Текст книги "Двое"

V

Сильвия ждала на платформе. Он увидел ее, высунувшись из окна, когда они еще ехали по мосту. Она стояла спиной к нему, склонив к плечу головку, как бы в задумчивости, шум поезда не нарушал течения ее мыслей (банальных? глубоких?).

Но когда Реджинальд вышел из вагона, она уже была рядом и протягивала ему прохладную руку. Она чуть зарумянилась, как будто даже это легкое прикосновение после их долгой разлуки было слишком интимным для людного места. Реджинальд хотел поцеловать ее, но его удержал ее взгляд, говоривший: “Подожди. Здесь собралась целая толпа. Подожди, пока мы не окажемся одни”.

– Видишь, он остановился, – сказал Реджинальд. – Я так и знал.

– Ты никогда не помнишь расписания, дорогой. Три десять останавливается здесь всегда.

– Всегда? Я не подозревал, что мы так значительны.

– Дело не в значительности, дорогой. Он просто всегда останавливается.

(Ты права, Сильвия, дело не в значительности, он всегда останавливается. Мне неважно, что ты говоришь, я обожаю тебя.)

Он отдал свой билет помощнику дежурного по станции и сообщил ему, что погода стоит прекрасная.

– Жарковато в Лондоне, сэр, я думаю?

– Смотря чем там занимаешься, – ответил Реджинальд.

– Да, сэр, верно.

Господи, можно ли сказать что-нибудь более банальное? А он еще презирает Сильвию. Нет, не презирает. Он просто едет с нею домой к чаю. Они подходят к машине.

– Ты сядешь за руль или я? – спросила Сильвия.

– Я поведу, а ты меня поучишь.

– Не дурачься, дорогой. Ты водишь не хуже меня.

– Сильвия, зачем ты так говоришь?

– А если и хуже, то только потому, что не можешь сосредоточиться. Конечно, ты ведь все время думаешь о чем-то другом.

– Ничего подобного. Стоит мне увидеть вдали пригорок, я думаю только о передачах. Я просто вижу, как стальные шестеренки цапают одна другую, и огрызаются, и не хотят сцепляться. Я совершенно убежден, что перепугаю ближайшее стадо коров, и так всегда и получается.

– Ну да, – сказала Сильвия. – Об этом я и говорю. Ты слишком много про все это думаешь.

Но ведь только что она утверждала... впрочем, неважно.

– В таком случае, – отозвался Реджинальд, – держи меня за руку, и я буду не в состоянии думать вообще.

Но прежде чем Реджинальд запустил мотор, он повернулся к ней, а она к нему, они взглянули друг на друга счастливо, почти робко, улыбнулись друг другу и поцеловались.

Под горку со станции и на горку, может быть, слишком быстро... нет, ничего... прекрасно, а теперь бесшумно переходим на другую скорость...

– Ох, Сильвия, прости, я не думал...

– Ничего, дорогой.

– Если бы в зоопарке в клетке с тиграми разорвалась граната, грохот был бы примерно такой же, но урона больше. Ну, что теперь делать?

– Ничего. В другой раз выйдет лучше.

– Ладно. Ты скажешь когда.

Через главное шоссе, вниз по извилистой дороге, теперь осторожнее: узкий мост через овраг, по дну которого бежит ручеек, по деревне, а потом прямо в гору, к общественным пастбищам...

– Теперь, – сказала Сильвия, – выжми сцепление.

– Уже.

– На первую скорость.

– Но я всегда... хорошо.

– Чуть прибавь газу.

– Готово.

– Теперь резко нажми на сцепление и осторожно переходи на вторую скорость.

– Черт... Сильвия, ты просто...

– Прибавь газу, быстро. Видишь, как легко?

– Когда ты рядом.

– У тебя все выходит, если ты постараешься.

Они проезжают пастбища и поднимаются на холм, на вершину мира, где дикие вишни, дикие груши и черный терн развесили белое кружево по синеве неба; сквозь буковый лес, покрытый такой нежной зеленью, что и думать о нем хотелось шепотом; дальше поворот налево, через сломанные ворота, мимо домика садовника, чуть вниз вдоль попей и пригорков, где щиплют траву овцы, прямо к огражденному стенами островку Вестауэйза, вздымающему три трубы над буйным цветением сада.

Реджинальд остановил машину и глубоко вздохнул. Как он любит Вестауэйз! Как любит! Боже, благодарю тебя за то, что ты выдумал Вестауэйз, и благодарю, что дал его мне.

– Наверное, ты хочешь чаю, – сказала Сильвия. – Давай я загоню машину.

– Прости, ты что-то сказала. – Реджинальд очнулся. – Конечно, загони, только при условии, что ты въедешь в гараж задним ходом и позволишь мне смотреть, как у тебя выходит.

– Ты снова дурачишься.

– Нет, нисколько, я хочу научиться. Это очень легко.

В самом деле, у нее получалось легко.

Как это мне пришло в голову, думал Реджинальд, наблюдая за ней, считать, что я умнее? Она тысячу вещей делает лучше, чем я. И почему мерилом служит то, что могу я, а не то, что может она? По какому праву я уверяю себя, что она менее восприимчива к красоте, чем я? И нужно ли ей это? Она – воплощение Красоты. Разве Бог интересуется теорией относительности, как какой-нибудь нищий преподаватель физики? Зачем? Ведь Он сам – теория относительности. Как бы там ни было, хочется выпить чаю.

– Прекрасно, Сильвия!

Они спускаются по ступеням и по старому вымощенному камнем двору направляются к дому.

– Я люблю, когда ты только что подстрижен. – говорит Сильвия. – Может быть, нужно еще как следует расчесать волосы щеткой. Мне хотелось бы, чтобы ты брал с собой свои щетки.

Ну, это, благодарение небу, не раньше следующего месяца, думает Реджинальд. Терпеть не могу уезжать из деревни в эту пору. Терпеть не могу Лондон. Да здравствуют Вестауэйз и Сильвия.

Лондон его обескуражил. Что бы ни ожидало “Вьюнок” в сельской местности, Лондон пока что не сулил ему ничего.

Глава третья

I

Реджинальд всегда удивлялся про себя, почему нельзя поколотить Бетти Бакстер, почему было бы неверно, грубо, безнравственно совершить самый естественный поступок; но никогда его так не возмущали запреты современной цивилизации, как когда она рассуждала о Вестауэйзе. Она находила его “забавным”.

Она называла забавным многое, в чем нельзя было найти и следа забавности. Она красила губы так ярко, что Бакстер, человек спокойный и добродушный, однажды утром не выдержал:

– Ну. Бетти... а впрочем, раз тебе нравится... – и снова принялся за завтрак.

– Что? – с невинным видом спросила Бетти.

– Для чего женщины так красятся? Кому это может понравиться? Кого вы хотите ввести в заблуждение? Даже слепой идиот... хотя, впрочем, раз тебе нравится...

– Сейчас такая мода.

Бакстер хмыкнул.

– А по-моему, это страшно забавно, – отозвалась Бетти.

Бакстеры не были настоящими сельскими жителями, поскольку у них был дом в Лондоне. В Лондоне, конечно, все страшно забавные, и это служило оправданием скорее Бетти, чем Бакстеру – нельзя же пять дней в неделю быть модной и забавной, а по уик-эндам погружаться в непроходимую скуку. Разумеется, она возила с собой губную помаду.

Вестауэйз был удивительным, зачаровывающим, живописным местом. На любое из этих определений Реджинальд был согласен. Вы даже могли бы назвать его необыкновенным, если вы предпочитаете это слово. Слово неподходящее, но, может быть, вы из тех, кто любит употреблять неподходящие слова “Необыкновенный”, по крайней мере, необидное слово. А определение “забавный” содержит в себе нотку превосходства и потому недопустимо. Жену Бакстера больше не приглашали в Вестауэйз, что нисколько не мешало ей появляться там.

Вестауэйз представлял собой небольшой оазис среди холмистых полей, окруженный стенами, которые словно хранили его особое очарование. Как большинство владений в этой части Англии, оно когда-то было хутором, где, как и на соседних фермах, ковали железо и обжигали кирпичи. Пусть другие, более пышные особняки гордятся тем, что под их кровлей останавливалась Елизавета, искал убежища Карл, а Генрих познакомился с Анной. Мы скромнее. Мы просто говорим, что у нас выковали вручную последние ворота и обожгли первый во всей округе кирпич. А если нам возразят, что в здешних местах выковано чрезвычайно много последних ворот и обожжено множество первых кирпичей, мы ответим, что это ничуть не удивительнее того, что Елизавета постоянно ночевала вне дома, Карл беспрерывно скрывался, а Генрих без конца знакомился с Анной. Другими словами, кругом множество самозванцев, но уж мы-то говорим правду.

Вестауэйз был окружен прямоугольником каменных стен, построенных столетия назад, и как бы говорил миру: “Меня не волнует, кому принадлежит остальной мир, но эта земля – моя”. Разумеется, как только были возведены стены, владелец обнаружил, что поторопился и что границу с внешним миром хорошо было бы отодвинуть ярдов на сто. Стена оказалась внутренней крепостью, а полоса земли вокруг – ее рвом. Амбар, в который Сильвия только что загнала автомобиль, находился вне крепостных стен. Когда обитатель Вестауэйза поднимал мост и опускал решетку ворот, то его “моррис” (если таковой имелся) оставался на милость врагов. На случай их возможного появления Реджинальд запирал амбар, а ключ прятал под водосточный желоб, где никто не догадался бы искать его, кроме самого Реджинальда, Сильвии и любого, кто решил бы на время поставить в амбар свою машину. Машина в безопасности, кованые ворота (“последние ворота ручной ковки в округе” или нет, мы не поручимся) ждут прихода гостей. Возможно, в случае визита знатной леди ворота отворили бы ливрейные лакеи. А простые смертные попадали в Вестауэйз через калитку рядом с воротами и оказывались внутри каменных стен, в яблоневом саду. Они шли по узкой тропинке, и спустя какое-то время от сада оставалось одно название, из травы выглядывали оранжевые головки ноготков, и гости один за другим начинали поправлять галстуки или пудрить носы; тропинка превращалась в ступеньки вниз через альпинарий, и вот они уже в вымощенном камнем дворе, в центре которого пруд; а напротив – дом в форме буквы Г. Страшно забавный.

За домом было не так забавно. Там располагались газоны, цветы, дорожки, посыпанные битым кирпичом, почти как в любом другом саду; в стене – специальная дверь для разносчиков, которую можно было счесть забавной; ульи, еще клумбы, пруд, где раньше жили утки, а теперь гнездилась дикая кряква, под низкой с этой стороны стеной мирно текла маленькая речушка.

– Как там наш милый Вестауэйз? – всегда интересовалась Бетти, увидев Реджинальда у себя или у кого-нибудь в гостях.

Что ответить? Что тут можно ответить? Поскольку пускать в ход топор запрещалось, Реджинальд не мог ничего придумать. Он выжал из себя улыбку.

– У мистера Уэлларда самый забавный дом, какой можно себе вообразить, – обращается она к незнакомой женщине в розовом джемпере, стоящей рядом.

– Правда? – откликается незнакомка сдержанно, как человек, почти, но не совсем представленный мистеру Уэлларду.

– Вам непременно надо взглянуть на него. Совершенно необыкновенный дом. Действительно, страшно забавный.

Розовый джемпер теперь не только наполовину представлен Реджинальду, но и наполовину приглашен к нему. В голосе незнакомки еще сильнее чувствуется сдержанность.

– Я уверена, что там прелестно, – отвечает она.

– Вы живете поблизости? – спрашивает Реджинальд, чувствуя, что следует что-то сказать.

– Нет, я просто приехала на уик-энд.

Прекрасно, значит, они больше не увидятся.

II

Но и без женщины в розовом джемпере внутри четырехугольника каменных стен Вестауэйза кипела жизнь.

Пчелы.

Пчелы везде. Пчелы на аконите, на аквилегии (возможно, по созвучию названий). Пчелы вползали в зевы львиного зева и, раздосадованные, пятились оттуда. Пчелы на цинниях, не чувствующие, сколько в них красоты, сознающие только, сколько в них меда. Каким удивительным, каким совершенно иным кажется сад пчеле! Еда, еда, нет еды, больше еды, меньше еды. Что за жизнь! Пчелы, ищущие в лаванде только еду.

Никчемные создания пчелы, думает Реджинальд. Зачем мы в этом мире? Создавать красоту, обнаруживать красоту, постигать красоту. Что еще? Как же, науки, утверждает горгулья на водосточной трубе, профессор Памперникель. Прекрасно, замените “красоту” “истиной”, если хотите, и вы получите всю область человеческих занятий. Чему служат пчелы, красоте или истине? Ничему. Они просто существуют. Существуют, размножаются, гибнут, рождаются, существуют, размножаются, гибнут, рождаются... и так далее, на протяжении веков. Почему стремление размножаться сильнее стремления полностью выразить себя? Не только у пчел, у людей тоже. Рождаемость падает! Мы погибли! Что мы будем делать без детей, еще детей, еще и еще большего количества детей, домишек, еще домишек, еще и еще большего количества домишек? Тут чудесный уголок Англии, и здесь нет пока отвратительных маленьких домишек! Почему мы не расселяемся? Почему не создаем больше и больше семей, чтобы все дальше и дальше... размножаться?

Наверное, рассуждает Реджинальд, мы боимся самих себя. Как в игре у Хильдершемов на Рождество, когда все мы под столом стараемся передать из рук в руки шестипенсовик, чтобы, услышав возглас, возвещающий конец игры, мы бы не отвечали ни за что, в наших ладонях не было бы ничего. Монетка оказывается у нас на мгновение, нам удается передать ее малышу Тони Хильдершему, наша задача выполнена. Если его поймают с монеткой – его беда, если он успеет передать ее младшей Коулби – что ж, ее дело, у нас руки чисты.

И когда нам будет задан вопрос: “Что вы сделали со своей жизнью?” – мы сможем тут же ответить: “Передали ее, Господи”.

Каков будет ответ Реджинальда? Он еще не передал своей жизни. Он не уверен, что хочет этого. Ему нужна Сильвия-жена, а не мать. Но так или иначе, он по-другому ответит на вопрос: “Что ты сделал со своей жизнью?” Его ответ будет: “Я страшно любил ее, и она не раз приводила меня в изумление”.

Никчемные создания пчелы, рабочие пчелы. Трутни лучше. По крайней мере, они умирают ради любви...

Бабочки.

Бабочки везде. Капустницы, боярышницы, лимонницы, крапивницы, адмиралы, траурницы, павлиний глаз, бражники, пестрые и голубые мотыльки – всевозможные разновидности бабочек. Тени бабочек, скользящие по цветам в лучах утреннего солнца. Павлиний глаз на лиловых кистях сирени... десять... двенадцать... а вот траурница; павлиний глаз, складывая крылья, становится черным, и тут же, раскрывая, ошеломляет переливами красок; адмиралы на сирени, черный и красный бархат на лиловом; лимонницы, бледно-желтые, со сложенными крыльями бледно-зеленые, с крошечным оранжевым пятнышком, артистически подрисованным зеркальной гладью пруда. Бесполезные прекрасные бабочки, насколько, должно быть, Бог гордится ими больше, чем пчелами! Насколько больше славы заслуживает Он, создав вас!

Птицы.

Прежде всего, голуби в голубятне. Черные монахи. Черные и белые монахи. Началось с двух. Монашки, не имевшие дела с мужским полом. Они с надеждой откладывали яйца, но ничего не выходило. Может быть, утешали они друг друга, что-то неладно в голубятне: ее устройство или вентиляция. Они с надеждой откладывали яйца на крыше, с северной стороны, с южной, на черепице, на камне. Дети не вылуплялись. Печальная история. Потом Реджинальд поехал в Лондон стричься и купил черного монаха (и подстригся), и теперь, где бы ни были отложены яйца, из них появлялись на свет взъерошенные и изумленные птенцы, и росли, и доживали до старости. Их было шесть. Они лениво сидели на крыше, лениво чистили перья на пруду, лениво предавались любви; счастливые, ленивые, прекрасные монахи.

Дикие кряквы на пруду. Чтобы они чувствовали себя как дома, а не как в гостях, Реджинальд предоставил в их распоряжение старую собачью конуру. Там они должны были спать, гнездиться, предаваться размышлениям. Утка вошла внутрь; поразмышляла, проспала ночь и решила гнездиться. Она высидела только два яйца. Селезень, чувствуя, очевидно, что совместная жизнь на пруду становится чересчур семейной, возобновил полеты в лес, собачью конуру вернули в амбар; а три дикие утки счастливо жили в пруду, когда горизонтально, а когда вертикально. Взгляните только на зеленую полоску на шее селезня, думал Реджинальд, исполняясь благоговения, как Он делает это?

Мимо него промелькнул зимородок, который появлялся так редко, – что за красота! Белая сова, прилетавшая в сумерках по своим таинственным и секретным делам, минуя человека, словно задерживала дыхание, затем мягко выдыхала, бесшумнее самой тишины. Крики грачей на вязах весенним утром, черные дрозды в феврале, скворцы в апреле, кукушка, воскрешающая в вас память о каждом прошедшем лете; начало лета и неустанное пение птиц, разгар лета и их таинственное молчание – можно ли забыть, что человек делит с птицами этот мир?

Золотые рыбки в бассейне.

Золотые, черные и золотые, черные и красные, а еще серебряные и золотые. Удивительная, замкнутая, бесполая жизнь, которую они ведут. Дышат, думают, дышат, думают. Они аскетичны, живут ничем. Думают: север, юг, потом вильнут хвостом и думают: восток, запад. Они ждут чего-то, возможно, откровения. А может быть, просто муравьиных яиц? Почему их кормят муравьиными яйцами? С таким же успехом можно было бы полагать, что кролики любят яйца дроздов и с надеждой сидят у подножья деревьев. Сильвия, кормившая золотых рыбок, была удивительно хороша. Она стоит над бассейном и приглядывается к другой, чуть более туманной Сильвии, которая тоже роняет корм, а может быть, тоже роняет свои тихие мысли, она тоже ждет чего-то, возможно, некоего откровения.

Кошки. Их три. Бабуся, Джон Весли и Джем. Бедняжка Бабуся – крохотная беспокойная кошка. Она была бы еще беспокойнее, если бы лучше умела считать. “Мне казалось, что у меня семеро детей, – озабоченно говаривала она. – А я вижу только одного. Вы не знаете, куда делся другой?” Бедняжка Бабуся. Количества детей никто не ограничивает, а с котятами все по-другому. Джон Весли и Джем – уцелевшие потомки двенадцати кошачьих семейств за шесть лет, но никто не помнит, кем они друг другу приходятся: братьями, кузенами или дядей и племянником. Джон Весли длинный и черный, он ходит по пятам за Реджинальдом, дожидаясь, пока тот наклонится вырвать сорняк. Тогда одним прыжком он оказывается на плече хозяина и укладывается наподобие воротника. Джем, ярко-рыжий Джем более сдержан. Реджинальд почти ничего не может от него добиться.

– Эй, Джем, куда ты собрался?

– Да так, кое-какие дела, мистер Уэллард. У меня назначена встреча в поле. По поводу кротов, мистер Уэллард.

– Хорошо, но не таскай домой добычу. Мне не нужны на газонах трупы. Ты понял?

– Нет, мистер Уэллард. Не пойму, о чем это вы. Мне пора, увидимся в другой раз, если вы еще собираетесь здесь побыть. – Он уходит достойно, не спеша.

– Джем!

Обернуться или нет? Нет. Не стоит.

– Джем! – На этот раз зовет Сильвия. Другое дело.

– Да, миссис Уэллард.

– Мистер Уэллард хочет тебе что-то сказать.

– Никаких птиц, Джем. Помни. Птицы запрещены.

– О чем это он? – спрашивает Джем у Сильвии.

Сильвия смеется и что-то говорит Реджинальду.

– До свидания, Джем, – говорит Реджинальд.

– До свидания, миссис Уэллард, – отвечает Джем и покидает их.

III

Шли недели (скоро опять пора стричься), а миссис Бакстер, миссис Хильдершем и миссис Коулби все еще пребывали в надежде, что в один прекрасный день у них в руках очутится “Вьюнок”.

Больше всех надежд питала, как можно предположить, Бетти Бакстер. Она сейчас постоянно жила в Лондоне, если не считать уик-эндов, а в Лондоне, несомненно, магазины есть. Наверное, она пыталась приобрести книгу у Придворного Парикмахера, у Придворной Цветочницы и в этом восхитительном магазинчике справа на Бромптон-роуд, который, правда, еще не входит в число королевских поставщиков, но зато там почти все изделия ручной работы и страшно забавны. Не обнаружив книги ни в одном из этих заведений, она несколько пала духом. Конечно, существуют и другие магазины, но нельзя же ездить по всему Лондону, пока не попадешь в нужный. И тогда-то у нее возник вопрос: “Кто, собственно, покупает книги?” Разве хоть одна из ее приятельниц когда-нибудь обмолвилась, что купила книгу? “Мне попался очаровательный старинный графин”, “Невозможно было не купить вот эти бусы” – о таких вещах говорили постоянно, но кто сказал хоть раз: “Я купил чудесную книжку в магазинчике на Уигмор-стрит”? Никто. И еще одно затруднение. Поскольку вы собираетесь (если собираетесь) купить всего одну книжку, за нее придется платить наличными. Ведь так? Слыханное ли дело – платить за что-нибудь наличными!

Бетти Бакстер начинала терять надежду. Она просто рвется, как она говорила Сильвии, прочитать “Вьюнок”, но ей до сих пор не удалось достать книгу.

Грейс Хильдершем тоже начинала терять надежду, но еще не отчаивалась. Она пока была свободна от малины и от детей и собиралась провести день с хорошей книжкой в руках. Оказавшись в городке, она направилась на почту, где также торговали записными книжками, конвертами и фарфоровыми собачками, и спросила там книгу под названием “Жимолость”. Ей предложили пачку сигарет под таким же названием, которую она рассеянно взяла, ни в какой мере не связав с высказанной ею просьбой. Ей нужна книга. Называется “Жимолость”. Но в киоске не было ничего, имеющего большее отношение к литературе, чем почтовая открытка с изображением Венеры, встающей из вод Брайтонского залива, и лаконичной надписью: “Чудесно отдыхаю. А ты?” Миссис Хильдершем с широкой, милой, смущенной улыбкой отвергла открытку и вернулась домой. На полпути она вспомнила, что книга называется “Вьюнок”, но возвращаться было бесполезно. Она попробует еще раз, когда снова поедет в Бердон.

Миссис Коулби была ближе всех к цели. Она записалась в библиотеку в Бердоне, заплатила два пенса (как и советовала ей Сильвия) и взяла книжку под названием “По приказу царя”. Сейчас ее читал Том Коулби. Понемножку.

Так обстояло дело с приятельницами Сильвии. Так, казалось, оно обстоит и с Бердоном, и с Литтл Моллингом. Хотя нет. Нашелся человек, который прочел “Вьюнок”. Как ни удивительно, это была старая миссис Эдвардс.

Реджинальд и Эдвардс осматривали рассаду львиного зева в теплице. Шестьсот штук. Посеянные в ящики, высаженные в другие ящики. Пересаженные в тепличный грунт. Теперь пришла пора перенести их в большой мир, на место тюльпанов, которые уже отцвели. Реджинальд украдкой поглядывал на огромную ладонь Эдвардса, сотворившую все эти чудеса, и восхищался.

– Хорошо будет смотреться, – неохотно сказал Эдвардс.

– Если они нужного цвета.

– Непременно. Только взгляните на них.

– На вид сильные. Но мне не хочется, чтобы были бледно-желтые, как в прошлом году. Мы ведь договаривались, что разводим только Огненного короля и Гвардейца, и...

– Я про это и говорю, взгляните.

Ну, подумал Реджинальд, то ли мне пора с ним расставаться, то ли он собирается сообщить мне, что уходит.

– Взгляните на черенок. Видите? Красный. Вот ваш Огненный король. А вот это? Здесь темно-зеленое. Значит, будет цвести алым. Теперь взгляните сюда. Бледно-зеленый, верно? Значит, цветок будет желтым. Всего несколько штук. Я решил, вдруг вам захочется немного желтых. Вот я и говорю, взгляните.

– Ну, – воскликнул Реджинальд, – я не подозревал об этом!

– Люди не подозревают о многих вещах. Я вот не подозревал, что вы написали книгу.

– Да? – переспросил Реджинальд. – Я и вправду...

– Мать прочитала ее.

Реджинальд был слишком удивлен, слишком обрадован, слишком польщен, чтобы говорить. Вот что значит быть писателем! Он понял это только сейчас. “Третий, Расширенный Тираж” мистера Пампа – ладно, всем нам ясно, что это значит. Нас не проведешь. Около сотни экземпляров закуплено передвижными библиотеками и никогда никуда не двинутся. Но здесь, в его краях, прикованная к постели старая женщина на самом деле... Он платит Эдвардсу три фунта в неделю. Эдвардс, наверное, слышал о книге от прислуги – от миссис Хоскен и ни от Элис – и купил ее матери. Истратить семь шиллингов и шестипенсовик в придачу из трех фунтов! Чудовищно! Реджинальд должен был подарить ему книгу. Но кто мог предположить, что старушке захочется прочесть написанный им роман?

– Я вам расскажу, как это случилось, – продолжал Эдвардс. – Молодой Митчелл со станции заходит к нам вечерами. У него бывают газеты, оставленные или забытые в поезде, а некоторые сами отдают ему газеты, уходя с перрона. Мать любит почитать – ей больше делать нечего. Поэтому он приносит ей всякие газеты. Один раз в купе даже оказалась книжка, и он ее тоже принес. “Смотри-ка, Чарли, – говорит он, – это не твой хозяин написал?” “Может быть”, – ответил я, но я не знал, что вы книги пишете. Хорошо получилось, мать прочитала мне кое-что вслух, я узнал сад да и все остальное. Вот так оно вышло.

– Понятно, – сказал Реджинальд. – Ну ладно.

Он всегда говорил “Ну ладно”, уходя от Эдвардса или Челлинора. Это было подходящее завершение разговора. “Ну ладно” значило: “Ну ладно, я весьма занят и не могу разговаривать с вами целый день” или подразумевало: “Ну ладно, вы весьма заняты или, во всяком случае, должны быть заняты и не можете разговаривать со мною целый день”. Реджинальд терпеть не мог это выражение, глупое и никчемное, но, черт возьми, нельзя же уйти просто так, ничего не сказав человеку.

Стало быть, вот как это получилось. Та самая книга, которую он купил на вокзале Виктория и бросил в поезде, оказалась у миссис Эдвардс, которой больше нечего делать, кроме как читать. Без сомнения, когда ты прикован к постели, даже Уэллард лучше, чем ничего.

Тут он подумал про этого проклятого Эдвардса. Разве Реджинальд не объяснил вполне доступным языком: “В этом году не нужно бледно-желтого львиного зева”? Объяснил. А что Эдвардс? “Я решил, вдруг вам захочется немного желтых”. И так всегда. Скажите кухарке, что вы не любите лука, она будет думать, что вы не любите, когда лука слишком много. Скажите садовнику, что вы не хотите желтого львиного зева, и он решит, что вы хотите всего несколько штук желтых. Мы слишком боимся говорить ясно и определенно, а когда слышим что-нибудь определенно выраженное, нам кажется, что это не вся правда.

Во всяком случае, она прочитала книжку. Интересно, что она думает о прочитанном?

Надо найти Сильвию и рассказать ей...

Или не стоит?

Разве имеет какое-либо значение, что она скажет, когда она так хороша во время разговора?

Он рассказал Сильвии.

– Как ты думаешь, кто прочитал “Вьюнок”? Матушка мистера Эдвардса.

– Чудесно! – откликнулась Сильвия. – Наверное, миссис Хоскен сказала Эдвардсу, и он купил для матери. Он твой большой поклонник, правда.

Реджинальд смотрел на нее с нежностью.

– Я бы хотел, чтобы ты всегда ходила в этом платье, – сказал он.

– Тебе нравится?

– Я люблю его. Ты в нем необыкновенно женственна и привлекательна.

Сильвия смотрит на него и опускает глаза.

– Помнишь, что ты написал в посвящении? – спросила она мягко.

– Да.

– Ведь это правда?

– Да.

Она протягивает руку и ерошит его волосы.

– Скоро тебе опять пора стричься, – говорит она. – Я думаю поехать с тобою, дорогой.

– Это было бы замечательно.

– Поедем в пятницу?

– Скорее всего. Подумай, куда бы нам пойти на ленч. – И после паузы: – Ну ладно. – И Реджинальд уходит.

Черт возьми, сказать “Ну ладно” – Сильвии! Ужасно. Он быстро вернулся, поцеловал ее, засмеялся и ушел.