином, уверяя, что оно лучше его любимого фалернского. Но Вероккио не слушал его хвастливых уверений, он был рассеян и, казалось, погружён в неотвязную грустную думу.

Хор учеников, провожая уезжавшего товарища, пел весёлую песнь школьников, но Вероккио не подпевал им; голову его, как молотом, гвоздили знакомые слова:

 
Как вино, я песнь люблю
И латинских граций,
Если ж пью, то и пою
Лучше, чем Гораций!
 

Облокотясь на стол, Вероккио не притрагивался к своему кубку. Вот они все уходят от него, эти даровитые юноши, составлявшие его семью, в которых он вложил то, что постиг годами опыта и размышлений. Он чувствовал, что уйдёт и этот, самый любимый, который написал на его «Крещении» прекрасного коленопреклонённого ангела.

Настроение учителя передавалось и Леонардо. Он тоже был далёк от смеха, песен и шуток товарищей. До него долетели фразы из другого угла таверны, хорошо знакомые выражения:

– Ты бы посмотрел на его работу! Какая гармония! Какие постепенные переходы от высокого рельефа к среднему и низкому! Из него выйдет замечательный мастер!

Они говорили о каком-то скульпторе. Потом завели речь о живописи:

– Тут не обойдёшься законами ваяния. Здесь не объём и не пропорции, тут необходимо совершенное знание перспективы, умение компоновать, не говоря уж о безупречной правильности рисунка…

Вот они, нужные слова и нужные понятия! Кто дал им, начинающим, возможность с такой уверенностью произносить эти слова? Кто, подобно тому, как искусный ювелир шлифует камни, отшлифовал эти дарования? Тот, кто сейчас здесь сидит, погружённый в грустные мысли, огорчённый разлукой?.. Леонардо подводил итоги полученного им от Вероккио: это умение наблюдать природу, учиться у неё, брать её как образец жизненной правды, умение отойти от усвоенной условной манеры, продиктованной церковью и завладевшей искусством, это живой интерес к изображению пейзажа, правдивого, каким видит его глаз…

Он взглянул внимательно благодарными глазами на учителя.

– Маэстро…

Вероккио вздрогнул. Вот оно, прощание… Ведь уже несколько месяцев, как Леонардо получил звание мастера.

– Я хотел сказать, маэстро, что, если вы разрешите, я останусь у вас ещё на несколько лет, чтобы укрепить знания, полученные мною в вашей мастерской…

Мрачное лицо художника просветлело. Он пробормотал чуть слышно, прерывающимся от волнения голосом:

– Да, сын мой, ты ведь хорошо знаешь, как мне будет это приятно…

Он улыбнулся и придвинул кубок к кубку Леонардо. А Леонардо, ещё так недавно мечтавший о собственной мастерской, о самостоятельной жизни и свободном творчестве, вдруг почувствовал, как у него отлегло от сердца, и от души чокнулся с учителем:

– Привет вам от вашего благодарного подмастерья, маэстро!

И оба они стали слушать школьников, воспевавших вино, веселье и латинских граций.

Так Леонардо остался у Вероккио подмастерьем, несмотря на то что все его товарищи, закончив учение, устроились самостоятельно, принимая заказы в своих мастерских. Это решение делало счастливым Креди, который ещё не кончил учения и не получил права на звание мастера, но и он удивлялся Леонардо и не понимал его.

Леонардо любил ходить по улицам Флоренции, смешиваясь с толпою на рыночной площади, на церковной паперти, на весёлых уличных праздниках. Он вынимал украдкой из-за пояса записную книжку и делал наброски, если встречалось интересное лицо, фигура или целая группа.

В народную толпу тянула Леонардо, кроме профессии, также и любовь к танцам, музыке и конским скачкам. Он прекрасно пел, играл на лютне и на конских состязаниях всегда приходил первым, укрощая самую дикую, бешеную лошадь. Его изящные, тонкие пальцы, ловко работавшие кистью, обладали такою силою, что гнули подковы, а красота его была известна во Флоренции и вызывала у многих молодых художников зависть: на праздниках девушки охотнее всего танцевали с Леонардо. А праздников во Флоренции было много, и они давали неисчерпаемый материал для зарисовок. Здесь он видел людей в момент наибольшего оживления, а ведь в движении, в непринуждённых позах характер каждого отдельного человека проявляется особенно ярко. И художник, накопляя в записной книжке зарисовки, наброски, записи подслушанных разговоров, песен, шуток, замечаний, философских рассуждений, копил громадный, неоценимый запас для будущих художественных и научных работ.

После него осталось таких зарисовок, чертежей и философских заметок более семидесяти тысяч страниц…

* * *

Леонардо было уже около двадцати восьми лет, когда он открыл собственную мастерскую. К тому времени имя его было хорошо известно в художественном мире Флоренции, и заказы не заставили себя ждать.

Из Фландрии он получил предложение сделать картон – большой рисунок для ткачей, которые готовили португальскому королю роскошно затканный ковёр. Леонардо изобразил на картоне Адама и Еву. Вокруг первых людей на лугу – множество разнообразных животных, причудливых цветов. И листья, и цветы, и звери – всё было изображено с необычайной точностью, особенно пальма, которой художник придал исключительную грацию и гибкость. Впечатление достигалось не поверхностной передачей формы – дерево было изучено учёным и прочувствовано художником. Уже тогда учёный проявлялся в художнике, уже тогда обнаруживалось многообразие интересов и способностей Леонардо, так ярко сказавшееся впоследствии. Сложность творений природы не пугала его. Он хотел говорить о ней свободным языком художника, но с точностью, позволяющей воспроизвести все её элементы. Уже тогда складывалась и та мягкая живописная манера, которая так отличает его от жёсткой манеры большинства флорентийских художников XV века.

К этому же времени относятся написанные Леонардо два «Благовещения».

Первое «Благовещение» дышит непринуждённой естественностью. Ни богато убранной комнаты, как это обыкновенно изображали художники, ни голубя – Святого Духа, ни облаков на верху картины, – ничего этого здесь нет. Богоматерь принимает благую весть под открытым небом, у входа на террасу. Чудный день, весёлый пейзаж – цветущие лилии, живописные группы деревьев, река, окаймлённая холмами. Мария на коленях благоговейно и смущённо слушает радостно улыбающегося ангела.

Второе «Благовещение» несколько иное. Изображённый на нём ангел задумчив, серьёзен, а Мадонна с радостным изумлением выслушивает необычайную весть. На этой картине всё, начиная со складок одежды Богоматери до столика, на котором лежит раскрытая книга, поражает совершенством художественной отделки.

Молодой художник начал писать картины на религиозные сюжеты подобно своим товарищам по профессии. Это было в духе времени, только художники эпохи Возрождения умели наполнять эти религиозные темы новым, человеческим содержанием. Для них эти «святые» были не бесплотными духами, а здоровыми, полными сил людьми, обладающими всеми чувствами обитателей земли.

Так работал и Леонардо. Уже в начале своего самостоятельного пути он быстро освобождается от некоторой упрощённости и скованности художников старшего поколения, его образы отличаются естественностью и реалистичностью.

Это особенно видно в более зрелом произведении молодого Леонардо, так называемой «Мадонне с цветком»[18]18
  Находится в Санкт-Петербурге, в Государственном Эрмитаже.


[Закрыть]. Это мать, играющая с младенцем и забавляющая его цветком. Прекрасная, очень юная женщина со счастливой улыбкой любуется своим ребёнком, а он теребит пухлой ручонкой цветок, который она держит. Картина дышит человечески правдивой простотой. Чудесно выражены материнская нежность и связь между матерью и ребёнком. Необыкновенно тонко переданы прозрачные тени лица Марии и контраст этого нежного лица и тела младенца на фоне суровых, ничем не украшенных стен убогого жилища.

«Переход от света к тени, – говорил Леонардо, – подобен дыму».

Здесь ярко сказалась его упорная работа над светотенью, как и в неоконченной картине «Поклонение волхвов», с которой он начинал самостоятельную жизнь. Многофигурная картина, результат множества предварительных набросков, дошла до нас только в подмалёвке, но она интересна именно исканиями молодого художника.

Среди рисунков этого времени сохранился и пейзаж с натуры, очевидно вид окрестностей Винчи по дороге в Пистойю: горы, поросшие кустами и деревьями, на одной из вершин – стены замка, и в прорыве между кручами – даль с рекою, окаймлённою холмистым берегом.

* * *

Мессэр Пьеро да Винчи теперь был доволен: сын наконец начал своё собственное дело, и дело пошло как нельзя лучше – от заказов не было отбою.

Сам мессэр Пьеро, чувствуя тяжесть лет и усталость, бросил шумную Флоренцию и вернулся опять в свой скромный домик на одной из уютных улочек Винчи. Ему казалось спокойнее работать в этом уголке Тосканы, чем в шумной Флоренции со сложными людскими отношениями, сложными тяжбами. Гордый успехами сына, он радовался, что известность Леонардо достигла родного города и создала самому нотариусу ещё больший почёт.

Как-то мессэр Пьеро собирался по делам во Флоренцию и велел жене распорядиться, чтобы ему оседлали мула. Он давно не виделся с сыном и решил навестить его, а кстати повидаться и со старым другом Вероккио.

– Мой Пьеро, – сказала, появляясь в дверях, синьора Франческа, – рыболов Джованни хочет тебя видеть. Он принёс тебе какую-то доску и рассказывал мне что-то, да только я ничего не поняла.

– Впусти его ко мне, Франческа, да принеси мне новую шляпу.

Вошёл рыболов Джованни, старый клиент мессэра Пьеро. Он держал под мышкой круглый, тщательно вырезанный и выструганный щит из масличного дерева.

– Что скажешь, друг?

Усиленно кланяясь, рыбак стал просить его милость мессэра Пьеро свезти во Флоренцию к молодому мессэру Леонардо эту доску и попросить великого художника намалевать на ней что-нибудь этакое удивительное… устрашающее, ежели можно, для вывески его брату на лавочку. Он задумал вместе с братом торговать рыбным товаром, скупая рыбу у других рыбаков.

– Что-нибудь поудивительнее, ваша милость, уж сделайте одолжение… Тогда каждому покупателю занятно будет зайти в лавку поглядеть на чудеса. Глядишь, что-нибудь и купят. Уж за ценой мы не постоим, ваша милость!

Пьеро, смеясь, согласился отвезти щит сыну.

Он не сказал, впрочем, Леонардо, для чего и кому нужен его труд, но просил, как бы для себя, намалевать на доске что-нибудь особенное, пострашнее, «чтобы мурашки по телу забегали»…

Леонардо не стал расспрашивать – мало ли какие фантазии придут в голову старику! А ему было даже занятно «намалевать» страшилище. Как только отец уехал, он принялся за щит. Молодой художник, любивший во всём совершенную отделку, снёс щит к токарю, чтобы выровнять и отполировать его. То, что он решил изобразить на щите, было необычайно. Он решил написать на доске нечто такое чудовищное, что превзошло бы ужасом Медузу[19]19
  Медуза – в древнегреческой мифологии одна из трёх Горгон, сестёр-страшилищ; вместо волос на голове у Медузы извивались змеи, а взгляд превращал в камень всё живое, с чем встречался.


[Закрыть]. И вот, верный своему правилу точно следовать природе, Леонардо начал собирать всякого рода интересных и разнообразных животных. Попали к нему кузнечик с саранчой, летучая мышь и змея, бабочка и ящерица. Всех этих животных художник расположил таким своеобразным и остроумным способом, что составилось чудовище, выползающее из мрачной расселины скалы. Казалось, дыхание этого чудовища заражало и воспламеняло воздух, чёрный яд вытекал из его пасти, глаза метали искры, дым клубился, выходя из широко раскрытых ноздрей. Отвратительный смрад разлагающихся животных наполнял маленькую комнату, в которой работал одиноко и упорно Леонардо. Но это не ослабляло его энергии, и он как одержимый придумывал для своего детища всё более ужасный образ.