Текст книги "Игра света (сборник)"

Нет, так я мог лишь думать, но не говорить. Всякая семья – особое карликовое государство, и сгоряча вмешиваться в его порядки никому не следует. Алевтину-то я аккуратно порасспрашивал, отчего она не перейдёт жить к дочери. «А врозь удобнее, – сказала старушка. – Тут я сама себе хозяйка. И характер у меня не всегда бывает лёгкий. Вообще на расстоянии легче любить друг друга, чем когда живёшь вместе».

* * *

И вот мы обрели собственную избушку, на самом верху деревни, на отшибе, на холме. Это случилось через одиннадцать лет с тех пор, как я, жена и внучка впервые увидели здешние чудесные края и по совету знакомых попросились на постой к Алевтине Степановне Жёлудевой. Я уже говорил, что наезжали мы в деревню нерегулярно, с перерывами, и последний из них составлял значительное время, года четыре, помнится. То, что творилось в стране с начала девяностых годов и именовалось «перестройкой», всё более разрушало деревню на наших глазах и разрушило её так, словно над ней пронёсся дьявольский ураган. Многие избы, ещё недавно вполне жилые, остались без хозяев. Кем-то избы были разграблены и осквернены, окна выбиты, двери сорваны с петель. Обездоленные старые крестьяне в большинстве умерли, а их городские родственники не объявились. Раньше при деревне существовало государственное карьероуправление, в её окрестностях добывали «белый камень», который на местном камнедробильном заводе перемалывался в щебёнку, и у здешних мужчин были постоянное занятие и надёжный источник дохода. Ныне производство зачахло. Работяги пробавлялись скудным пособием по безработице, и вот на него да на случайные «гребешки» и «халтурки», заказанные дачниками, они пьянствовали, притупляя в себе охоту к плодотворному труду и нормальному человеческому существованию. Некогда здесь работал государственный магазин, действовали школа и приличный клуб. Нынче всё это как ветром смело. Прежде бросались в глаза и признаки благополучной артельной жизни. Мы с женой и внучкой успели застать то время, когда в приречных лугах паслось большое колхозное стадо, а за околицей перед лесом, где теперь образовалась целина, росли пшеница и гречиха. Поспевающая гречиха становилась бордово-сиреневой, а посеянная рядом колосящаяся пшеница – солнечно-жёлтой, и это яркое цветовое согласие под голубым летним небом выглядело потрясающе красиво, мне никогда его не забыть…

Сразу заглянули мы к старой знакомой и сквозь частокол увидели её в огороде. Хозяйка косила траву на лужку за грядками и так яростно взмахивала косой, с таким лихим воинственным свистом подрезала высокие стебли, как, по-моему, никогда прежде этого не делала. Ногу, на которой однажды заболела «чиколка», старая женщина сильно приволакивала. Выше щиколотки её больная нога, обутая в прорезиненную тапку, вздулась и по форме напоминала бутылку, перевёрнутую вниз горлышком. За годы, пока мы не виделись, Алевтина раздалась вширь, потяжелела. Её лицо не сильно обморщинилось, но стало грубее, мясистее, нос и глаза припухли. Она была в платке и старом жакете, похожем по фасону на мужской пиджак, на бёдрах линялое цветастое платье, ноги в тапках голы.

Конечно, она тут же отвлеклась от работы, приставила косу к забору, всплеснула руками и позвала всех нас в дом. Но сперва гости зашли в огород, глянуть, как бывало, на ухоженные грядки и разросшиеся культурные растения. Мы поочерёдно обнялись с хозяйкой и расцеловались. Она долго рассматривала явившуюся к ней шестнадцатилетнюю девушку, узнавала Анюту и твердила с умилением, притуманенным печалью:

– Невеста! Как время быстро летит!

Вера с позволения хозяйки сорвала с грядки огурчик, обтёрла его руками и, чему-то рассмеявшись, стала есть.

– Видел не раз, как косите, но, ей-Богу, вы опять меня удивили! – сказал я Алевтине. – Ну можно ли так женщине напрягаться, да ещё, извините, в вашем очень почтенном возрасте?

– Разве я женщина? – ответила она.

– Кто же вы?

– Я лошадь.

Тогда и прочёл я ей мудрые стихи поэта Анатолия Брагина, некогда врезавшиеся мне в память:

 
Лошадь пашет, а мухи кусают:
И паши, и хвостом маши!
За работою жизнь угасает,
Но уж больно поля хороши!
Лошадь пашет, а мухи кусают.
Так и надо.
Кому что дано.
За работою жизнь угасает,
Без работы угасла б давно.
 

Стихи Алевтине Степановне понравились. Она, на удивление мне, и почитывала тоже. В горнице у неё стояла этажерка с книжками, среди которых были и мои, подаренные Алевтине. В стихотворении Брагина ей особенно показались заключительные строчки:

 
За работою жизнь угасает,
Без работы угасла б давно.
 

– Верно! Верно! – сказала она. – Кабы не работа, я бы, точно, давно ноги протянула! Тут у нас одну пожилую женщину кто-то надоумил купить прибор для измерения давления. Она купила в городе и всё мерила на беду себе. Как ни загляну – на кровати лежит. «Ох, у меня давление, у меня давление!» «Глупая! – обругаю её, бывало. – Выкинь ты этот измеритель, снеси на помойку! Вставай! Бери вилы, грабли, косу – что хочешь – и вкалывай, иначе скоро помрёшь!» «Тебе бы так! – отвечает, капризничает. – Небось, не говорила бы тогда! У меня вон голова кружится и ноги не идут!» «Где твой прибор? – спрашиваю. – Ну-ка, измерь мне!» Нехотя меряет, видит: у меня двести тридцать на сто, совсем плохое давление, сильно повышенное, и пищит: «Не может быть! Как же ты работаешь? Ты что-нибудь такое подстроила! Или прибор сломался!» Так, бедная, и скончалась с измерителем под подушкой. А взяла бы себя в руки и стала побольше двигаться, глядишь, жила бы себе да жила.

Ещё она верными и забавными нашла строчки Брагина о мухах, кусающих рабочую лошадь. Яркую картинку, а по сути, непростой художественный образ Алевтина, смеясь, обговорила так:

– Вот ведь облепят, черти, со всех сторон, пока в пойме косишь, где самая сочная трава, и мухи, и комары, и оводы насядут, и кусают, кусают, жрут поедом! А ты косишь, не обращаешь внимания! Отмахнёшься иногда, когда сил больше нет терпеть, и всё… Правильно, это у них работа такая – кусать труженика, кровь из него высасывать, больше-то ничего не умеют! А наше дело – косить!

Расположиться все захотели в уютной кухонной обстановке. Хозяйка вымыла руки и быстро заварила чай, а Анюта, посидев тихо, превозмогла девичью застенчивость и стала помогать хозяйке накрывать на стол. Жена моя достала из сумки наши скромные гостинцы: сливочное печенье и шоколадные конфеты. За чаем мы коротко поведали Алевтине о своих делах, а она – о своих. За последние годы главным событием в её жизни было то, что пару лет назад Паша возил тёщу в город на операцию: что-то внутри у неё болело. Оперировали благополучно, чувствует она себя неплохо, но есть можно не всё. А вот ногу так и не вылечили, сказала Алевтина Степановна. Надо опять ложиться в больницу, а неохота, пропади оно, это лечение, пропадом. Её корову Белку отвели к мяснику. Белка где-то споткнулась, охромела, и пришлось корову забить. Когда животина ковыляла на поводке за мясником, то всё оглядывалась на хозяйку и жалобно мычала, плакала, слёзы у неё даже текли. Хозяйка тоже плакала…

– А! Так вы уж больше по-настоящему и не косите! – понимающе сказал я. Только в огороде лишнюю травку изводите!

– Нет, кошу. Как всегда.

– Для кого же?

– Для других коров, чьи хозяева закажут мне накосить сена. Я им – сена, а они мне – молока. Из молока опять сметану делаю, масло сбиваю, на обрате или простокваше тесто замешиваю, пироги пеку. Всё идёт своим чередом. Коров, правда, осталось в деревне всего пять штук. Некоторые хозяева собираются на будущий год своих забить, будет, может, штуки три. А сама я после Белки не хочу корову держать, по Белке тоскую. Да и тяжеловато стало мне…

Поразмыслив над её невесёлыми словами, подивившись неискоренимой Алевтининой потребности исполнять заповедный крестьянский труд, я кивнул на прялку у окна.

– Что, и прядёте до сих пор?

– И пряду, и вяжу.

– Может быть, и дрова опять сами колете?

– И дрова колю, и по воду хожу, и овечек стригу, и много ещё чего делаю. А как же? В деревне без этого нельзя. Как там: «3а работою жизнь угасает, без работы угасла б давно»?.. Молодец ваш поэт! Привет ему от меня!

– Ну и ну! – сказал я, разведя руками в крайнем удивлении, а потом спросил: – Слышал, Алевтина Степановна, что нет у вас теперь ни колхоза, ни карьероуправления. Так к кому же или к чему ваша деревня нынче относится? Кто ваш хозяин?

– А ни к чему мы не относимся, – ответила она. – Сами по себе. Что хотим, то и делаем. Никто нами давно не руководит, и никто нами не интересуется, кроме скупщиков грибов и ягод. Вот даже из электросети ни одна живая душа сюда три года не наведывается, плату за свет с нас на берут. Вроде бы людям надо радоваться, а они плечами пожимают и обижаются. Может, нашу деревню уж и с областной карты стёрли? Надо будет узнать… Фермер тут один объявился. Купил гектары, большое хозяйство затеял, да, видать, дело оказалось ему не по плечу. Вкалывать ведь нужно с утра до ночи, налоги платить, взятки давать, убытки из-за неурожаев терпеть. Не выдержал фермер, всё бросил и сбежал без оглядки, словно на него пчёлы напали, а его гектары бурьяном и быльём поросли… Крестьян у нас осталось совсем немного, зато полно новых дачников с машинами, есть среди них такие толстые, словно это свиные окорока идут по улице, а не люди, иные не идут, а плывут, как облака, шёлковыми зонтами от солнца прикрываются, что-то высматривают и, видно, к себе примеряют. У нас по деревенским обычаям принято со всеми здороваться, и со знакомыми, и с незнакомыми, а эти головы не повернут, не глянут на встречного, только губы оттопырят. Дворцы себе какие-то жуткие строят, с башенками. Мне всё кажется, будто в них Кощеи Бессмертные и Змеи Горынычи живут. Держат огороды, но сами в них ничего не делают. Прежние-то, обыкновенные дачники, всё, глядишь, в земле ковыряются, с грядок не слазят. А новые работников нанимают, батраков. Но при случае хвастают друг другу: «Ах, у меня огурчики цветут! Ах, у меня кабачки зреют!» Не удивлюсь, если из Москвы поступит распоряжение всех крестьян, какие ещё остались в деревнях, закрепить за новыми дачниками, сделать крепостными…

Едкая насмешливость и грубоватость, появившиеся в её речи, резанули нам слух. Я заметил, как мои женщины переглянулись меж собой, и вместе они посмотрели на меня, молча выразив обоюдное мнение: «Не идёт Алевтине Степановне злость. Ну, нисколько не идёт. В злости она совсем не похожа на себя». Я согласился с женой и внучкой и ещё отметил, что глаза нашей знакомой гневно потемнели, а их прищур стал слишком острым, когда Алевтина заговорила о новых дачниках в своей деревне. Но дальше я подумал, что нет ничего удивительного в изменениях её характера. Все мы за «перестроечные» годы стали непривычными даже самим себе, во всех нас есть грубость и злость, в праведниках и тех грешниках, что не успели запятнать себя главным смертным грехом: содействием в унижении родной страны. В запятнавшихся, напротив, видны лукавая мягкость и странная весёлость…

– Ну, а по грибы-то ходите? – спросил я, переключая хозяйку с сердитого разговора на приятную беседу.

– Ходим, – ответила она. – Как не ходить! После всех забот лес, грибы у меня на первом месте. Вот посижу с вами, чайку попью и опять пойду.

– И нам не терпится, – сказал я. – Скорее бы устроиться на новом месте, наладить подворье и – в лес. Огород у наследника прежнего хозяина бурьяном зарос, забор пошатнулся и крыша протекает.

– Крышу-то чинить кого-нибудь наймите, – сказала Алевтина. – Сами не залезайте, а то свалитесь, не больно уж молоды. Тут ещё остались умельцы, я подскажу, мигом сделают и недорого возьмут. Или в соседней деревне найдём…

Однажды мы всё-таки оказались в лесу вместе с Алевтиной. Возвращаясь из отдалённых рощ, богатых белыми грибами, я, жена и внучка увидели её на подходе к деревне. Сквозь редкие ёлки и сосны уже мелькали под горой серые избы деревни, но путь до них удлинялся некоторым круженим просёлочной дороги. Старая женщина выглянула с корзиной на плече из перелеска и, не обратив на нас внимания, через дорогу медленно пошла в другой перелесок. Согбенную фигуру мы с женой издали заметили, но из-за с возрастом ослабевшего зрения не распознали, зато Анюта воскликнула:

– А вон тётя Аля!

И тогда мы втроём стали звать:

– Алевтина Степановна! Алевтина Степановна! Это мы! Ау!

Она вернулась на дорогу, посмотрела из-под руки и дождалась, когда мы приблизимся.

– Набрали? – спросила она, заглянув в наши корзинки, набитые боровиками. – Ну, молодцы. А я вот тоже возвращаюсь, да по пути зашла в ближний лесок рыжиков поискать, раньше они тут росли.

– Ба, вы и свинухи берёте? – как-то необдуманно, с пренебрежением заговорил я, в свою очередь склонившись над её неполной корзинкой. – Зачем они вам? Это же не очень съедобные грибы, даже в справочнике их называют «условно съедобными». Другое дело, когда нет ни белых, ни подосиновиков…

– А я люблю свинушки, – сказала Алевтина. – Жареные они очень вкусны. Крепкие, ядрёные… Я их и сушу, и отвариваю, а то и солю, как грузди. Нравятся – и всё. Что тут поделаешь?

Мы предложили ей пойти в деревню вместе, но она вежливо отказалась:

– Нет, ещё поброжу. А вы ступайте. Небось, устали и есть хотите, – и, непонятно улыбнувшись, махнув нам рукой, вернулась в перелесок, приволакивая опухшую ногу, сильно на неё припадая.

И лишь тут я сообразил, что наблюдаю её великую трагедию: Алевтина больше не могла уходить далеко в лес любимыми горными путями и скрывала это от нас! Она брала грибы поблизости от дома, где их искали древние немощные старушки и где хорошие грибы росли с трудом, так как грибницу люди затоптали! Ведь в её корзине мы не увидели ни подосиновиков, ни подберёзовиков, ни маслят, только «свинухи», иначе называемые «дарьиными губами», сыроежки переросшие да ещё какие-то непонятные разлапистые грибы!

– Бедная! – сказала об Алевтине моя жена, когда я тихо поделился с ней и внучкой тревожной догадкой. – Как дальше-то она будет жить? Для неё не ходить в лес, наверно, хуже смерти.

– Жалко тётю Алю, – сказала внучка. – Очень мне её жалко. Очень!..

В жаркий солнечный полдень, идя с вёдрами к колодцу, вырытому в конце деревни, я увидел, как Алевтина узкой тропкой спускается с крутого косогора, на верху которого рос тот ближний лес. Косогор вплотную приближался к деревенской улице, тропа выходила прямо на улицу, но под конец она была особенно крута, камениста. Никого и ничего не замечая вокруг, тяжело дыша и что-то пришёптывая, наша знакомая села боком на тропу, взяла за ремень корзину с грибами, пустила её вниз по косогору и поставила внизу. Опустив здоровую ногу, она нащупала опору и стала, упираясь руками в землю, вытягивать ногу больную. Тут я, бросив вёдра, и подоспел с предложением помочь.

– Нет! Нет! Я сама! – заговорила Алевтина Степановна, и столько было в ней смущения, даже испуга, такая яркая краска ударила ей в мокрое от испарины лицо и такой взволнованной разразилась женщина скороговоркой, что я пожалел, что сунулся. «Дёрнуло же меня! Хотел сделать доброе дело, а получилось наоборот: огорчил человека, поставил в неловкое положение! Но разве лучше было бы не заметить, как мучается старая женщина?»

Некоторое время спустя я разговорился на улице с зятем Алевтины и вдруг получил от него исчерпывающие ответы на давно родившиеся в моей голове, но так и не заданные ему вопросы. Взаимоотношения между его семьей и Алевтиной Степановной до сих пор были мне непонятны и небезразличны, но вот что я услышал от Паши, произнесённое с сожалением:

– Никак не пойму я мать. Сколько лет с ней знаком, а кажется, будто недавно познакомился, и всё присматриваюсь, что она за человек. Уж восемьдесят годов ей, по всем законам и традициям должна на печи греться и на лавочке перед домом сидеть, а ей какая-то бешеная сила покоя не даёт. Подарил цветной телевизор, видик с кассетами, мобильник: нам в случае чего звонить, – телевизор раз в год включается, видик не включался ни разу, лежит на телевизоре, вышитой тряпкой накрытый, тёща вся в делах и то пыхтит за работой, то песенки распевает.

– Что, она ещё и песни поёт?

– Сейчас реже. На людях стесняется, а если остается одна, то выводит дребезжащим голоском что-нибудь такое: «В низенькой светёлке огонёк горит. Молодая пряха у окна сидит». Ладно бы молодая была пряха… Мобильник у неё, правда, иногда разговаривает: «Алё! Как ваши дела? Всё в порядке? Ну, я рада. Бывайте». – «Постой, мать, у тебя-то как?» – «У меня хорошо». – «Может, починить что-нибудь в доме требуется, еды какой принести или лекарств?» – «Нет, пока вроде ничего не надо». – «Да постой же ты! Не выключай трубку!» А она уж выключила и под конец смешок непонятный отпустила.

Паша глянул на меня пристально, наверно, высматривая во мне понимание и сочувствие, а я сказал, кивнув по ходу дела кому-то из местных жителей, проходивших мимо нас по тихой улице:

– Никакой бешеной силы в вашей тёще, Павел Алексеевич, нет, а есть в ней, по-моему, настоящая большая сила, про которую говорят, что она горы свернёт. Редкая жизнелюбка она и прирождённая труженица, как, между прочим, всё ваше семейство. Вот вы не замечаете за собой, но, пока мы разговариваем, всё время крутите в руках какую-то железку, то потрёте её ветошью, то подуете на неё, то на свет в дырку посмотрите, а речь ведёте о тёще.

Он усмехнулся и положил железку на подкабинный приступок «Камаза», стоявшего с прицепом возле гаража. Загорелые Пашины ручищи были испачканы машинным маслом, на его запотевшей рабочей майке проступали масляные пятна и чернели полосы окалины. Очень просторный личный гараж Паша аккуратно вписал в улицу перед своим подворьем, а к гаражу сбоку присоединил магазин, другая боковая стена которого примыкала к ограде палисадника перед Пашиным домом. К магазину, где заправляла делами Настя, шли ещё оставшиеся в деревне полуживые старухи с палочками, котомками и подкатывали легковушки дачников со всей округи. На полуторке Паша больше не ездил, ему понадобился тяжёлый транспорт. Если он не отбывал из деревни в командировку, то иногда трудился на приусадебном участке, но обычно что-нибудь делал в гараже и перед гаражом: сверлил, точил, электросваривал, копался в моторах трёх своих машин – «Камаза», «Уаза», «Жигулей» – и мотоцикла, сохранившегося для мелких срочных поездок, карету только опять на него поставили. Я никогда не видел Пашу праздным, отдыхающим, ни рано утром, ни поздно вечером, ни в будние дни, ни по воскресеньям. На «Уазе» он гонял в Муром или Владимир за продуктами для магазина, а на «Камазе» возил круглый лес и доски с какого-то лесозавода в Воронежскую и Тамбовскую области. Напряжение многолетней каторжной работы, благодаря которой он скопил денег на расширение предприятия и достойную жизнь семьи, отразилось в облике этого сильного человека: Паша посуровел и облысел. Бесконечно трудились и жена его, и оба сына (младший сейчас нетерпеливо окликал отца, высовываясь из гаража: «Батя, скоро ты?» Паша отвечал: «С Иванычем вот поговорю»). Старший, окончив сельхозтехникум, вернулся к себе в деревню и стал работать с отцом. Недавно он женился, а невесту взял из Мурома, славную тонкую девочку, несоизмеримую с этим богатырём. Молодая, чередуясь со свекровью, стояла за прилавком магазина. Володя курить не научился, может быть, сказалась выволочка, когда-то устроенная ему отцом. Зато Анатолий не вынимал папиросу изо рта. Младший отслужил армейскую службу в Чечне и, видно, насмотрелся там всякого. Он не любил, когда его расспрашивали о службе, злился по пустякам, куда-то всё спешил и других подгонял, прежде с ним такого не бывало. Родители надеялись, что он тоже скоро женится, но Анатолий, похоже, не думал о женитьбе. Паша говорил, что младший собирается поступать в институт, но пока он вместе с братом помогал отцу. Все в этой семье выпивали только по праздникам. Трезвые, работящие, здоровые мужчины были утешением и гордостью женщин. Я видел однажды, как они по делам уезжали в город на «Жигулях». Скинув робу, отец и сыновья оделись в белые рубашки и костюмы с галстуками, и так все трое были хороши, свежи, мужественны, плечисты, а молодые ещё и чубаты, что я залюбовался ими, и кто-то из местных, я заметил, с почтением и завистью посмотрел на них. Жёны, провожая мужчин, подержались за приоткрытые двери «Жигулей», как когда-то жёны конных русских витязей на прощание держались за стремена и луки сёдел, и я подумал: «Милые, только не уезжайте отсюда навсегда! Вы здесь очень нужны! Учитесь, путешествуйте, ловите удачу в чужих краях, но возвращайтесь в родные! Без вас деревня погибнет, а вы, вероятно, есть те первосортные семена, которые прорастут в земле деревенской, земле русской»…

– Я теперь при финансах, – сказал Паша. – Не то, чтобы миллионщиком заделался, но сам с голоду не умру и тёщу вкусно накормлю, а она всё подрабатывает и потихоньку от меня норовит кому-нибудь из наших деньжат подкинуть. Застал я её за этим делом и говорю: «Посуди сама, зачем им твои деньги? У них своих хватает. Слушай, мать, перестань бесчестить меня перед народом! Народ всё видит и, наверно, думает, что мы, подлецы, обираем тебя, старуху!»

– Не надо бы вам с ней так, – посоветовал я. – Не осаживайте, не обижайте. Алевтина Степановна всех вас любит. А что до того, что кто-то может сказать о вас дурное, то это вы напрасно. Сколько ни слышал, отзывы о вашей семье самые добрые, а о вас, Павел Алексеевич, люди говорят так: честный мужик, умный, волевой, всего своим горбом добился, не то что некоторые.

– Правда? Прямо так и говорят?

– Да, прямо так.

Паша утратил суровый и обычно уверенный вид. Неожиданно для меня он сильно смутился. Но я заметил, что сообщение моё ему по сердцу.

– Ну, всё равно… О себе мать не заботится – вот что меня беспокоит. Всех вокруг, и деревенских, и городских обеспечила своими изделиями и продуктами, каких в магазине не купишь, и нас забросала тёплыми носками, варежками, грибами да овощами… Спасибо, конечно, от всего сердца, но сколько можно? О себе должна подумать. Разве это дело, что она до сих пор косит сено и по грибы ходит? Но попробуй сказать моей тёще!.. В лес мы её, конечно, опять при случае возим, куда поближе, да теперь это редко удаётся, времени не хватает, ездим окружным путём. Ей ногу надо оперировать. Запустила болезнь, еле ходит, а всё храбрится, здоровую из себя строит.

– А что, Павел Алексеевич, у вашей тёщи с ногой?

– Давно у неё это. Сперва ушиблась, какой-то нарост образовался на костях, а сейчас уж и вены закупориваются. Врач говорит, болезнь серьёзная, шутки плохи. Тут можно даже ногу потерять. А тёща лечь на операцию отказывается. Не знаем мы с Настей, как её заставить. Пробовали хоть перевезти к себе, чтобы обихаживать. Ни в какую! Я, мол, ещё самостоятельная, и дом жалко.

– И всё же вы бы с ней помягче, поласковей, повнимательней, – сказал я. – Очень вас прошу.

* * *

Часто видеться с Алевтиной Степановной нам теперь не удавалось. Время отнимали домашние хлопоты и походы в лес. Долго погода стояла переменная, то сухая, то дождливая, но всегда спокойная, маловетреная. Верх взяло солнце, и неделю с утра до вечера жгло оно немилосердно, сверкало в чистом небе, побелевшем от жары. Добром это кончиться не могло, зной и затишье должны были уравняться холодом и ветром. Но случилось настоящее стихийное бедствие. Небо затянулось необычными тучами, похожими на спутанные волосы, и на деревню обрушился шквал с тропическим ливнем. Его напором у нас во дворе повалило забор, правда, старый, не слишком прочный, и сломало толстую здоровую яблоню. Дождь хлестал в пазы бревенчатой стены, проникал сквозь паклю, брызгая на пол в горнице. Только что вскопанный нами запоздалый огород почти скрылся вод водой. Шквал выбил подпорку у электрического столба, нависшего над нашей избушкой, столб пошатнулся, однако устоял, но где-то столбы упали, оборвали провода, и деревня лишилась электричества. Неизвестно, какие ещё беды испытали бы её жители, поработай ветер минут десять, наверно, смело бы кровли с домов, но вихрь, не задерживаясь, помчался дальше, и только дождь лил весь день, а потом всю ночь.

Когда распогодилось, мы с женой вышли глянуть на повреждения, а Анюта обула резиновые сапоги и спустилась с холма к Алевтине Степановне. Вернулась она озабоченная. Внизу на улице, сказала внучка, рухнул старый ясень, а возле речки вихрь уничтожил две большие ветлы, из земли страшно, как кости, торчат их расщеплённые обломки. Поваленные деревья кто-то пилит на дрова. На подворье Алевтины особых разрушений нет, лишь кое-где наклонился частокол, вода залила огород, и легли на грядки перья лука, ботва моркови, свёклы, картошки. Хозяйка сидит у окна мрачнее тучи. Положила опухшую ногу на табуретку и, поглаживая, глядит в окно. «Может быть, вам в чём-нибудь помочь? – спросила Анюта. – Вы скажите, я сделаю». – «Нет, дочка, не беспокойся». – «А что вы, тётя Аля, такая грустная?» – «Да так, взгрустнулось. Ты не обращай внимания».

Оставив свои дела, мы с женой пошли вниз. Скользко было от сырости, я спускался первым, а Вера опиралась на мою руку. Анюта тоже опять пошла. То, что она посочувствовала человеку и предложила свои услуги, было естественно для чуткой девушки, но я по личному опыту знал и из беседы с Пашей вынес, что набиться к Алевтине с помощью не так-то просто. К этой с одной стороны горделивой личности, а с другой очень застенчивой женщине, стыдившейся и в немощи переложить свои заботы на чужие плечи, требовалось применить какой-то сложный подход.

Возле скамьи, на которой она всегда сидела, стояла на полу маслобойка: длинная узкая кадушечка с просунутой в крышку колотушкой.

– Что случилось, Алевтина Степановна? – сросил я. – Шторм вам не очень навредил? Как-то непривычно видеть крестьянку Жёлудеву приунывшей. А мы зашли чайку попить.

– Чайку-то можно, – отозвалась она без воодушевления и убрала с табуретки больную ногу. – Да вот коса у меня сломалась. Нечем теперь косить.

– Что, и починить никак нельзя?

– Никак. Ладно бы рукоятка треснула, а то на железяку я со всего маху напоролась и лезвие пополам.

– Когда же вы успели её сломать? Вон какой ураган прошёл.

– А ещё до урагана.

– А если купить другую? Может, есть у ваших знакомых свободные косы?

– Свободных нет. У кого имеются, те сами косят. А кто не косит, значит, продал свою косу. Я тут всех наперечёт знаю.

– Ну, тогда к зятю обратитесь. Купит в городе.

– Наверно, купит. Но сперва будет отговаривать. Не хочу так просить, чтобы меня отговаривали.

– Давайте я с ним потолкую.

– Нет, ни к чему. Тоже начнёт убеждать, что не нужна мне коса. Зачем вам это выслушивать?

Тут Алевтина была, конечно, права. Паша не преминул бы воспользоваться случаем. Но за поломкой косы мне виделось что-то другое. Скорее всего, подумал я, не эта беда ослабила волю стойкой женщины. И вот Алевтина Степановна, отводя глаза, заговорила тихим голосом:

– Прошлой ночью Витя ко мне приходил. Дождь как из ведра, темень непроглядная, а он тут как тут, дорогой мой сыночек. Встал напротив кровати и голубым сиянием озарился. «Здравствуй, мама. Скучаю по тебе. Давно не виделись». «Здравствуй, милый», – и поднимаюсь с постели, иду к нему, и нисколько мне не страшно, только радостно. А он всё время отдаляется, мелькает, как светлячок. «Исполняешь ли ты, мама, мою просьбу? Потчуешь ли людей своими кушаниями? Раздаёшь ли пироги?» – «Потчую! Раздаю! Всё делаю, как ты наказал!» А у самой душа не на месте! Ведь не всю правду сыночку говорю! Он меня и изобличил: «Неправда, мама. Зачем обманываешь? Плохо потчуешь. Я всё знаю. Грустно мне». – «Постой, Витенька! Не сердись! Я тебе сейчас объясню!» А он молчит, качает головой и отдаляется всё больше. «Витенька! Витенька!» А его уж нет. Темень опять… Накануне дачник один приезжал, в белой кепке. Достойный мужчина, ничего не могу сказать. «Здравствуйте. Это вы вяжете шерстяные носки?» Отвечаю: «Да, я вяжу. И не только носки, ещё следки и варежки, но могу и перчатки, если пожелаете». – «Нет, мне только носки, три пары». Пощупал, посмотрел на свет, кинул в сумку, расплачивается. Я ему и говорю: «Спасибо, добрый человек, что купили у меня», – беру со стола тарелку с пирогами и протягиваю: «Отведайте. Свеженькие, тёплые ещё. Вот эти с капустой, эти со щавелём, а эти с черникой». Не берёт, извиняется, мол, сыт, только что отобедал. «Ну, пожалуйста. Гляньте, какие румяные. Удались мне сегодня. Попробуйте, а? Сыночка моего покойного Витю помянете. Хоть с собой тогда возьмите». – «Нет, нет. Не нужно. Я не хочу». – И руки за спину прячет, и глядит так, что я понимаю: не не хочет, а гребует мной, старухой… Господи, неужели я такая неряха стала, что люди мной гребуют? Грязно, что ли, в избе? Или сама грязная? Может, пахнет чем? Так ведь и жильё никогда не запускала, и тело и одежду содержу в чистоте. Может, смотреть на меня, старую, противно, аппетит отбиваю? Наверно, вообще зажилась на свете!.. Господи! Господи! Прости мне грешные мои слова!.. А тут ещё коса сломалась! Всё к одному!..

Мы заворожённо слушали её, и у моих жены с внучкой их прекрасные глаза были на мокром месте. Вера села рядом с Алевтиной, обняла её за плечи и стала что-то тихо ласково говорить. Анюта отошла к плите, зажгла газ и поставила кипятить воду для чая. А я уже сообразил, чем могу отвлечь Алевтину Степановну от тяжких дум, и незаметно удалился.

Среди орудий сельского труда, доставшихся мне от прежнего хозяина, оказалась исправная коса, очень хорошая, насколько я мог судить не будучи крестьянином. Я обнаружил её на чердаке сарая, вынес во двор, попробовал размахнуться и, пусть кошу неважно, срезал пряди травы, как бритвой. Это был серьёзный хозяин. Всё у него хранилось в отличном состоянии: коса, лопата, вилы и грабли, и топор с колуном, и слесарные инструменты, и гвозди. Он умер в глубокой старости, а его сын, москвич, задёшево продал нам дом с подворьем и со всем скарбом, фактически подарил!..

Ах, как жалко было косу! И предмет на даче не лишний, и очень мне хотелось с помощью Алевтины освоить искусство косьбы. Но утоление печали стоило жертвы. Ради улыбки на лице хорошего человека можно было поступиться прихотью и отказаться от желанной вещи. И пока я вновь приближался к дому нашей знакомой, взяв, как заправский селянин, косу на плечо, я видел Алевтинину радость, теснящую печаль, и это видение было мне наградой. Я говорил себе, что кошу из рук вон плохо, и для меня это занятие просто развлечение, а для человека работа, потребная душе и телу. Научиться же действовать косой я смогу и тогда, когда владеть ею станет Алевтина.