Текст книги "Подвал. 24 года в сексуальном рабстве"

У меня есть родственники, которые знают человека, работающего в клинике Мауэра, где сейчас находится Элизабет с детьми, и я слышала, что Элизабет – очень сильная женщина, которая держит своих детей под контролем, а они любят и уважают ее.

Я заходила к ней несколько раз поиграть, когда мы были еще совсем маленькие, но только когда ее отца дома не было. Он не любил меня, потому что я спрашивала, отчего Элизабет не может зайти ко мне поужинать. Скоро он просто запретил мне встречаться с ней. В школе Элизабет казалась не грустной, просто очень тихой. У нее были хорошие отношения с братом Харальдом и младшей сестрой Дорис».

Мать Сусанны Парб Бригитта добавляет: «Когда все обнаружилось, я поняла, что не могу вспомнить, чтобы Элизабет вообще когда-либо навещала мою дочь. Мне кажется, что ей не разрешали, так как другие ее друзья постоянно бывали у нас. Большинство жителей Амштеттена, конечно, знало о том, что Фритцль был осужден за сексуальное преступление. Но мы никогда не слышали ничего конкретного, большей частью все это были слухи. Так или иначе все мы полагали, что, может быть, и правда, что Элизабет сбежала, так как ее отец был из тех людей, с которыми сложно жить. Но что он держит ее взаперти – этого я не могла себе представить даже в самых диких фантазиях».

Недалеко от Иббштрассе находится автобусная остановка, где Элизабет привыкла сидеть, прежде чем отправляться домой или идти в школу. Вместе с ней ездила Криста Вольдрих. На остановке подружки встречались каждое утро, болтая о мальчиках, косметике, учителях и сериалах.

Криста вспоминает:

«Мы крепко привязались друг к другу в школе. Нас многое объединяло – строгие семьи, почти полное отсутствие свободных денег в доме. Это означало, что обе мы начинали неделю в понедельник в свежих платьицах и так и носили их до пятницы. Легко представить, что другие дети часто оскорбляли нас из-за этого.

Мы обе считали себя последними. Полагаю, нам было трудно смешаться с другими ребятами. В свою очередь, это еще больше сближало нас, так что некоторые даже называли нас лесбиянками, хотя все это чушь. Отверженные – это определение подходило нам вполне. Пять лет мы делились всем. Я никогда не подозревала о том, что творится с ней дома».

Время, которое они проводили вместе вне школы, было ограничено прежде всего потому, что Элизабет должна была вернуться домой как можно скорее, чтобы не огорчать отца. «Но мы разговаривали друг с другом при первой возможности и стали очень близки. Мы вместе возвращались из школы, иногда останавливаясь возле ближайшего магазинчика, чтобы купить сластей, если были деньги. Помню, Элизабет больше всего нравился шербет. Она всегда должна была быть дома самое позднее через полчаса после окончания занятий. Затем она должна была заниматься работой по дому и делать домашние задания, совсем как я.

Не думаю, что я когда-нибудь догадалась бы, что происходит с ней. Она не была каким-то особенно уж грустным ребенком. Но мне раз и навсегда запретили бывать у нее. Единственное объяснение, которым она всегда ограничивалась, это то, что ее отец очень строг. Я никогда не видела его, но он постоянно стоял между нами из-за своего влияния на Элизабет, как незримый призрак, который всегда чувствуешь, даже если не видишь его.

У Элизабет никогда не было своего парня, да она и не помышляла об этом, пока мы были знакомы, – лет, эдак, до шестнадцати. Тяжело говорить такое, но думаю, что у нее никогда не было бы „нормальной сексуальной жизни“ – мешало бы воспоминание о том, что ее насиловали лет с одиннадцати. Мы никогда не говорили о половой жизни.

Ученицей Элизабет была средней, если судить по оценкам и усилиям. Более того, она никогда не подшучивала над нашими учителями – а мы делали это чуть не на каждом шагу. Не знаю, хотела ли она стать матерью. Мы не заговаривали об этом. После окончания школы я собиралась закончить свое образование в Тироле. В то время я редко виделась с Элизабет, но мне хотелось попрощаться с ней. В конце концов мне так и не удалось этого сделать. Теперь я понимаю, что буду жалеть об этом до конца своих дней.

Знаю, что трудно представить себе изнасилованного ребенка, но знайте вы Элизабет, то поняли бы, что это и вовсе немыслимо. В ней была какая-то врожденная доброта. Мягкость, кротость по отношению ко всему. Она любила животных и природу: бабочек, пауков. Она могла сказать какому-нибудь негоднику в школе: „Прекрати!“ – если видела, что он отрывает у мухи крылья.

Ее любимым певцом был тогда Шейкинг Стивенс, но нам нравились все английские певцы подряд. Мы пытались понять, о чем они поют. Мы были неразлейвода четыре года в старших классах в школе на Песталоцциштрассе. И еще год мы были неразлучны в политехническом колледже. У моего отца была табачная лавка, так что я таскала нам сигареты. Я знаю, что по уикэндам она много смотрела телевизор. „Мальчик, который продал свою улыбку“ – такие сериалы нравились ей больше всего. Ей никогда не разрешали выходить с нами. Только однажды я видела ее в церкви в конце недели. В остальных случаях ее никогда не выпускали из дома. Ни у одной из нас не было денег – у Элизабет потому, что отец не хотел, чтобы у нее были деньги, у меня потому, что денег не было у родителей.

Мы учились очень средне. Мне кажется, учеба не доставляла Элизабет особого удовольствия, она всегда держалась немного в стороне. Мы не любили немецкий и математику, нам больше всего нравился спорт. Любимыми занятиями по физкультуре были волейбол и плавание. Подумать только – человек, так любивший физические упражнения, был практически лишен движения долгие годы!»

Ютта Хаберчи, близнец Кристы, проучилась пять лет в одном классе с Элизабет в школе и колледже. Со смущением и неловкостью оглядывается она на былую дружбу в своей квартире в Пойсдорфе. «Думаю, никто не догадывался, что ее насиловали. Я никогда не замечала ничего особенного, но, конечно, знала, как знали и остальные, что ей не разрешают принимать у себя гостей. За все годы, что я ее знала, ей ни разу не разрешили прийти к нам на уик-энд, да и вообще, она никогда не ходила ни на экскурсии, ни в походы; ее держали как в тюрьме, откуда выпускают лишь на определенный срок. Мы знали, что она живет в страхе перед отцом. Она была симпатичная девочка и все происходящее дома скрывала. Мы с сестрой дружили с ней по-настоящему.

Ее гнусного отца я видела только раз. Проходила мимо Элизабет и решила заглянуть. Постучала в дверь, открыла ее мать, и я вошла в переднюю. Мать держалась совершенно нормально, сказала, чтобы я обождала минутку. Вдруг появился отец; он возвышался надо мной, как башня, и смотрел на меня так, словно я сделала что-то ужасное, скажем, порвала его коврик. Да, он был действительно грубым; посмотрев на меня, он сказал: „А ну, пошла прочь!“ Даже не спросил, что мне нужно. Дело не в том, что мы повздорили, – просто он был тиран, вот и все.

Чувствовалось, что что-то тут не так – детское чутье, знаете, – но мне и в голову не приходило, что речь идет об изнасиловании. Догадываюсь, что подобным образом поступают все насильники: делают это втихомолку и запугивают ребенка, чтобы он держал все в тайне. Мне известно, что он был очень суров со всеми детьми, когда дело касалось дисциплины. Мой брат Карл был закадычным другом Харальда. Харальд сказал, что отец частенько бьет его и что „жизнь в доме тяжелая“.

Элизабет не разрешали пользоваться косметикой дома, но, как и многие девушки, она чуть-чуть подкрашивалась перед уроками; не то чтобы у нее становился распутный вид: так, чуть здесь, чуть там – но это делало ее более женственной. После уроков она шла в уборную и все смывала, чтобы только не увидел отец.

В наш последний школьный год мы привыкли слоняться возле клуба „У Турка“ в Амштеттене. У нас были большие „окна“, и Элизабет не приходилось опрометью мчаться домой, чтобы осчастливить отца. Она присоединялась к нам. Во время наших прогулок мы без конца заигрывали с мальчиками, но у Элизабет, насколько мне известно, никогда не было дружка. Надеюсь, она помнит счастливые времена в кафе „У Турка“. Возможно, она помнит, как танцевала под „Дюран-Дюран“, попыхивая сигаретой и стреляя в мальчишек горящими глазами, – может, это бодрило ее, придавало ей душевных сил. Бедная Элизабет. Такая хорошенькая…»

Альфред Дубановски тоже учился вместе с Элизабет и снимал со своей семьей комнату на Иббштрассе, 40: «Мы учились в одном классе и дружили. Привыкли проводить вместе много времени. Она была отличная девчонка, только очень робкая и страшно нервная; надо было прежде узнать ее, чтобы она поверила вам. Но мы и правда хорошо уживались, даже пару раз танцевали. Я был немного увлечен ею, но дальше дело никогда не шло. Мы часто ходили в дискокафе „Белами“ на ее улице, Иббштрассе, но ей редко разрешали повидаться с нами.

После того как она исчезла, мы говорили об этом. Мы знали, что она уже убегала из дому, и решили, что Элизабет снова убежала, потому что она как-то сказала кому-то из нас, что с нее хватит, она больше не может оставаться дома, отец бьет ее и делает ей больно. Говорила, что боится его».

Еще один друг Элизабет, который не хочет, чтобы его имя упоминалось, утверждает, что Фритцль серьезно избивал детей. «Он не шлепал их, не давал подзатыльников. Он бил их своими кулачищами изо всех сил. Ее брат как-то сказал мне: „Эта свинья однажды забьет нас до смерти“».

Надежды Элизабет на побег возросли, когда в пятнадцать лет, окончив школу, она устроилась ученицей официантки на автозаправочной станции в Стренгберге. Это было трехлетнее обучение, включавшее рабочую практику, отдельное время в туристической школе в Вальдегге, рядом с Винер Нейштадт, к югу от Вены, в двухстах сорока километрах от дома, и работу официанткой в Тироле. Она выбрала место работы в самом далеком месте – Тироле, но все равно была обязана возвращаться домой и находиться под контролем отца, поскольку ей не исполнилось восемнадцати.

Послушаем снова Сусанну Парб: «Элизабет часто повторяла: „Было бы здорово, если бы мне удалось сбежать. Жду не дождусь дня, когда освобожусь от него“. Едва получив работу на бензозаправке, она стала копить деньги. План ее состоял в том, что она уйдет, как только ей исполнится восемнадцать, так как тогда он не сможет принудить ее вернуться домой. Она уже собиралась попрощаться с матерью – и вдруг исчезла. Казалось резонным, что она сбежала, чтобы присоединиться к какой-нибудь секте, поскольку все знали, что она живет в страхе перед отцом. Перед исчезновением Элизабет сказала мне, что дома ее снова здорово избили. Отец ее, однако, был достаточно умен, чтобы не оставлять видимых синяков – вот почему учителя ничего не знали. Но Элизабет никогда не рассказывала про изнасилования. Думаю, ей было очень стыдно».

К несчастью, крепкие узы часто ослепляют людей; никто в семье не знал, что происходит между Фритцлем и Элизабет. Ее даже оставляли наедине с ним, когда Розмари с ее сестрами уезжали вдоволь насладиться летними каникулами. Фотографии тех времен показывают двух сестер, упивающихся свободой, – вот они лежат на солнцепеке, вот катаются на лодке, плаваю в в лазурных бассейнах. Подростки Ульрика и Розмари Фритцль находились всего в нескольких ми лях, от того места, где одиннадцатилетней Лизль приходилось терпеть самые непристойные причуды отца.

Фрау Данильчук, соседка, живущая через улицу, говорит, что Розмари не могла оказать ни какой помощи дочери, поскольку цепенела при одном лишь виде мужа. «Розмари частенько заходила и усаживалась вот здесь, мы разговаривали, но только когда его самого не было поблизости, – вспоминает она. – Розмари садилась у окна, чтобы следить, когда он вернется. Она была раскованной, радостной и болтала без умолку, но как только он возвращался, она забывала про вас и опрометью кидалась навстречу мужу.

Один случай запал мне в память: однажды я разговаривала с ней через садовую изгородь. Не думаю, чтобы он видел, что я там, и ворвался в сад, ревя от злости. Он вопил на жену, спрашивая, где его ланч и сколько ему еще дожидаться. Ругань перемежалась с мрачными угрозами типа „ну, я с тобой потом разберусь“. Позже я поговорила с ним в присутствии жены, извинившись, что задержала ее, когда у нее были другие дела. И снова на лице у него появилась маска любящего мужа; он рассмеялся и обратил все в шутку, сказав, что никаких проблем не было и не будет.

Элизабет несомненно страдала. Он мог вдруг заорать на нее: „Будешь меня слушаться или, прости Господи, я тебе все кости переломаю!“ Позднее, после ее исчезновения, он только пожимал плечами и говорил: что ж, ей уже восемнадцать, пусть живет своей жизнью. Я знаю, многие говорят, что Розмари знала, что происходит, но я абсолютно убеждена, что она не имела ни малейшего понятия. Жизнь ее была и без того полна стряпни, мойки, чистки и хлопот о своих детях. К тому же, разумеется, она вечно беспокоилась о том, чтобы Фритцлю было хорошо. Думаю, у нее просто не было свободной минутки остановиться и хорошенько задуматься об Элизабет.

Знаете, Лизль действительно была очень заботливым ребенком. Как-то раз она нашла в своем саду котят и кормила их из рук. Но отец заставил ее выбросить их. Еще она часто играла в мяч там же, в саду, со своими братьями и сестрами. Все это вдруг прекратилось, когда ей было лет одиннадцать. Тогда она стала еще более робкой и замкнутой. Думаю, теперь понятно почему…»

Пауль Херер, приятель Фритцля по Мондзее, знакомый с этой семьей тридцать пять лет, вспоминает: «Трое моих детей всегда играли с его ребятами, хотя помню, что ребенком Элизабет была очень робкой и нелюдимой. У меня сложилось впечатление, что отец недолюбливает ее; он обходился с ней хуже, чем с остальными детьми. И бил он ее намного больше. Она получала от него оплеуху за самую малую провинность».

Дочь Херера Хельга добавляет: «Любимицей Фритцля была Улли». Она говорит, что старшая дочь монстра вполне отвечала его идеалам порядка, послушания и уважения. «Рози – вот та была смутьянкой, она всегда ухитрялась выскользнуть из дома, чтобы пойти на свидание с каким-нибудь парнем или на дискотеку, она была раскованная, а уж веселая!»

Херер соглашается: «У меня был щенок в Мондзее, такса, и вот он как-то съел крысиного яда, который насыпал Йозеф. Я пошел к нему, а он и говорит: „Черт возьми, твоя собака только что съела крысиной отравы“. Я не знал, что делать, а Рози была там и сказала, что пойдет со мной к ветеринару. Отец сказал, чтобы она осталась, потому что якобы у нее еще много работы, но она просто ответила ему, чтобы отстал. „Давай, Пауль, пошли“, – сказала она. Такая вот была отличная девчонка. Я понимал, что он не хочет отпускать ее в выходной, но она стояла на своем, и в конце концов он ее отпустил».

Одному своему приятелю, который пригласил Розмари на пикник, она неожиданно сказала: «Видеть отца больше не могу – пока мы тут веселимся, он может быть дома и выделывает с Элизабет черт-те что!»

Бывший учитель Элизабет Карл Остертаг, был частью взрослого мира, который так и не помог ей. Ни он, ни остальные не заметили молчаливого отчаяния, в котором жила девочка. Никто не обратил внимания на признаки, предупреждавшие о том, что она в опасности. «Я три года учил Элизабет туризму и обслуживанию в Вальдегге, недалеко от Винер Нейштадт, так как она собиралась пойти в обслуживающий персонал. Она была замечательной ученицей, сообразительной, ее ожидало прекрасное будущее. Она отучилась три года и сдала выпускной экзамен на место в системе обслуживания.

Особенно мне запомнилось, что по выходным она предпочитала оставаться в школе, а не ездить домой. У нас было несколько меблированных комнат для учащихся, и она занимала одну из них. Если ее насиловали с одиннадцати лет и далее, тогда я, конечно, понимаю, отчего ей так не хотелось возвращаться домой. Но у меня даже подозрения не возникло.

Думаю, я помню ее лучше остальных учеников, потому что я часто оставался на дежурстве по выходным, чтобы присматривать за теми, кто никуда не уехал. Обычно я брал с собой двух или трех собственных детей. Один из наших сыновей, тогда ему было шесть, просто обожал Элизабет. У нее действительно был прирожденный талант возиться с детьми, и я не помню, чтобы сыну кто-нибудь так нравился.

Один случай настойчиво всплывает у меня в памяти: на свое шестилетие сын больше всего хотел пойти пообедать в ресторан, где работала Элизабет. Такая чудесная девушка. Уже многие годы я часто задаюсь вопросом, как мог я так ошибаться. Теперь-то я понимаю, что был к ней крайне несправедлив».

Все эксперты по насилию над детьми говорят, что дети затрудняются сказать кому-нибудь о том, что с ними случилось. Они часто стыдятся, а насильники внушают им, что все их будут ненавидеть, отвернутся, не поверят, если они проговорятся. Многие дети-жертвы вроде Элизабет сохраняют детали инцеста в тайне годами, не раскрывая в полной мере свою боль и страх вплоть до взрослого возраста, если вообще решаются на это. Фритцль манипулировал своей жертвой, силой навязывая ей хранить происходящее в тайне; он зародил страх, разрушающий всю интимность и чувство безопасности, даваемые семьей.

Согласно исследованию, проведенному в Америке, менее двух процентов всех заявлений об инцесте, взятых по всему миру, оказываются ложными. Учитывая, что Элизабет Фритцль, обретя свободу, могла бы нагромоздить целый Эверест обвинений на своего отца, кажется немыслимым, чтобы она могла лгать о ранних годах своей жизни. Офицеры полиции, равно как и все сотрудничавшие при создании этой книги, скажут, что у них нет никаких причин не доверять тому, что, по ее словам, отец делал с Элизабет и когда он это делал.

Элизабет терпела страдания молча, будучи школьницей, так же как позднее она будет молчаливо терпеть страдания в камере, будучи пленницей своего отца. Сигрун Россманиц, австрийский судебный психиатр, приходит к выводу, что Фритцль развивал в себе две личности. Один Фритцль был суровым, но справедливым мужчиной в семье, который прививал вежливость, почтительность и хорошие манеры другим – особенно своей жене и детям, – другой же был тираном с вытекающей отсюда необходимостью тотального контроля, в особенности над женщинами. Апогей его комплекса власти ярче всего проявился на примере Элизабет. Фрау Россманиц объясняет: «Она была рабыней, которую он использовал в любой момент по своему усмотрению. Он сделал ее покорной и использовал в соответствии со своими нуждами. Он установил абсолютный контроль над ней».

Члены семьи, друзья и родственники, иными словами ее близкие, интуитивно чувствовали настроения и желания Фритцля куда лучше, чем сама Элизабет. Она могла проявлять робость, но на самом деле была сильной, гордой, обладавшей независимым духом; опасное триединство для мужчины, который стремился единственно к тому, чтобы его дети повиновались ему. Обращение Фритцля с Элизабет заставляло цепенеть от ужаса ее мать, которая тревожилась за своего ребенка. Однако Розмари, по свидетельству фрау Херер, была бессильной тенью мужа. Она была запугана, как и все остальные, способная разве что принимать на себя удары, предназначавшиеся детям.

Годы спустя, когда Элизабет наконец сбросила с себя тяготившее ее бремя, ее тетя Кристина рисует внушающую тревогу картину жизни в крепости Фритцля.

«Рози вышла замуж за тирана, который взрастил культ страха в доме. Он был нетерпим ко всем разногласиям. Послушайте, если уж я сама испугалась его во время семейной вечеринки и боялась сказать что-нибудь, что хоть как-то могло задеть его, то представьте себе, каково было женщине, которая провела с ним столько лет.

Он делал нас всех в той или иной степени соучастниками. Каждый, кто смотрел ему в глаза, был одурачен им».

Даже когда его заключили в тюрьму за изнасилование в 1967 году, Розмари предпочла смотреть на случившееся сквозь пальцы, предпочла думать лучшее о «Зеппе» и на все расспросы отвечала, что власти «допустили ошибку».

Личные отношения, как считает Кристина, после его заключения изменились и приобрели особый оттенок мрачности; несмотря на это, чета Фритцлей все же продолжала сохранять фасад респектабельности и довольства. «Насколько мне известно, в последние несколько лет они перестали заниматься любовью. Думается, виной тому предшествовавшее заключение, а также то, что моя сестра стала более грузной. А ему не нравились полные женщины». И все же Кристина не заметила каких-либо настораживающих признаков в отношении Элизабет. «Просто он был строг с ней, как и с остальными детьми. Не было ничего особого, что привело бы вас к выводу, что между ними существует какая-то интимная близость. Ребенок бы в этом никогда не признался. А Элизабет вообще никому не доверяла».

Когда в пятнадцать лет Элизабет устроилась на курсы стажеров-официантов, она, должно быть, понадеялась, что получила билет на свободу, избавление от надругательств. Она написала подружке, что чувствует себя взрослой; она надеялась, что на скопленные деньги сможет устроить себе продолжительный отпуск в Италии или Франции.

«Она была такой тихой и так мила со всеми, – говорит Франц Хохвалльнер, повар, работавший с Элизабет. – Красивая, очаровательная девушка. И все же за всем этим стояла печаль. Когда после рабочего дня мы болтали о жизни, семьях и надеждах, она молчала. Это была область, в которую она явно не хотела вдаваться».

Однако Элизабет еще не была достаточно взрослой, чтобы жить независимо; по австрийским законам она была обязана во всем подчиняться родителям. Она вынуждена была вернуться.

28 января 1983 года Элизабет сбежала из дома и вместе с другой девушкой с работы отправилась в Вену, где тайком жила в двадцатом квартале города. Имя девушки, которая была с ней, до сих пор не оглашается; она решила сохранять анонимность, потому что надеется соединиться с Элизабет и не хочет быть втянутой в шумиху, которую подняли СМИ вокруг клана Фритцелей.

Впрочем, приятель подружки, сорокатрехлетний менеджер ночного клуба, более словоохотлив: «Она не хочет общаться с представителями СМИ и надеется в конце концов встретиться с Элизабет. До сих пор ей этого не разрешали, но она все еще думает, что это может случиться. СМИ предлагали мне уйму денег, чтобы я уговорил ее дать интервью, но она молчит. Она видит в этом окончательное предательство женщины, которую и так много раз предавали в жизни. Это от нее я услышал, что Элизабет изнасиловал собственный отец. Когда в девяностые я вновь въехал в дом Фритцлей, то рассказал своей девушке, где живу. Она пришла в ужас, когда услышала адрес, и сказала: „Это всерьез? Ты с ума сошел? Ты знаешь, кто этот мерзавец? Он изнасиловал собственную дочь – Сисси“. Так мы тогда звали Элизабет.

Моя подруга рассказала мне о том, как они впервые сбежали с Элизабет. Сисси умоляла ее бежать с ней. Она сказала, что с нее довольно, надоело, что отец крутит-вертит ею, бьет ее, запугивает мать. Думаю, у каждого человека есть предел терпения и Элизабет была близка к нему. Моя подруга решила присоединиться к ней, так как думала, что это меньшее, что она может сделать, видя Сисси в таком отчаянии. У них были смутные понятия о том, как они преуспеют в Вене: устроятся ли на работу, снимут ли квартиру. Конечно, все это было непродуманно, и приключения их закончились в ночлежке.

Фритцль совершенно обезумел, поднял страшный шум, требовал, чтобы полиция позвонила в Интерпол. Он пошел в местную газету, и журналисты сочинили про его дочь целую историю. Фритцль сообщал, что его дочь попала в „плохую компанию“, упоминались наркотики и алкоголь – хотя, насколько мне известно, Сисси никогда не употребляла наркотики, – и что единственное, чего он хочет, чтобы она вернулась под безопасную крышу родительского дома. Он просто помешался на том, чтобы вернуть ее обратно под свой контроль. Он разъезжал повсюду на своей машине и разговаривал со всеми, чтобы только найти ее. Это было какое-то наваждение. Через три недели он наконец привез ее обратно. Девушки допустили ошибку; у них не было средств поддерживать себя, и им приходилось полагаться на доброжелательство людей, которые им попадались. Они жили в двадцатом квартале города – месте, пересеченном железнодорожными путями и застроенном пакгаузами. Мало кому известный район.

Поскольку серьезной наличности у них не было, они не могли внести арендную плату за квартиру. Они вращались в анархистском студенческом кругу, ютились где придется. Спать им тоже приходилось в тяжелых условиях; моя подруга рассказывала об одной ночи, проведенной в метро, при воспоминании о которой ее бросало в дрожь. Она всей душой стремилась вернуться домой; хотя в конце концов принимать решение пришлось не ей.

Однажды их пригласили на вечеринку, и они с готовностью приняли это приглашение, поскольку оно означало шанс провести ночь на кушетке или даже, может быть, в кровати. Так или иначе, в ту ночь они напились, музыку включили слишком громко, и сосед вызвал полицию, которая стала спрашивать у всех удостоверения личности. Копы увидели двух совсем молодых девчонок, отвезли их на вокзал, проверили их удостоверения и позвонили Фритцлю. Венская полиция продержала девушек всю ночь, дала проспаться с похмелья, а на следующий день за ними приехал Фритцль. Он буквально терроризировал мою подружку на обратном пути. Она решила, что никогда больше не увидит Элизабет. Но затем они столкнулись снова – Амштеттен ведь маленький городок, – и дружеская связь возобновилась. Сисси стала умолять мою подругу снова отправиться с ней, но к тому времени у нее уже сложилась новая жизнь, появились новые друзья, новая работа, и она не хотела проходить через все эти тяжкие испытания. После них моя подружка излечилась от страсти к бродяжничеству. Сисси же, наоборот, была готова на что угодно, лишь бы не возвращаться домой, к своему ужасному отцу.

Кто-нибудь из представителей власти должен был бы поинтересоваться, почему девочки убежали из дома, вместо того чтобы просто возвращать их родителям. Я имею в виду, что Элизабет уже дошла до черты. Знаю, к примеру, что она наглоталась снотворного за неделю перед тем, как сбежать. Был ли то крик о помощи или реальная попытка покончить со всем – мне неизвестно. Было ясно, что она в любую минуту готова взорваться. Но не нашлось ни одного психиатра или психотерапевта, который поинтересовался бы царящей в семье обстановкой. Их просто сдали обратно с рук на руки».

Вернувшись домой, Элизабет неблагоразумно сочинила большую часть сценария, которым Фритцль впоследствии объяснит ее продолжительное отсутствие. «Такая уж она дрянь, – сказал Фритцль Хереру, – разве нет, Пауль? Я имею в виду, что случилось в прошлом году, в Вене: курение, пьянство, проституция. Боюсь, это ее злосчастная мать приучила девчонку к подобным развлечениям. Все мы старались делать для нее только самое лучшее, но некоторым людям не поможешь, верно? Некоторым людям не поможешь».