Текст книги "Дождь Забвения"

– Ну да. Аккорды знаю, неплохо ритм держу.

– Так говоришь, будто в этом есть что-то стыдное. Сотня групп в Ницце с руками бы оторвали такого гитариста.

– Но я не умею ничего такого, чего бы ты не видела раньше.

– Не все хотят нового.

– В том-то и дело. Мы постоянно выдаем старый свинг на старый манер. Всегда один и тот же. Я уже устал от него. Для Кюстина взять в руки саксофон – сущая пытка.

– Так сделайте что-нибудь другое.

– Кюстин пробует. Ты же помнишь, он постоянно заставлял нас играть быстрое восьмитактовое, хотя мы упорно держались за старые медленные четыре четверти.

– Так, может, Кюстин уже задумал что-то новое?

– Да нет. Этим восьмитактовым он заразился от парня, игравшего здесь несколько лет назад. От канзасского героинового наркомана. Парню лет не больше, чем мне, а выглядит на шестьдесят. Звал себя то ли Ярдхаундом, то ли Ярддогом. Лабал безумные импровизации, делал вид, будто это новая волна и будущее. Но никто такого будущего не хотел.

– Кроме Кюстина.

– Да. А он сказал, что эта музыка всегда звучала у него в голове.

– Ну так играй вместе с ним!

– Слишком быстрая она для меня. Но даже если бы я приспособился, никто другой не стал бы ее слушать. Под такую даже не потанцуешь.

– Не следует сдаваться так легко, – упрекнула Грета.

– Что уж теперь… Нынешней публике не нужен даже старый добрый джаз. Половина клубов, где мы играли в прошлом году, уже закрылась. Может, в Штатах дела обстоят иначе, но здесь…

– Люди все разные. Некоторые очень не хотят, чтобы белые и черные нормально уживались, уже не говоря о том, чтобы играть одну музыку. Ведь благодаря музыке мир и в самом деле может стать немного лучше.

– И что ты хочешь этим сказать? – улыбнулся Флойд.

– Тем из нас, кому не все равно, не стоит сдаваться. Может, нужно поступать как раз наоборот – высовываться время от времени.

– Я не стану высовываться ни за какие коврижки.

– Даже ради любимой музыки?

– Может, я и считал когда-то, что джаз спасет мир. Но теперь я старше и мудрее.

Идя по гравийной дорожке, пара снова миновала старика-колясочника, и в памяти Флойда вдруг щелкнуло, будто ключ в хорошо смазанном замке. Может, причиной тому недавний разговор с Маргаритой, а может, политическая тюрьма за рекой. Флойд узнал старца. Тот наклонился вперед, челюсть отвисла, изо рта текла слюна. Кожа казалась прилипшей к черепу, будто слой папье-маше. Руки тряслись, как у паралитика. Говорили, что под одеялом, укрывавшим нижнюю часть туловища, больше вырезано, чем оставлено. Теперь крови в его жилах текло меньше, чем раствора химикатов. Но старик пережил рак, как пережил и покушение в мае 1940-го, когда бесславно захлебнулось наступление в Арденнах. В лице еще угадывались прежние черты, остались и ефрейторские усики, и поредевшая челка, теперь уже седая, а не черная. Минуло двадцать лет с того дня, когда рассыпались и сгорели его имперские амбиции. В карнавале монстров, рожденных двадцатым веком, он был лишь одним из многих. Его речи когда-то пылали ненавистью – но кто тогда не кричал с трибун? Тогда людьми и странами двигала ненависть. Может, он сам и не верил в свои речи. Во всяком случае, для Франции он оказался не хуже пришедших потом. Кто станет утром в садах Тюильри проклинать его, отсидевшего столько в Орсэ? Теперь он не пу́гало – убогий старик, достойный жалости, а не отвращения и ненависти.

Пусть кормит уток.

– Флойд?

– Что?

– Ты будто за милю от меня.

– Не за милю. За двадцать лет. А это не одно и то же.

Грета подвела его к стойке продавца мороженого. Флойд нащупал в кармане монеты.

Глава 10

Ожье проснулась под металлический перестук двигателей – будто заколачивали заклепки. Первая мысль: что-то пошло не так. Но Авелинг и Скелсгард выглядели не встревоженными, а внимательными и собранными. Что бы ни происходило, они наверняка знали и были готовы.

– В чем дело? – сонно спросила она.

– Спи дальше, – посоветовала Маурия.

– Интересно же.

– Небольшая иррегулярность тоннеля, – ответила Скелсгард, указывая свободной рукой на точку в контурном рисунке на дисплее.

Пока транспорт вела Маурия, Авелинг отдыхал. Движущиеся линии на дисплее топорщило и тянуло друг к другу.

– Бо́льшую часть времени стены гладкие, но иногда попадаются структуры. Приходится обходить.

– Структуры? В червоточине?

– Это не настоящая червоточина. Это…

– Знаю-знаю. Это псевдо-квази-пара и еще чего-то там червоточина. Я имею в виду, какие могут быть структуры внутри подобной штуковины, чем бы она ни была? Разве там не сплошь гладкое пространство-время?

– Это лишь на первый взгляд.

– А что на самом деле? Ты же теоретик, объясни.

– Тут сплошь гипотезы и догадки. Прогры нам не говорят всего, да и вряд знают сами.

– Так расскажи о самых вероятных догадках.

– Ладно. Пошла теория номер один. Вот смотри, это показатели энергии стресса. Они связаны с локальными изменениями геометрии тоннеля впереди.

– Чем вы их видите? Радаром?

– Нет, – покачала головой Маурия. – Радар, как и любой сенсор электромагнитного поля, плохо работает в гиперсети. Фотоны поглощаются стенками, хаотически рассеиваются из-за взаимодействия с патологической материей. Нацеливать электромагнитный сенсор вперед – все равно что смотреть на солнце невооруженным глазом. Нейтринные или гравитационные детекторы сработали бы лучше, но для них в транспорте не хватает места. Остается только сонар.

– То есть звуковой локатор? Но мы же движемся в практически идеальном вакууме.

– Конечно, в чем же еще нам двигаться? Но можно заставить подобие акустического сигнала распространяться по оболочке стен. Это похоже на волну сжатия, которую транспорт гонит перед собой, но в миллион раз быстрее. Сигнал сонара распространяется через другую фазу патологической материи – плотный, очень жесткий слой. Потому мы можем обмениваться сигналами по трубе гиперсети, сообщаться с Землей-Два. Проблема в том, что сигналы нельзя посылать, когда в трубе корабль. Они отражаются от него, как от зеркала. Но с транспорта можно посылать сигналы по трубе. Мы не достаем ими до краев, слишком уж слабые, но как локатор они работают, позволяют видеть иррегулярности в стенах и преграды.

– Я пока не услышала, отчего возникают эти иррегулярности.

– Хорошо, посмотри сюда. – Скелсгард вывела на экран узел очень тесно сошедшихся линий. – Это лучшая компьютерная реконструкция приближающегося дефекта в стене, основанная на отклике сонара. Если бы линии сходились симметрично по всему сечению тоннеля, перед нами было бы сужение, горлышко. Но тут дефект несимметричен. Местами кажется, что внутренняя оболочка тоннеля эродировала, а местами – выпучилась наружу. Теория номер один гласит, что эти дефекты – симптомы распада линии гиперсети или по причине отсутствия ухода, или из-за слишком малого числа судов, идущих через нее.

– Слишком мало судов?

– Вполне возможно, что суда, протискиваясь, выполняют некую ремонтную функцию. Мы это называем теорией ершика.

– Отлично. А какова теория номер два?

– С нее начинаются совсем уж вольные догадки, – предупредила Скелсгард. – Люди, изучавшие линию, записывали места и характер иррегулярности, накопив данные по многим перелетам. Конечно, данные очень зашумленные, навигационная система неточна и ошибается с интерпретацией. Потому собранные данные скормили алгоритму обратной задачи по методу максимальной энтропии. Затем исследователи взяли результат и скормили другой процедуре, ищущей возможные коды и закономерности. Одна из подобных процедур называется тестом Ципфа. В ней исследуются логарифмы относительных частот, с которыми встречаются разные характерные структуры стены. Для полностью случайных данных тест Ципфа дает ноль, а для структур в стенах тоннеля – почти минус единицу. К слову, это бо́льшая упорядоченность, чем у криков обезьян саймири. Для них тест Ципфа дает лишь минус шесть десятых.

– Звучит не слишком убедительно, – резюмировала Ожье.

– Исследователи не остановились на этом. Есть другая статистическая характеристика – энтропия Шеннона. Грубо говоря, она может показать, насколько богато информацией сообщение. Человеческие языковые структуры – скажем, английские или русские – имеют энтропию Шеннона около восьми-девяти порядков. Опять же утрируя: это значит, что если кто-то сказал девять слов, о десятом можно догадаться с высокой точностью. У дельфиньих криков энтропия Шеннона – третьего-четвертого порядка, а у иррегулярности стены – седьмого-восьмого.

– То есть проще человеческих языков.

– Да, но истинная сложность маскируется погрешностями при декодировании сигналов сонара. Или структуры подверглись эрозии, а может, другому процессу, не понимаемому нами.

– То есть теория номер два гласит: ухабы в стенах – это послания нам?

– Да. Они могут быть аналогами дорожных знаков. Скажем, ограничение скорости, проезд запрещен – вроде того.

– Ты шутишь?

– Э, да ты еще не знаешь теорию номер три. Хочешь послушать?

– Почему нет?

– Заранее предупреждаю: это уж точно не общепринятая версия. Так вот, теория номер три говорит, что ухабы – попросту реклама.

Ожье уже открыла рот, но Скелсгард не дала ей выговорить и слова:

– Нет уж, позволь договорить. Если подумать, в этом имеется здравый смысл, хоть и слегка вывихнутый. Почему у галактической суперцивилизации не может быть рекламы? К нашей-то она приросла накрепко.

– Надо же, реклама… – растерянно проговорила Ожье, не в силах решить, шутит Маурия или нет.

– Ты задумайся: путешественник в гипертоннеле – идеальная жертва. Сидишь в кабине весь рейс – глазеть не на что, деться некуда. Лучшего места для рекламы не найти. Интересно, что они предлагали? Страсть как хочется узнать. Может, строительство планеты под ключ? Или обмен старых черных дыр на новые с доплатой?

Ожье наконец улыбнулась.

– Внимание! Сверхновая может вспыхнуть в любой момент! Защитите свою планетную систему надежной страховкой! – зазывно проговорила она.

– Или так, – подхватила Маурия. – Устали от Млечного Пути? Отчего бы не взглянуть на чудесную недвижимость в Большом Магеллановом Облаке? Лучшие виды окрестностей – и всего в паре пересадок от галактического ядра!

Ожье хихикнула, развеселившись:

– Соседние звезды захвачены экспансивными приматами? У нас лучшие средства обеззараживания!

– Ваш старый бог не справляется? Добавьте ему возможностей, позвонив…

Скелсгард не сдержалась и прыснула со смеху.

– Ты права, проверить теорию номер три никак невозможно, – сказала Ожье.

– Ну почти. Во всяком случае, я предпочитаю ее теории номер четыре.

– И что же она предполагает?

– Что это хулиганы рисовали на стенах!

– О боже правый! – только и сказала Ожье и поразилась: неужели это с ее уст сорвалось устаревшее восклицание? Верити затрясла головой, будто сдерживая чих. – И ты хочешь сказать, что кому-то платят за придумывание таких бредней?

– Само собой. И если взять энтропию Шеннона, гипотеза подтверждается. Если рассмотреть человеческие надписи на стенах…

– Скелсгард, хватит! – буркнула Ожье. – Не желаю слышать про корябанье на стенах, инопланетное или человеческое.

– Да, звучит малость депрессивно.

– Если бы малость.

– Да не бери в голову! – Маурия махнула рукой. – Мало кто принимает наши версии всерьез. Есть небольшая проблемка: структуры на стенах меняются со временем, причем в зависимости от условий стабильности. Хотя это может быть ну уж очень хитрое граффити…

– А есть теория номер пять?

– Пока нету. Но я уверена: кто-то уже скрипит мозгами.

Ожье расхохоталась. Весь ее опыт работы в науке говорил: да, так оно и есть. Кто-то уже скрипит мозгами. И Скелсгард сдалась. Обе смеялись до изнеможения, а когда умолкли, едва дыша, вытирая катящиеся слезы, Авелинг наконец открыл глаза.

Он бесстрастно посмотрел на женщин и произнес:

– Шпачихи…

На двадцать девятом часу полета что-то ощутимо изменилось на дисплее, показывающем контуры стен. Линии стали искривляться, образуя упорядоченный, причудливый рисунок, совершенно непохожий на асимметричные ухабы локальных дефектов тоннеля.

– Взгляни, тебя заинтересует, – предложила Скелсгард.

– Это плохо? – спросила Ожье.

– Нет, просто необычно. Но это для нас рутина. Постоянно такое встречаем между двадцать восьмым и двадцать девятым часами, хотя никогда на одном и том же месте.

– Снова граффити? Или турбулентность?

– Нет. Уж слишком стабильно.

Ожье наклонилась вперед, немного ослабив предохранительный ремень, и тихо заговорила. Авелинг слегка похрапывал, и будить его не хотелось.

– И что же это?

– Приближаемся к расширению тоннеля. Этот участок похож на вытянутый пузырь. – Шевеля джойстиком, Скелсгард добилась от двигателей серии коррекционных импульсов. – Сперва мы и не знали, что думать об этом.

Ожье попыталась увидеть смысл в движущихся контурах, но вскоре решила: наверное, потребуются недели практики, чтобы вообразить картину в привычных трех измерениях, глядя на эти изгибающиеся линии.

– А теперь знаете?

– Мы назвали этот пузырь Пещерой Развилок. Насколько мне известно, прогры не встречали ничего подобного в своих путешествиях. Все отмеченные ими тоннели – простые связи от точки к точке. Бывают скопления близких порталов, но тоннели не пересекаются.

– За исключением этого?

– Очевидно, что этот тоннель особенный, поскольку он выводит в самую сердцевину АБО. Мы полагаем, что разные ветки тоннеля позволяют достичь разных точек планеты. – Обгрызенным ногтем Скелсгард постучала по дисплею. – Вот здесь и здесь, насколько можно судить, девятнадцать разных выходов, не считая того пути, по которому мы прибыли. Проблема в том, что наше управление позволяет свернуть только в шесть. К остальным не успеваем добраться. В четыре из тринадцати удалось отправить легкие зонды – и никакого ответа. Должно быть, они не прошли маршрут до конца.

– А что в шести, куда успеваете свернуть?

– Все они ведут вниз, на глубину в несколько сот метров. Потому пять – практически бесполезны. Конечно, мы сможем прокопаться к поверхности, но это займет годы, и каждый выбранный килограмм придется увозить домой.

– Что-то я не понимаю, – хмыкнула Ожье. – Чем труден проход через скалу? Вы ведь уже изрыли половину Фобоса.

– Сложность в том, что наши инструменты не работают на Земле-Два. Пробиваться нужно буквально вручную.

Ожье задала очевидный вопрос:

– Если не можете выйти на поверхность, откуда знаете, что вы на той же самой планете? А вдруг ветки уводят на другие миры?

– Не уводят. Гравитация одна и та же, отклонения – один-два процента для всех выходов. Геохимия изменяется сильнее, но такие колебания в порядке вещей на одной и той же планете. Можно сопоставить данные с Землей-Один и выяснить, где мы оказались, по крайней мере с точностью до континента. Но выйти на поверхность позволяет только один тоннель.

– Он ближе к ней?

– Нет. Рядом оказался другой тоннель. Пришлось пробурить всего лишь несколько метров скалы, и мы наткнулись на старую шахту. Если бы этого не произошло, – Скелсгард сделалась задумчивой, – Сьюзен осталась бы в живых, а ты предстала бы перед трибуналом.

– Спасибо за напоминание.

– Извини.

Пещеру Обмена они преодолели без приключений. Не прошло и часа, как сенсоры зарегистрировали приближающийся выход, слабое эхо поверхностной волны, подобной той, что сигнализировала о прибытии транспорта в пещеру Фобоса. Авелинг предупредил женщин. Велел приготовиться к прибытию, хорошенько пристегнуться к сиденьям, затянуть ремни чуть ли не до боли. Ожье вспомнила, как прибыл транспорт на Фобос, и приготовилась к худшему.

Но сквозь горловину прошли быстро, и Верити не понимала, что путешествие закончилось, до тех пор пока захваты гасителя инерции не сомкнулись вокруг судна. Транспорт рванулся вперед, остановился и качнулся вспять, отброшенный амортизаторами. И вдруг сделалось очень тихо. Авелинг потянулся к потолку и принялся выключать главные системы.

Ожье ощутила вес – неприятная ноша после тридцати часов невесомости. Руки двигались плохо, и Верити едва отомкнула пряжки, с трудом поднялась из кресла. Когда потянулась, мышцы заныли, но вскоре сдались и покорно исполнили требуемое.

Кто-то постучал в люк.

– Бартон, – сообщил Авелинг.

Тот оказался омоложенной версией Авелинга, разве что к гражданским относился помягче. Он вывел пассажиров через шлюз в сферический зал, вырезанный в скале, – миниатюрный аналог зала на Фобосе. Амортизационную капсулу – такой же стеклянный шар – окружало много аппаратуры, но запасных транспортов не было, равно как и возможности сменить потрепанное судно на свежее. Несмотря на полученные в тоннеле повреждения (легкие, по уверениям Авелинга), транспорт просто развернут на сто восемьдесят градусов и отправят обратно.

Ожье представили двум людям, бывшим в зале: суровой на вид военнослужащей по имени Ариано и гражданскому технику Рашту, мелкому, желтокожему, смахивающему на кота. Пара не походила на прогров и, судя по изможденности, слишком много работала в последнюю неделю.

– Новости об остальных? – спросил Авелинг.

– Их нет, – ответила Ариано. – Передаем на обычной частоте, и никакого ответа.

Ожье пошатнулась, оперлась на красный поручень.

– Что за остальные?

– Наши агенты глубокого внедрения. Их было восемь, некоторые – далеко, даже в Соединенных Штатах. Мы посылали им приказ возвращаться сюда.

– Из-за того, что случилось с Уайт?

– Отчасти. Есть признаки нестабильности тоннеля. Мы не хотим, чтобы кто-то надолго застрял.

– Я впервые слышу о нестабильности, – проговорила Ожье с опаской.

– На тебя тоннеля еще хватит, – буркнул Авелинг.

– А еще нас тревожит политическая ситуация дома, – заметила Ариано. – Дела идут все тревожней, поговаривают про вторжение прогров. Если слухи справедливы, мы рискуем потерять Фобос. А в этом случае здесь нельзя никого оставлять.

– Тем больше причин сделать дело как можно скорее, – резюмировал Авелинг и ткнул пальцем в сторону Ариано и Рашта. – Приготовьте судно для возвращения! Как я понимаю, у вас есть груз?

Рашт стоял подле наскоро сооруженной из картонных коробок пирамиды. Было видно, что верхняя коробка набита книгами, журналами, газетами и пластинками.

– Да. Полтонны. Еще пару-тройку рейсов, и мы бы переправили все, что собрала Сьюзен.

– Отлично! – кивнул Авелинг. – Погрузите и хорошенько закрепите. Будете готовы – можете сразу отправляться назад.

– Подождите-ка, судно уходит без меня? – удивилась Ожье.

– К твоим услугам следующий рейс, через шестьдесят часов, – сообщил Авелинг с ядовитой любезностью. – То есть у тебя двое с половиной суток на миссию. Если вернешься с жестянкой раньше, просто сиди здесь и жди.

– Но мне не нравится…

– Ожье, будет так, и не иначе. Привыкай. – Авелинг отвернулся, давая понять: разговор окончен.

Предоставив Бартону, Ариано и Рашту загружать транспорт, трое прибывших пошли по пандусу в галерею, опоясывающую зал. К ней крепились стандартные каютные модули, ящики для оборудования, панели управления. В глубокой яме под стеклянной сферой урчали генераторы, по полу вились кабели, словно одетые изоляцией щупальца.

Верити вдруг поняла, что все находящееся здесь прибыло по тоннелю, даже сама инерционная сфера. Да уж, первые путешествия были очень веселыми. А может, и летальными.

– Давай-ка ты освежишься, – предложила Скелсгард, подведя Верити к модулю. – Там душевая, туалет и гардероб, полный туземной одежды. Выбирай что хочешь, но помни: ты должна чувствовать себя удобно и уверенно.

– Удобно и уверенно я себя чувствую в том, что на мне сейчас.

– На улицах Парижа будешь выглядеть пугалом. Главное для агента – быть как все. Малейшая странность, и Бланшар может передумать насчет коробки.

Ожье приняла душ, смыла затхлый запашок транспорта. Ощущала себя удивительно бодрой. В прошедшие тридцать часов спала лишь урывками, но новизна впечатлений и незнакомая обстановка помогали отогнать сонливость.

Как и сказала Маурия, гардероб состоял из вещей того же периода, что и уже виденные артефакты с Земли-2. Примеряя одежду в различных сочетаниях, Верити невольно вспомнила нелепую костюмированную вечеринку, посещенную на борту «Твентис сенчери лимитед» в тщетной попытке разогнать скуку. Тут, по крайней мере, все вещи гарантированно из одного периода, хотя никакой уверенности, что ты совмещаешь их правильным образом. Все оказалось куда хитрей, чем полагала Ожье. В последнее время мода Заросли тяготела к удобству и практичности, и Верити не привыкла к платьям и юбкам, чулкам и туфлям на каблуке. Даже на официальных приемах, когда все норовили приодеться, она из принципа появлялась в запятнанном рабочем комбинезоне. Теперь же ей предстояло побывать в середине двадцатого века, а женщины в ту пору и брюки-то носили нечасто.

Понадобилось полчаса, чтобы выбрать не слишком уж несуразное сочетание вещей, а главное, позволяющее ходить, не выглядя пьяным. Она взяла туфли с самой плоской подошвой – но и у них каблук оказался выше, чем хотелось бы. К ним черные чулки, синюю в серебристую полоску юбку до колена, не слишком стесняющую движения, бледно-голубую блузку и жакет из той же материи, что и юбка. Покопавшись в темных углах шкафа, Верити нашла подходящую шляпку. Затем поддернула там, поправила сям. Встала перед зеркалом, пытаясь увидеть себя безымянной женщиной из прошлого, а не Верити Ожье в карнавальном наряде. Важно понять, насколько выделяешься из общего фона, представить себя на заднем плане фотографии того периода и прикинуть, обратила бы сама внимание на такой типаж?

Трудно сказать. Наверное, вид не столь уж несуразен, но никакой уверенности, что сможешь раствориться в толпе.

– Ты готова? – позвала снаружи Скелсгард.

Верити пожала плечами и вышла. К ее удивлению, Маурия тоже надела вещи двадцатого века. И сидели они на ней не хуже.

– Ну и как? – спросила Верити, элегантно повернувшись кругом.

– Сойдет, – одобрила Скелсгарл, наклонив голову и рассмотрев. – Главное, не слишком комплексовать по поводу одежды. Держись уверенно, будто здесь твое законное место, и никому не бросишься в глаза. Кстати, ты проголодалась?

В рейсе Верити погрызла сухой паек, но невесомость не прибавляет аппетита.

– Слегка, – ответила Ожье.

– Бартон нам кое-что приготовил. Пока будем жевать, обговорим все прочее, что тебе нужно знать. Но перед тем надо тебя провести через цензор.

– Я как раз гадала: когда же наконец?