Текст книги "Дождь Забвения"

– Происходит беседа по-немецки, – ответил Авелинг. – Машинки Ниагары переделали языковой центр в твоем мозгу.

– У тебя теперь и французский, – поспешила добавить Скелсгард.

– У меня уже был французский, – высокомерно буркнула Ожье.

– У тебя академическое знание письменного французского, каким он стал в последние годы Века Забвения, – уточнила Скелсгард. – Но теперь ты можешь на нем разговаривать.

Головная боль усилилась, будто кто-то стукнул крошечным камертоном по черепу и тот гулко отозвался.

– Я бы не согласилась, чтобы в меня совали это… – Она хотела сказать «дерьмо», но слово застряло где-то на полпути между мозгом и горлом. – Эту пресквернейшую пакость.

Интересно, откуда явилось неуклюжее, помпезное словечко «пресквернейшая»?

– У тебя не было выбора, раз уж ты подрядилась на миссию. Через тридцать часов окажешься в Париже, в полном одиночестве, и рассчитывать придется лишь на собственный ум и смекалку. У тебя не будет ни оружия, ни компьютера, ни даже связи. Мы можем дать только язык.

– Мне не нужны машины в голове!

– Значит, тебе очень повезло, – ухмыльнулась Скелсгард. – Их там нет. Они уже вышли из тела, но осталась созданная ими невральная структура. К сожалению, долго она не протянет. Два-три дня в Париже, потом деградация.

Любопытство заставило Ожье спросить:

– Если действие этих машин так важно, почему бы не оставить их во мне?

– По той же причине, по какой Ниагара не может пойти с нами, – ответила Маурия. – Цензор не пропустит машины.

– Цензор?

– Ты скоро его увидишь, – процедил Авелинг. – Так что не ломай над этим свою прелестную головку. Ломать головы – наша работа.

Ожье испытывала лихорадочное возбуждение. Мир вокруг будто промыли и уложили под хрупкое стекло. Похожее бывало после передозировки кофе и работы. Лет пятнадцать назад Верити с таким рвением взялась за математику, что однажды ночью переутомленный сложными уравнениями мозг начал применять алгебраические правила – упрощение, нахождение общего множителя – даже к языку, словно фразу можно преобразовать, как эмпирическую формулу для радиодатировки. Сейчас Ожье чувствовала себя в точности как тогда. Достаточно взглянуть на цвет или форму – и в сознание радостно влетает соответствующий знак, то французское, то немецкое, то английское слово. Невыносимая какофония.

– Я могу очень рассердиться…

– Или плюнуть и принять как должное. Обещаю, побочных эффектов не будет, – сказала Скелсгард.

Ожье поняла, что протестовать бессмысленно. Машины уже побывали внутри и сделали свое дело. Хотя если бы ей предложили выбор между нанороботами и трибуналом, она бы предпочла нанороботов.

И если бы это сделало ее лицемеркой, охотно прибегающей к технологиям прогров, когда это выгодно, – что ж, пусть.

– Я прошу прощения за внезапность, – сказала Скелсгард не без сочувствия, – но у нас нет времени на дискуссии. Следует как можно скорее вернуть утерянное.

Ожье заставила себя успокоиться.

– Как я вижу, мы уже в пути?

– Внедрение прошло успешно, – сообщил Авелинг.

Все трое сидели бок о бок, окруженные инструментами, приборами и складными панелями. Оборудование выглядело странной смесью из предметов очень крепких и надежных и откровенно хрупких. Часть, несомненно, поступила от прогров. Скреплялась разномастная коллекция болтами, нейлоновыми тяжами и комками усиленной эпоксидной смолы, похожими на плевки. Рука Авелинга лежала на джойстике, торчащем из складной панели. Над ней экран показывал серию иррегулярных концентрических линий, этакую хаотично искаженную паутину, сходящуюся, однако же, к единому центру. Ожье сочла, что рисунок отображает навигацию по гипертоннелю. Что снаружи, не видно – иллюминаторы закрыты бронезаслонками.

В общем, увлекательная поездка в глухом лифте.

– Сейчас мы все в деле, – проговорила Ожье. – И надеюсь, вы мне наконец объясните, в чем оно состоит.

– Как мы уже убедились, лучше показать, чем рассказать, – ответила Скелсгард. – Это экономит время, которое иначе потратится на реплики вроде: «И вы ожидаете, что я поверю в эту чепуху?»

– А если я пообещаю, что не усомнюсь? В конце концов, я уже видела артефакты в офисе Калискана и уверена: они не поддельные.

– Да, они все настоящие.

– А значит, они откуда-то появились. Калискан говорил, что их не оберегали специально, – а они, похоже, датируются тысяча девятьсот пятьдесят девятым.

– А это подсказывает, что мы… – начала Маурия.

– Нашли путь в тысяча девятьсот пятьдесят девятый, – закончила Верити.

Она замялась, тщательно подбирая слова:

– Или, по крайней мере, в место, очень похожее на Землю тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, хотя и не совпадающее в мелких деталях. Как, я угадала? Или промахнулась?

– Почти угадала.

– И эта версия Земли находится в АБО, о котором рассказал Питер. В том, куда вы нашли путь.

– Нам говорили, что ты классная, – отметила Маурия.

– Не понимаю одного: при чем здесь Париж?

– На другом конце тоннеля – город, очень на него похожий. Ты пойдешь туда и вступишь в контакт с человеком по имени Бланшар.

Ожье постаралась, чтобы голос звучал спокойно:

– Кто-то из нашей команды, вроде Уайт?

– Нет, он местный, – ответила Скелсгард, глянув на Авелинга. – Абориген Земли-Два.

– Это значит?..

– Это значит, что он там родился и вырос. И понятия не имеет, что живет не в настоящем Париже, не на подлинной Земле, не в реальном двадцатом веке.

Ожье пробрал озноб.

– И сколько таких, как он?

– Три миллиарда. Но не стоит из-за этого нервничать, ладно? Тебе нужно всего лишь найти Бланшара и забрать предмет, оставленный ему Сьюзен Уайт на сохранение. Задача нетрудная. Мы дадим адрес. Его дом недалеко от места нашего выхода. Доберешься без проблем. Бланшар тебя ждет.

– Вроде бы ты сказала…

– Представишься сестрой Сьюзен Уайт, – перебил ее Авелинг. – Она попросила Бланшара передать все тебе, если ты объявишься. Кроме прочего, именно поэтому нам нужна женщина.

Ожье ненадолго задумалась, пытаясь усвоить новую, ошеломляющую информацию. Вопросов напрашивалось – хоть отбавляй, но она решила: пусть очень хочется узнать все в мельчайших подробностях, лучше начать с главного.

– И что это за предмет?

– Всего лишь жестяная коробка с бумагами, – ответил Авелинг. – Для Бланшара они ничего не значат, но для нас очень ценны. Убеди его отдать коробку. Удостоверься, что бумаги внутри. Затем возвращайся к нам с добычей, и мы первым же рейсом отправим тебя домой.

– В самом деле так просто?

– Да.

– Тогда отчего меня не оставляет подозрение, что здесь подвох?

– Потому что он есть, – кивнула Скелсгард. – Нам в точности не известно, что произошло со Сьюзен, но, несомненно, она ощущала угрозу и потому отдала бумаги на сохранение Бланшару. Вполне возможно, что ее убили.

Авелинг оторвал взгляд от сходящихся линий на дисплее и раздраженно зыркнул на Скелсгард:

– Не нужно было говорить ей, что Уайт убили. Мы не уверены.

– А мне показалось, нужно. – Маурия пожала плечами.

– Так убили или нет? – спросила Ожье.

– Она упала с балкона и разбилась, – процедил Авелинг. – Больше мы ничего не знаем.

– Или ее столкнули, – добавила Маурия.

– Мне очень хочется знать, упала она сама или ее столкнули.

– Не важно! – отрезал Авелинг. – Тебе достаточно знать, что Земля-Два – враждебная территория. Уайт забыла об этом. Сперва она соблюдала осторожность. Поначалу все осторожны. Затем она вышла за рамки миссии, стала рисковать – и умерла.

– Как рисковать?

Скелсгард поспешно заговорила, чтобы опередить Авелинга:

– Сьюзен казалось, будто она нащупала что-то важное. Не хотела возвращаться к порталу. Мы получали от нее лишь шифрованные послания, написанные от руки на открытках. Если бы она дала себе труд построить передатчик или вернуться на базу, то рассказала бы подробнее. Но Сьюзен слишком увлеклась расследованием – и не убереглась.

– Домыслы, – обронил Авелинг.

– Если вы не считаете, что она и в самом деле нашла что-то важное, то почему так торопитесь вернуть бумаги? Ведь думаете, в них и правда что-то стоящее спешки, я угадала?

– Мы торопимся, потому что не можем рисковать культурным загрязнением, – сказал Авелинг. – Если бумаги попадут в руки сообразительного человека, он может выяснить, откуда явилась Уайт. Нам неизвестно, как сильно она наследила. Пока не получим бумаги, останемся в неведении.

– Пожалуй, я должна добавить только одно: ты уж поосторожней, ладно? Просто пойди в город и сделай свою работу, – попросила Скелсгард. – И вернись целой и невредимой. Ты нам нужна.

– В самом деле?

– Представляешь, каково мне будет возвращаться в компании одного Авелинга?

Глава 9

Флойд привез Кюстина с тяжелым инструментальным чемоданчиком к дому Бланшара в середине утра. Практическая сметка напарника не переставала удивлять. Он мог починить что угодно: и «матис», и водопровод в квартире, и покалеченный приемник мертвой шпионки. Флойд имел некоторое представление о ремонте лодок, но этим его познания и исчерпывались. Однажды он спросил, откуда у Кюстина такая сноровка, и получил ответ, что определенное умение обращаться с электричеством и металлом полезно для службы в уголовной полиции.

Больше расспрашивать не захотелось.

Флойд подождал в машине, пока Кюстина не пустят внутрь, затем еще пять минут, пока тот не покажется в окне пятого этажа. Кюстин не надеялся получить результаты до вечера, но все равно пообещал созвониться в два часа пополудни.

Флойд поехал к Монпарнасу. Петлял по переулкам до тех пор, пока не отыскал дом, где накануне оставил Грету. При свете дне он казался чуть менее унылым – но только чуть. Открыла дверь Грета и проводила гостя в скудно обставленную кухню, которую местная жиличка Софи показала Флойду вчера.

– Я обращался в телефонную компанию, – сообщил он. – Телефон уже должен работать.

– Ну да, – удивленно ответила Грета. – Кто-то звонил всего час назад, но я была настолько занята, что не обратила внимания. Как ты убедил компанию снова подключить телефон? Тетя не может платить.

– Я договорился, чтобы счета поступали ко мне.

– В самом деле? Чертовски любезно с твоей стороны. И ведь непохоже, чтобы ты купался в деньгах.

– Не беспокойся. Непохоже, что я…

Он осекся.

– Буду это делать годами? – закончила Грета фразу за него. – Да, ты прав, это ненадолго.

– Я не хотел, чтобы прозвучало так грубо.

– Не бери в голову. – В ее голосе послышалась смущенная нотка. – Я просто вымещаю злость на всех, кто попадется под руку. Тебя упрекать не за что.

– И ты не тревожься понапрасну. Насколько я вижу, ты работаешь будь здоров. Как Маргарита сегодня?

– Если верить Софи, так же как и вчера, – ответила Грета, намазывая медом промасленный хлеб. – Доктор уже ввел ей дневную дозу морфина. Не понимаю, почему бы не колоть попозже, чтобы ночью она как следует высыпалась.

– Может, они опасаются, что ночной сон окажется слишком глубоким?

– Это вовсе не было бы плохо, – спокойно ответила Грета.

Сегодня она оделась во все белое, собрала черные волосы в пучок и повязала белым бантом. Он казался мерцающим, светящимся, будто из рекламы стирального порошка. Грета протянула гостю бутерброд, затем облизнула пальцы, слегка оттопырив губу – будто маленькая девочка.

– Венделл, спасибо, что остался на ночь. Ты так добр ко мне.

– Тебе нужна была компания. – Он вгрызся в бутерброд, слегка наклонив его, чтобы не закапаться медом. – Кстати, насчет Маргариты. Ты не против, если я поднимусь и поздороваюсь с ней? Помню, что ты сказала вчера, но очень хочется показать, что мне не наплевать на нее.

– Она может тебя и не вспомнить.

– Ну и пусть.

– Ладно. – Грета тяжело вздохнула. – Кажется, сейчас она почти в нормальном состоянии. Но не задерживайся, хорошо? Тетя очень быстро устает.

– Я постараюсь.

Она повела его наверх. Флойд доедал бутерброд на ходу, под ногами скрипели доски пола. Грета открыла дверь в спальню, скользнула внутрь и тихо заговорила с Маргаритой. Флойд услышал, как старуха ответила по-французски. Она не знала других языков, даже немецкого. Хотя Грета рассказала однажды, что Маргарита родилась в Эльзасе и вышла замуж за немца-мебельщика, умершего в середине тридцатых. Дома супруги разговаривали только по-французски.

Когда жизнь для семьи Греты стало тяжелой – ведь она была еврейкой по матери, – семья отправила Грету в Париж. Она прибыла в город весной 1939-го в девятилетнем возрасте и прожила здесь бо́льшую часть последующих двадцати лет. После провалившегося нашествия в 1940-м был всплеск антигерманских настроений, но Грета спокойно его пережила, говоря по-французски с подчеркнутым парижским акцентом, превосходно скрывавшим ее происхождение. При первой встрече Флойд и заподозрить не мог, что она немка. Раскрытие этой тайны было первым из многих маленьких, но очень важных, волнующих шажков, которыми сближались Флойд и Грета.

– Можешь войти, – позвала она из спальни.

Дверь открылась шире, за ней обнаружилась Софи, уже уходящая с подносом в руках. Флойд отступил, пропуская ее, затем шагнул через порог. Жалюзи на окнах были опущены, на стенах прямоугольные пятна от снятых картин, фотографий и зеркал. Постель была аккуратно заправлена – должно быть, к визиту врача. Пожилая женщина сидела почти прямо, поддерживаемая тремя-четырьмя пухлыми подушками. Она была одета в ночную сорочку с цветочным узором и длинным рукавом. Седые волосы зачесаны назад, щеки слегка нарумянены. В полумраке Флойд едва различал лицо, но все же угадал в нем, истончившемся, бескровном, знакомые черты. Он подумал, что лучше бы не осталось ничего узнаваемого, но в ней было слишком много прежнего, знакомого, и оттого стало гораздо тяжелей на душе.

– Это Венделл, – тихо представила Грета. – Тетя, вы помните Венделла?

Флойд поклонился, держа шляпу обеими руками, будто поднося подарок.

– Конечно я его помню, – ответила Маргарита.

Ее глаза казались очень живыми и яркими.

– Флойд, как вы? Помню, мы всегда называли вас Флойд, а не Венделл.

– У меня все здорово, – ответил он, переминаясь с ноги на ногу. – Как вы себя чувствуете?

– Теперь неплохо. – Ее голос походил на шорох; приходилось напрягаться, чтобы различить слова. – Но по ночам очень тяжко. Я никогда не думала, что сон может отбирать столько сил. Не знаю, сколько их еще осталось.

– Вы сильная женщина, – проговорил он. – Думаю, у вас куда больше сил, чем вам кажется.

Она сложила на животе руки – тонкие, длиннопалые, похожие на птичьи лапы. Газета, раскрытая на парижских новостях, лежала на ее коленях, будто шаль.

– Хотела бы я, чтобы так и было на самом деле.

Флойд подумал: «Она знает». Пусть очень слаба и не всегда понимает, что происходит вокруг, но знает точно: она тяжело больна и уже не покинет эту комнату живой.

– Флойд, как там снаружи? Я всю ночь слышала дождь.

– Немного разъяснилось. Солнце уже выглянуло…

У него вдруг пересохло во рту. И зачем только он настоял на визите? Все равно не сможет сказать ничего, что она не слышала уже сотни раз от подобных ему благонамеренных визитеров. Его захлестнуло стыдом. Ведь он пришел сюда не для того, чтобы сделать лучше ей, – захотел ублажить себя. Отдать долг вежливости. И будет стоять перед ней и делать вид, что не замечает смертельной болезни, – как перед слоном, которого видят все, но не решается назвать никто.

– Когда солнце встает, это так хорошо, – проговорил он, мучительно подбирая слова. – Город выглядит будто на картине.

– Да. Наверное, краски великолепны. Я всегда любила весну. От нее почти так же захватывает дух, как от осени.

– Кажется, нет такой поры, когда бы меня не восхищал этот город. Разве что в январе…

– Грета читает мне газету. – Маргарита хлопнула по развернутым полосам. – Хочет, чтобы я слушала только приятные новости, но мне интересны все – и дурные, и хорошие. И вот что скажу: не завидую я вам, молодым.

Флойд улыбнулся, напрягая память: когда это его в последний раз называли молодым?

– Пока ситуация не кажется мне слишком уж скверной.

– Вы помните тридцатые?

– Нет, не помню.

– Тогда, при всем уважении, скажу: вы и представления не имеете, какая ситуация хороша и какая плоха.

Грета тревожно и предупредительно взглянула на Флойда, однако тот лишь улыбнулся и добродушно произнес:

– Да, не имею.

– Во многих отношениях жизнь была прекрасной. Закончилась Депрессия, стало больше денег. Исчез дефицит еды, одежда стала красивее. Танцевальная музыка – лучше. Мы могли держать машину, раз в год отдыхать в провинции. И приемник купили, и даже холодильник. Но в той жизни была грязь, поток ненависти, клокотавшей совсем близко, под тонкой пленкой. – Маргарита посмотрела на племянницу. – Ненависть и загнала Грету в Париж.

– Наци получили то, чего заслуживали, – сказал Флойд.

– Мой муж успел увидеть этих чудовищ у власти. Он знал цену их пропаганде и пустым обещаниям, но понимал также, что они умело взывают к самому злому, жалкому и гнусному в людях. К тому, что есть у всех. Мы хотим ненавидеть тех, кто на нас не похож. И чтобы ненависть породила злодеяния, нужно лишь чуть нашептать на ухо, убедить нас в правоте ненависти.

– Это действует не на всех, – возразил Флойд.

– В тридцатых так говорили многие порядочные люди. Они считали, что слова ненависти дойдут лишь до невежественных и до тех, чьи сердца уже переполнены ею. Но это заблуждение. Нужны немалые силы души и разума, чтобы пустить отраву внутрь, – а такие силы нашлись не у всех. И еще меньше было тех, кто сумел высказаться против, встать на пути у разжигателей ненависти.

– Ваш муж был одним из таких? – спросил Флойд.

– Нет. Он был одним из миллионов, не сказавших и не сделавших ничего – до самой смерти.

Флойд не знал, что и ответить. Из сидящей на постели женщины будто лилась мощным потоком живая история. Флойд ощущал его силу.

– Я всего лишь хочу сказать, что ненависть очень заразна. Мой муж говорил, что пока разжигателей ненависти не уничтожат, не выжгут вместе со всем их ядом, всегда будет всходить новая поросль, как сорная трава. – Маргарита коснулась газеты. – Флойд, трава выросла опять. В сороковом мы подстригли газон, но не рассыпали пестициды. И спустя двадцать лет в мире снова свирепствует зараза.

– Я знаю, многие люди ведут очень худые речи. Но их никто не принимает всерьез.

– В двадцатых никто не принимал всерьез нацистов.

– Но сейчас действуют законы против разжигания ненависти, – возразил Флойд.

– По этим законам никого не наказывают. – Маргарита постучала острым ногтем по газете. – Обратите внимание на свежий репортаж: вчера насмерть забили юношу, который осмелился протестовать против сеятелей злобы.

– Юношу? – Голос Флойда вдруг прозвучал надломленно, слабее, чем у неизлечимо больной старухи.

– У вокзала. Тело нашли этой ночью.

– Нет!

Грета взяла его под локоть:

– Флойд, нам нужно идти.

Он ничего не ответил.

Маргарита сложила газету и столкнула с кровати.

– Я не хотела поучать вас, – сказала она, и сочувствие, теплота ее голоса были как нож в душу. – Я всего лишь хотела пояснить, отчего я так мало завидую вам, молодым. Двадцать лет назад на горизонте собирались тучи – и вот они собираются опять. – Она немного помолчала и добавила: – Конечно, со злобой еще не поздно справиться – если против нее встанет достаточно людей. Интересно, сколько человек прошло мимо того мальчика ночью и не помогло?

Грета потянула Флойда к выходу.

– Тетя Маргарита, ему нужно идти.

Маргарита взяла его за руку:

– Так мило, что вы решили проведать меня. А еще придете?

– Конечно, – поспешил согласиться Флойд и вымученно улыбнулся.

– Пожалуйста, принесите мне земляники. В этой комнате станет немного повеселее.

– Я принесу земляники, – пообещал он.

Грета повела его вниз, не отпуская руки.

– Вот так всегда, – заметила она, когда отошли далеко от дверей спальни. – Когда обсуждаем новости, у нее язык как бритва. При этом тетя не понимает, какой сейчас месяц. Тебя вот вспомнила, и то хорошо. Будем надеяться, она забудет про землянику.

– Я найду…

– В это время года? Флойд, не беспокойся. В следующий раз, когда ты придешь, она ничего не вспомнит.

Флойд подумал: Грета говорит столь жестокие и циничные слова лишь потому, что любит Маргариту.

Они уселись за стол в кухне. На подоконнике ворковал голубь. Грета подхватила кусок черствого хлеба и швырнула в стекло. Взвихрились серые перья, голубь упорхнул.

– Может, это другой парень, – сказала Грета, угадав, о чем думает Флойд. – Ты, наверное, в последнее время не читаешь газет. Людей бьют постоянно.

– Мы оба знаем: мальчишка тот самый. Зачем притворяться?

– Вчера мы это уже обговорили. Если бы ты вмешался, тебя бы зарезали.

– Прежний я, может, и вмешался бы.

– Прежнему тебе следовало иметь побольше здравого смысла.

– Пытаешься успокоить мою совесть? – спросил Флойд, глядя в потолок и воображая только что посещенную спальню и молчание, в котором осталась ее обитательница. – Пусть она не представляет, какой сейчас месяц, но суть происходящего понимает как надо.

– Может, все не так плохо. Старики постоянно думают, что мир вот-вот развалится. Так уж у них заведено.

– А вдруг они правы? – спросил Флойд.

Грета подняла хлеб, которым бросала в голубя.

– Возможно. И это отличная причина уехать из Парижа.

– Интересный вывод.

– Сдается, ты и не задумывался над моим предложением.

– Я рассказал Кюстину.

– И как он отнесся?

– Легко. Он ко всему так относится.

– Андре хороший человек. Думаю, из него выйдет отличный глава частного сыскного агентства.

– Да. И за год он покорит весь Париж.

– Так отчего бы не дать ему шанс?

– Я прожил здесь двадцать лет. Уехать завтра – все равно что признать эти двадцать лет ошибкой.

– Они станут ошибкой, если будешь так думать о них.

– Не уверен, что можно думать иначе.

– Париж уже не тот город, каким был в год твоего приезда. Многое изменилось, и далеко не все – к лучшему. Вернуться не значит признать поражение. Флойд, сколько тебе сейчас? Тридцать пять? Сорок? Не так уж стар. В особенности если не будешь считать себя старым.

– Ты, случайно, не заглядывала в коробку?

– И прекрасно умеешь переводить разговор, – снисходительно улыбнулась Грета. – Ладно, поговорим об отъезде потом. Да, я просмотрела бумаги.

– И что можешь сказать?

– Нельзя ли обсудить это в другом месте? Здесь у меня что-то нервы шалят. Софи останется на все утро. А я с удовольствием подышала бы свежим воздухом.

– Хорошо, давай прогуляемся, – потянулся к шляпе Флойд.

Флойд нашел место для парковки на улице Риволи, около Лувра. Дождь унялся, хотя облака на окраине выглядели чернильными, сулящими грозу. Но на Правом берегу было приятно: солнце изо всех сил старалось высушить тротуары и обеспечить последние в сезоне продажи торговцам мороженым. Чудесный осенний день! Флойд очень дорожил такими. Ведь каждый может оказаться последним. И не заметишь, как в город лукаво прокрадется зима.

– Ну хорошо, – произнес он, чувствуя, как поднимается настроение. – У нас в планах культура или просто гулянье в Тюильри?

– Культура? Ты ее не узнаешь, даже если укусит тебя за нос. К тому же я сказала, что хочу свежего воздуха. Картины подождут. Они уже долго ждали.

– По мне, так и лучше. Больше получаса в любом музее – и я чувствую себя экспонатом.

Грета взяла жестяную коробку с собой – сунула под мышку. Тюильри тянулся от музея до площади Согласия элегантной строгой лентой по Правому берегу. Сад был частью города со времен Екатерины Медичи, то есть уже четыре века. Флойда всегда удивляло, что эти геометрически правильные участки зелени пережили все перемены, выпавшие на долю Парижа за столь большой срок. Тюильри был любимейшим местом Флойда, особенно в спокойные будние утра. У западного края сада, близ восьмиугольного бассейна, стояли шезлонги. Грета с Флойдом нашли свободные и стали крошить и разбрасывать принесенный из дому черствый хлеб.

– Не знаю, чего именно ты от меня ждешь, – постучала Грета по жестянке. – Но если необычного и непонятного, то здесь такого предостаточно.

– Ты не беспокойся о том, как преподнести. Скажи, что вычитала, а я сделаю выводы.

– Извини, как фамилия той женщины? Сьюзен, а дальше? На открытке только ее имя.

– Сьюзен Уайт. Если, конечно, это настоящие имя и фамилия.

– Ты серьезно считаешь, что она в чем-то замешана?

– Серьезнее, чем вчера. Кюстин сейчас пытается выяснить, во что она превратила приемник у себя в квартире.

– Между прочим, ты мне дал хороший повод отвлечься от мыслей о тете.

– Рад, что хоть чем-то помог. – Флойд отломил кусок закаменевшей корки и швырнул толпе жадных, сварливых селезней. – Ну ладно, давай излагай, что ты вычитала.

– Насчет карт и рисунков я тебе не помогу, но скажу кое-что по поводу вот этого. – Она покопалась в жестянке и выудила письмо, напечатанное на гербовой бумаге.

– А, из Берлина, от сталелитейной компании?

– Да, «Каспар металз».

– О чем переписка?

– У меня только одно письмо, так что приходится кое о чем лишь догадываться. Но похоже, Сьюзен Уайт пишет о контракте, которым занималась «Каспар металз».

– Контракт заключила Сьюзен?

– Нет. Похоже, тут замешан кто-то третий. Но, судя по тексту, Уайт знает о контракте достаточно и не выглядит посторонней.

К пруду с утками подошла небольшая чинная группа людей – восемь-девять мужчин в костюмах и шляпах. Они окружали старика в инвалидной коляске, которую толкала кряжистая медсестра.

– А подробней о контракте? – попросил Флойд.

– О нем сказано мало, – наверное, подробности были в предыдущей переписке. Но кажется, фирме заказали большой алюминиевый слиток. Даже три слитка. В письме говорится о затратах на приведение отливок в сферическую форму с желаемой точностью.

Флойд наблюдал, как старик дрожащими руками бросает хлеб в бассейн, приманивая уток.

– В коробке были чертежи с какими-то кругляшами, – сказал Флойд. – Наверное, те самые сферы.

– Ты выглядишь разочарованным, – заметила Грета.

– Я думал, это план чего-нибудь занимательного, вроде бомбы. Но обыкновенные слитки… – Он пожал плечами.

– Тут пишется, что шары нужны для художественной инсталляции. Но это может быть лишь легендой, скрывающей истинное предназначение заказа.

– Ничего не склеивается, – пожаловался Флойд. – Если ты американская шпионка, зачем заказывать отливки, для чего бы они ни предназначались, у немецкой фирмы? Сотня американских сделает то же самое.

– Хорошо, давай предположим на минуту, что Сьюзен и в самом деле шпионка. Чем еще занимаются шпионы, кроме шпионажа? Они следят за другими шпионами.

– Согласен. Но…

– А вдруг Сьюзен послали, чтобы она наблюдала за чужой операцией? Уайт добывает какие-то важные сведения о берлинском контракте. Всего она не знает, но хочет – и должна – выяснить. Потому отправляет письмо в «Каспар металз», представляясь лицом, связанным с организацией-заказчиком.

– Возможно, – неохотно согласился Флойд.

Грета бросила кусок хлеба уткам.

– Есть еще кое-что.

– Давай.

– В письме говорится о стоимости транспортировки готовых изделий. И вот что интересно: их везут в три разных места. Куда-то в Берлин, Париж и Милан.

– Я не припомню ничего похожего на адрес.

– В письме его и не было. Отправитель, наверное, полагал, что адреса известны корреспонденту.

Флойд задумался, при чем тут Милан.

– Но нам-то адреса неизвестны. У нас есть всего лишь пара линий на карте Европы.

Он вспомнил нарисованную букву «L» и аккуратно вычисленные расстояния между городами.

– Я пока не понимаю, что должны означать пометки на карте, но очевидно, они как-то связаны с работами, проводившимися на фабрике.

– И последнее, – сказала Грета. – Билет на поезд. Ночной экспресс до Берлина. Билет не использован.

– Дата есть?

– Продан пятнадцатого сентября. Отправление с Северного вокзала двадцать первого сентября. Она зарезервировала спальное купе.

– И погибла двадцатого, – заметил Флойд, вспомнив записи в своем блокноте. – Бланшар сказал, что коробку Сьюзен отдала ему то ли пятнадцатого, то ли шестнадцатого. Точней не вспомнил. Как раз в то время она покупает билет, которым так и не воспользуется.

– Интересно, почему она не взяла билет на первый же поезд до Берлина, а вместо этого заказала купе за пять дней?

– Может, у нее были другие дела или она позвонила на фабрику и договорилась о визите в определенный день. Так или иначе, Сьюзен понимала, что проведет в Париже еще несколько дней. При этом она осознавала опасность и приняла меры, чтобы документы не попали в чужие руки.

– Флойд, а тебе не кажется, что если ее убили из-за документов, то из-за них могут убить кого-нибудь еще?

Группа отошла от пруда с утками, под колесами инвалидной коляски хрустел гравий дорожки, ведущей к музею Оранжери. Над деревьями, растущими вдоль Сены, на Левом берегу сияла в солнечных лучах мокрая крыша Вокзала Орсэ. Вопреки названию, Вокзал Орсэ уже много лет не был вокзалом. Одно время носилась в воздухе смутная идея превратить его в музей, но в конце концов власти решили, что эффектнее всего переоборудовать старое здание в тюрьму для высокопоставленных политических узников. При виде тюрьмы Флойд ощутил, как шевельнулась память. С чем-то это связано… Но с чем?

Он бросил оставшиеся крошки немногочисленным уткам, оставшимся у берега после отъезда старика.

– Знаю, риск есть. Но не брошу расследование лишь потому, что кому-то оно может не нравиться.

Грета внимательно посмотрела на него и спросила:

– И какое отношение к твоему твердолобому упрямству имеет то, что недавно сказала Маргарита?

– Это просто работа: клиент заказал, я выполняю. И не более того. А такая работа, надо заметить, очень неплохо оплачивается.

– Значит, дело в деньгах?

– В деньгах и любопытстве, – признался он.

– За деньги не вылечишь свернутую шею. Собери все, что накопал, и передай властям. Пусть сами стыкуют улики.

– Вот и Кюстин так говорит.

– Может, он и прав. Подумай хорошенько и не лезь на глубину. Ты парень большой и крепкий, но никудышный пловец.

– На глубину не полезу, успею отойти в сторону.

Грета отрицательно покачала головой:

– Я слишком хорошо тебя знаю. Ты спохватишься, когда начнешь тонуть, и никак не раньше. Но к чему с тобой спорить? Я проголодалась. Пойдем на Елисейские Поля, там пекут хорошие блины. По пути можешь купить мне эскимо. А потом отвезешь меня на Монпарнас.

Флойд решил подчиниться и протянул ей руку. Они пошли к Елисейским Полям. Вдалеке ветер подхватил зонтик и понес высоко над землей.

– Как твой джаз-банд?

– Его не стало, когда ушла ты. Нас больше не осыпали приглашениями.

– Я всего лишь часть. И не самая важная.

– Ты чертовски хорошая певица и гитаристка. Без тебя от группы остались рожки да ножки.

– Вы с Кюстином хорошие музыканты.

– Хорошие. То самое слово.

– Ты не просто хороший. Ты лучше.

– Не я, а Кюстин.

– Правда, ты далеко не худший в мире бас-гитарист. Умел давать жару. Конечно, когда очень хотел.