Текст книги "Мой генерал"
Автор книги: Альберт Лиханов
Жанр: Детская проза, Детские книги
Возрастные ограничения: +6
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Наши разговоры
Утром мама велела мне лежать, обещала периодически звонить, а дед, надев сапоги, убежал в магазин.
«Не хватало ему, – думал я, – ещё ухаживать за больными!»
Но что делать? Искусство требует жертв.
Может быть, для того, чтобы подбодрить меня, а может, это он всегда так делал тут в одиночестве, когда мы уходили, дед начал петь. Вернулся из магазина, погремел кастрюлями, поставил молоко кипятить и стал петь:
Дан приказ – ему на запад,
Ей в другую сторону!
Я его поддержал:
Уходили комсомольцы
На Гражданскую войну!
Дед принёс кружку горячего молока с содой, заставил выпить. Пока я морщился и потел, он впечатлениями делился.
– Странный у вас посёлок, – говорил дед. – Днём магазины закрывать можно. По-моему, один я по посёлку и хожу.
Он приоткрыл форточку, курил в щёлку, думал про наш посёлок.
А я про него думал.
– Что ты там делал? – спросил я. – В Москве? Что генералы делают, когда войны нет?
Дед рассмеялся.
– Работы у генералов невпроворот. Это ведь кажется, что войны нет. Где-нибудь она да и есть. Воюют другие, понимаешь-ка, а нас разве это не касается? Вот если станут бить при тебе маленького да слабого, разве ты в стороне стоять станешь?
Я головой мотнул. Конечно, нет.
– А тебе страшно на войне было?
– Было. Только солдату на войне страшней, чем командиру. Командир командует, он на наблюдательном пункте или в штабе, а солдат – под пули идёт. Так что командир обязан на войне бояться. Не за себя. За солдат, которые по его приказу воюют.
– А хорошо генералом быть? – спросил я.
Дед на меня покосился. Помолчал, подумал.
– Конечно, идёшь по улице, звёзды блестят, вроде приятно. Солдатики тебя приветствуют, прохожие оборачиваются. Но это всё ерунда. От этого даже устаёшь.
– Как ты говоришь! – сказал я. – Будто ничего в этом особенного нет – генералом быть.
– Особенное есть, – ответил он серьёзно. – Это ответственность. Ты вот только за себя отвечаешь, за свои отметки, за своё поведение. А командир отвечает за людей, за их выучку, за их умение воевать. И за то, чтобы они были сыты. Чтобы были обуты. Чтобы настроение у них было хорошее. За всё и за всех отвечает. А это нелегко и непросто.
Позвонила мама. Спросила, как я себя чувствую. Дед сказал, хорошо. Когда поговорил, пошёл в кухню.
– Пора варить курицу, – сказал мне.
– Подожди варить курицу, – попросил я. – Достань свой мундир. Повесь его на стул. Я пока погляжу.
Дед хмыкнул, но мундир повесил. Ушёл.
Я смотрю на генеральскую форму, на дедовы ордена. Эти два я знаю, да их всякий знает – ордена Ленина. И орден Боевого Красного Знамени я знаю. Их у деда три. А такой я первый раз вижу. Орден Александра Невского. Ещё один – иностранный какой-то, в виде креста. А медалей, медалей…
Я встаю потихоньку с дивана, надеваю дедов мундир, подхожу к зеркалу. Шевелю бровями, как он, протягиваю руку вперёд: я видел такую картинку – Кутузов с протянутой вперёд рукой.
Я нравлюсь сам себе. Вот бы тоже генералом стать! Почему молодых генералов не бывает? Лет в пятнадцать? Ну ладно, хотя бы в двадцать? Идёшь, а тебе все честь отдают. Стоят по струнке.
Я сам себе честь отдал. Потом мундир снял. Опять ордена разглядывать принялся. И не заметил, как заснул.
Проснулся я от звонка. Мама опять узнавала, как я себя чувствую.
– Мама, – сказал я, – позови к нам Анну Робертовну. А то у нас сегодня занятие. Боюсь пропустить.
Мама удивилась. Ничего не ответила, но я чувствовал, как на том конце провода вопросительный знак светится. И даже не один. Три.
Мама ничего не сказала, а вечером приехала вместе с Анной Робертовной. Деда они врасплох застали. Всё в тех же домашних тапочках и в спортивных шароварах. Он смутился, вытирал руки кухонным полотенцем, а Анна Робертовна порозовела и сказала по-французски:
– Мон женераль!
Фу ты, господи, разве для этого я её сюда зазывал и даже мокрой простынёй оборачивался, чтоб температуру поднять?
Но ничего. Дед не растерялся, шлёпнул друг о друга пятками, выпятил грудь, поцеловал ручку у Анны Робертовны и прогромыхал:
– Мадам!
Серьёзный разговор
Мы позанимались немножко, но Анне Робертовне не до того было – я хорошо понимал. Я эти глаголы спрягал, как в голову приходило, а она всё кивала, соглашаясь: мол, правильно.
Я, конечно, торжествовал. Ага! Ей хочется с дедом поговорить.
Тут мама чай принесла. С кексом. Пока я глаголы спрягал – испекла. Они за стол уселись, я на диване своём чай пью. Всё-таки больной.
– Ну, что ж, мадам, – сказал дед, – пожалуйста, поведайте, как тут пенсионерам живётся? Среди молодых-то?
– Трудно, генерал, – сказала Анна Робертовна. – Как поётся в старинном романсе – «и грустно, и скучно».
– Ну, ну, – улыбнулся дедушка, – что грустно, поверить могу, а скучно – это увольте. Как же скучно-то?
– А так, – ответила Анна Робертовна. – Им тут интересно, они строят, у них план, плотина, кубометры, переходящие знамёна, а у меня? Весь день жду, когда Гриша мой с работы придёт. Поговорить хотя бы. Он придёт, поест и тут же засыпает. Прямо сидя. Представляете?
Дед ложечкой в стакане с чаем поболтал. Задумался.
– А может, и правильно это, – сказал, – может, тут и не должно стариков быть?
– Эх, вы! – воскликнула мама. – Странно слушать мне вас! Да будь моя воля, я бы по комсомольским путёвкам пенсионеров сюда посылала! Они нам как воздух нужны! У нас младенцев полно. А яслей не хватает. Молодые матери дома сидят, с детишками возятся. Вот и приехали бы в эти семьи бабушки, сколько бы женщин освободили. Да что говорить, бабушки – великая сила!
– А дедушки? – спросил я.
– С дедушками, конечно, труднее! – наморщила лоб мама. – С младенцами нянчиться они не умеют. Но и им дело найдётся.
Дед расхохотался. Люстра опять тихонечко зазвенела.
– Ну, Ольга! – воскликнул он. – Ну, государственная деятельница!
Мама покраснела, смутилась и говорит:
– Извините, папа, я же размышляю о проблеме дедушек вообще. Не о вас лично. Вы должны отдыхать.
Дед снова засмеялся, но невесело.
– Вот, Анна Робертовна, – сказал он грустно, – мы теперь уже не только бабушки и дедушки, а проблема!
Мама совсем сконфузилась и растерялась, стала собирать со стола, а Анна Робертовна проговорила:
– Всё жду, жду, когда мой Гриша женится, да дождаться не могу. Так что я даже и не бабушка. Просто так… Старуха…
Дедушка посмотрел на неё пристально, молча, задумчиво разгладил скатерть, вздохнул.
– Ну что вы, Анна Робертовна, – сказал он тихо, – что вы… У каждого времени года своя прелесть. Зима, весна, лето, осень… И у человека так же. Старость – это же осень человеческой жизни. И в ней – своё очарование. Свои достоинства…
– «Если бы молодость знала, если бы старость могла», – продекламировала Анна Робертовна, порозовев.
– Да, да, – сказал дед, – всему своя пора, и надо, чтобы старость не была отмечена унынием, тоской, простым доживанием дней.
Они говорили негромко, и у деда, и у Анны Робертовны глаза как бы покрылись лёгким туманом – они словно ушли из этой комнаты, не видели маму и меня, они жили в каком-то своём мире, далёком и непонятном мне, и разговор их был спокойным, неторопливым, глубоким, как река…
Но всё кончилось. Анна Робертовна засобиралась домой, дедушка с достоинством сказал: «Позвольте вас проводить!» – переоделся в генеральскую форму; увидев его в этой одежде, Анна Робертовна затрепетала, покрылась пунцовыми пятнами, заохала, запричитала.
– Прошу, мадам! – сказал дедушка и подал француженке свою руку калачиком, Анна Робертовна взялась за неё, они ушли.
– Видишь, – сказала мама, – какой галантный у нас дедушка, бери с него пример.
Я улыбнулся.
Я был рад, что всё так хорошо получилось.
Может быть, они и не будут резаться в домино, дедушка и француженка, конечно, нет. Но разве дело в домино! Всё-таки вдвоём веселее, легче.
И хотя дедушка не один ведь живёт – у него же мы есть, – всё-таки веселее, когда есть знакомая старушка.
Будут ходить друг к другу чай пить.
Разговаривать станут, как сегодня…
Работа
Пока деда не было, пришёл с работы папа.
– Ну, генералу – сюрприз! – воскликнул он. Но как мы его ни допытывали, ничего не сказал.
Дедушка вернулся розовый, пока снимал шинель, крякал, отдувался.
– Поднялся, – рассказал, – на горку, посмотреть вашу стройку, а там ветер, холодина!
Он оживлённый был какой-то, весёлый. Подул в кулаки, согрелся, воскликнул:
– Это стройка, я вам скажу! Сколько кранов, сколько машин, сколько свету! От воды пар, будто дым – поле сражения, да и только.
– Ещё бы! – обрадовался отец, торопливо вытащил карту из шкафчика, усадил деда рядом. – Гляди сюда! Вот наши масштабы! Сто пятьдесят тысяч гектаров зальёт водохранилище, когда плотина реку перегородит. Тут много леса. Организованы специальные леспромхозы, чтобы тайгу вырубить!..
Мама рядом подсела, отца перебила:
– Деревни, Антон Петрович, переносятся на новые места. Надо построить тысячи новых домов! Вот тут протянутся линии высоковольтных передач. Здесь будет железная дорога. Тут шоссе.
– А народу сколько к нам едет! – воскликнул отец. – Пока на стройке десять тысяч человек. Будет ещё больше.
Дед крякал от удовольствия, качал головой, удивлялся. Потом положил руку отцу на плечо, взглянул на маму, хитро прищурившись, и сказал:
– Это вы куда клоните, признавайтесь?
– Никуда, – растерянно ответила мама.
– Нет, куда! – сказал отец. – У меня к тебе предложение. Не от себя. От начальника стройки. Узнал он о тебе, хотел немедленно в гости мчаться, да дела задержали. Так вот предлагает он тебе пойти на работу. Начальником отдела кадров. Представляешь?
– Представля-яю! – протянул дедушка и замолчал.
– Текучка у нас, понимаешь, – говорил отец взволнованно. – Люди текут, как река. Одни приезжают, другие уезжают. Особенно молодёжь. Придут из армии, поработают немного, а потом – по домам. С ними поговорить надо, убедить остаться, в общем, дело большое – обеспечивать стройку рабочими кадрами. Давай, батя! Нам как раз такого человека и не хватает!
Дедушка молчал, опустив голову, и поднял её, когда мама напустилась на папу:
– Ты сам себе противоречишь. То говоришь, чтобы папа отдыхал, то находишь ему работу…
– Да нет, – сказал дедушка, – не в этом дело…
Он встал, прошёлся по комнате. Вид у него какой-то усталый был, угнетённый.
– Это он, Оленька, мне работу подыскал утешительную, что ли… Чтобы я при деле себя чувствовал, чтобы лишним сам себе не казался.
Он остановился, посмотрел пристально на отца. Отец нервничал, карандашом по карте стучал, глаза прятал.
– Но я, сынок, свадебным генералом быть не умею, а работать как следует – сам понимаю – уже не смогу… Да и поздно…
Дедушка замолчал снова.
– Поздно, – медленно проговорил он, – начинать всё сначала…
Папа карту сложил. Улыбнулся. Сказал дедушке: «Что ж, на нет и суда нет», а мама на папу набросилась, дедушку поддержала: «Правильно, Антон Петрович, надо отдыхать, какая ещё работа, вы уже наработались», но дед переживал, маялся – я это хорошо видел.
…Мы лежим с ним в темноте, я на диване – по случаю болезни, он на моей раскладушке. И никак не можем заснуть. Раскладушка под дедом скрипит. Он ворочается. Переживает…
– А как это понимать, – спросил я, – свадебный генерал?
Дедушка повернулся ко мне, скрипнул раскладушкой.
– Тоже не спишь?
– Не сплю, – шепнул я.
– Позорное звание это, Антошка! Свадебный генерал! На свадьбу, например, зовут генерала. Чтобы было торжественней. Чтобы все говорили потом: «Это да, это – свадьба! Даже генерал был!» А генерал к свадьбе отношения не имеет. Ни сват, ни брат. Вот и я не хочу быть таким генералом.
Мы молчим.
– Так то свадьба!
– Да никогда нельзя быть свадебным генералом! – возмущается дед. – Нигде! Разве не понимаешь? Или работаешь как все, или…
Я вздыхаю. Дедушка вздыхает тоже.
– Как думаешь, Антошка, – спрашивает он, – обиделся на меня папа?
– Не знаю. Он же хотел как лучше!
– В том-то и дело, – говорит дед, – он для меня старался, а я отказываюсь. Но ничего. Пообижается и перестанет. Поймёт.
Он тяжело дышит в темноте.
– Чего ты? – спрашиваю я.
– Да сердце что-то прихватило, – шепчет дед. – Встань тихонько, накапай мне из флакончика, который на подоконнике стоит. Но только – чур! – родителям ни гугу.
Мне нравится такое доверие. Я шлёпаю по полу. Капаю в стакан из флакончика. Наливаю воды. Даю лекарство деду. Он выпивает.
– Хорошо, – говорит, – теперь полегче.
Молчит. Я думаю, он заснул. Закрываю глаза. Думаю про деда. Про то, какой он вдруг оказался. А дед говорит:
– Ну хорошо, а без простыни ты меня с француженкой познакомить не мог?
– Как же? – отвечаю я. – Ведь на занятия я к ней домой хожу. – Но тут же спохватываюсь: – Как ты узнал?
– Военная тайна, – отвечает дед.
Я тихонько смеюсь.
– А настоящая военная тайна у тебя есть? – спрашиваю я. – Взаправдашняя?
– Ещё какая, – говорит он тяжело.
– Расскажешь? – прошу я.
– Придётся, не помирать же мне со своей тайной.
Часть четвертая
Злой демон
Злой демон
Есть такое выражение – «Злой Демон».
Я когда про него думаю, он мне представляется лохматым, с человечьим лицом. За спиной у него перепончатые крылья с острыми углами – как у летучей мыши. Бр-р-р… И хотя я его себе ясно представляю, Злой Демон совершенно невидим. Он может витать в воздухе, и тогда воздух потрескивает и рассыпается искрами – как будто синтетическую рубашку с себя снимаешь. Он может поселиться в человеке, в каком-нибудь знакомом человеке, или – ещё хуже! – в самом тебе, и тогда, что бы ты ни делал, всё будет плохо кончаться, и с тобой случится что-то такое необъяснимое, отчего жизнь наступит хуже некуда…
В то утро я проснулся, как обычно. Ни о каком Злом Демоне не думал. Пошёл в школу, сунул в парту портфель, о чём-то заговорил с Кешкой, и всё было обыкновенно, как всегда.
И тут это случилось…
Хлопнула дверь, и на пороге класса возник Злой Демон со своими редкими зубами, захихикал, пустил через весь класс портфель в угол и заорал:
– Э, народ! Знаете, кого я вчера видел? Генерала!
– Во сне, что ли? – спросил Кешка.
И класс, по обыкновению, грохнул.
– Нет, – ответил он, ничуточки не смутившись. – Перед сном. Пошёл прогуляться и вдруг навстречу – он. Две звезды на погонах! Лампасы на штанах!
– Ну, барон! – поразился Кешка.
– Какой барон? – не понял Злой Демон.
– Мюнхгаузен! – воскликнул Кешка.
И все опять покатились со смеху.
Над ним всегда смеялись, над этим Злым Демоном. За привычку врать. За его дурацкие выдумки. И я всегда над ним хохотал. Но тут у меня сердце сжалось. Злой Демон говорил правду, и я тогда ещё ни о чём не подозревал, ничего такого не думал, и человек этот никаким Демоном для меня не был, а был просто Кириллом Пуховым по прозвищу Газовый Баллон. Звали его так за то, что Кирилл был самым толстым в нашем классе.
Ребята смеялись над Пуховым, он таращил глаза и божился, что не врёт на этот раз ни капельки, а я краснел, и меня распирала обидная досада на всех. И тогда я сказал, перекрывая гомон:
– Прекратите смех. Генерал – мой дедушка.
Тут уж Газовый Баллон постарался: захрюкал. Это у него смех такой. Не как у нормальных людей. Он когда смеётся, то хрюкает. И такой его смех всегда всех смешит. Все в классе так и покатились. Может, покатились из-за Баллонового хрюканья, но я решил, что смеются надо мной.
Я покраснел ещё больше. Даже слёзы у меня навернулись. Вот тебе и на! Вот тебе и сюрприз! Я ведь хотел сюрприз устроить. Как мне хотелось про деда рассказать! Ну, хотя бы Кешке! А я молчал, крепился. Действительно, что значат слова? И я придумал. Придумал здорово, а вышло как… Я же решил – наденет дедушка форму, и мы вместе в школу придём – вот все ахнут. А вышло – смеются, будто я какой-нибудь редкозубый враль Кирилл Пухов.
Кешка меня локтем в бок толкнул, буркнул недовольно:
– Чего ты-то?
Это последней каплей было. Гордость моя взбунтовалась, что ли? Или, может быть, Злой Демон именно в этот момент первый раз меня дёрнул. Я вскочил и сказал, едва сдерживаясь от злости, Газовому Баллону:
– Хочешь – на спор?
– Не промахнись, Асунта! – воскликнул Пухов.
И все покатились снова.
– Имей в виду – на «американку», – сказал я, дрожа от нетерпения. Немедленно, да, да, немедленно надо мчаться домой… Привести дедушку… Нет, это неудобно… Он обидится… Тогда…
Надо идти всем, кто не верит, к дому. И попросить дедушку выйти на балкон. А перед этим он должен надеть мундир.
Я едва дождался конца уроков. Каждую переменку охотники подзуживали то меня, то Пухова. Подзуживать было легко, требовалось только сказать: «Да брось ты, мало ли, погорячился», – и мы с Кириллом по очереди краснели и надувались, как воздушные шарики.
Наконец прогремел последний звонок. Толпа собралась порядочная. Почти весь класс.
Мы с Пуховым шагаем рядышком, как дуэлянты какие. Сзади понурый Кешка, мой секундант. Дальше – зрители. В толпе мелькает зелёная шапочка Альки.
Алька – это одна девчонка из нашего класса, независимый человек и вообще… Если всем что-нибудь нравится, например фильм, ей очень даже просто он может не понравиться. И Алька это не скроет. Не притворится, что она – как все. Скажет правду, и точка. Остальные девчонки у нас любят быть – как все. Любят, чтобы у них единогласие было, одни вкусы, одни любимые артисты и песенки. Это своё единодушие они очень уважают, а я уважаю Альку… Я считаю, у неё – мужской характер, хотя сама она очень мягкая, не нахальная. Ну, ещё у Альки косы есть. Самые толстые и пушистые в классе. Как у моей бабушки на той фотографии. Но это к делу не относится.
К делу относится, что и Алька идёт вместе со всеми. Шапочка её мелькает. И тут мне на секунду становится жаль Кирилла Пухова. Ведь он проиграл «американку» – три желания в любое время. Проиграл, бедный Газовый Баллон. А Алька увидит моего дедушку.
Что-то такое во мне происходит. Какие-то мурашки ползут у меня по спине, как будто я сейчас пятёрку получу и уверен в этом на сто процентов. Ребята стоят возле дома, я мчусь по лестнице домой, звоню долго, лихорадочно, потом открываю квартиру своим ключом, заглядываю в кухню, в комнаты, в ванную.
Деда нет.
Что же делать? Вот позор…
Сказать, чтобы ждали? Засмеют и уйдут: нашёл дурачков!
И тут гениальная идея приходит мне в голову!
Я скидываю пальто, открываю шкаф, натягиваю на себя дедов мундир с орденами, подгибаю рукава, подумав, надеваю на макушку генеральскую фуражку с золотыми позументами и выхожу на балкон.
Я вижу глаза, устремлённые на меня, – восторженные, поражённые, радостные. Я отыскиваю зелёную шапочку, нахожу Альку и улыбаюсь ей одной. Потом я протягиваю вперёд руку, как фельдмаршал Кутузов, и мне кажется, что мундир мне впору, будто сшит на меня, и ордена на груди вручены в торжественной обстановке тоже мне, и что вообще генерал-лейтенант – это я.
Злой Демон Кирилл Пухов потерянно улыбается.
Привилегии
Класс переменился.
Перед уроками все мальчишки подходили ко мне поздороваться «по петушкам» – это было признаком высшего уважения, а девчонки улыбались мне в любую секунду перемены или урока – стоило только остановить на какой-нибудь свой взгляд.
Сначала я чувствовал неловкость, будто что-то сидело во мне, какая-то заноза. Потом заноза рассосалась, я привык, что «по петушкам» со мной здороваются даже некоторые старшеклассники и учителя смотрят на меня как-то особенно, с подчёркнутым интересом, словно хотят спросить о чём-то, не относящемся к школе, да стесняются.
И вообще я стал замечать, что жизнь моя улучшилась. Что я получил привилегии. Двойки, конечно, и теперь иногда проскакивали. Но не так, как раньше. Теперь учителя ставили их с оговорками. Целые речи произносили: как же, мол, ты, Антон, можешь такое себе позволять? Ну ладно, дескать, был бы неспособный человек, а то ведь не только без двоек, но даже и без троек можешь учиться – и поднатужиться-то надо чуть-чуть.
Не очень приятно выслушивать такие речи, но я притерпелся и даже вывел любопытную закономерность, как сказала бы учительница математики. Я заметил, что иногда, прочитав мне целую лекцию и даже поставив двойку в журнал, учителя дневник мой не требовали так строго, как раньше или как теперь у других ребят. А иногда и в журнале двойка не появлялась, а только жирная точка – будто двойка оставалась в уме: точку пишем, два в уме. И ещё. Ещё учителя будто ждали чего-то от меня. Сначала я не понимал, чего они ждут. Потом экспериментально выяснил: ждут слов. И не требовалось очень уж раскаиваться. Достаточно было сказать: «Извините, я непременно всё сделаю к следующему уроку», – как учителя вздыхали, кто погромче, кто незаметнее, и я мог запросто отделаться от неприятности.
Привилегии были всякие. Директор Максим Сергеевич, например, теперь всегда замечал меня и вежливо отвечал на мои поклоны. Рыжий физрук не придирался и не срамил меня, когда я кулём переворачивался на параллельных брусьях, а завуч никогда не останавливала, если я бежал на перемене по коридору, и не требовала, чтобы я шёл шагом. Я чувствовал, что могу даже уйти с уроков без уважительных причин. Однако на это я не решался. Да и куда пойдёшь среди бела дня в нашем посёлке?!
Словом, жизнь моя наполнялась маленькими привилегиями, я быстро к ним привыкал, и всё шло как по маслу, если бы не Кешка и Алька. Во всей школе только они двое относились ко мне как прежде. Кешка не здоровался «по петушкам», а буркал неохотно: «Привет», и Алька не улыбалась мне каждую секунду. Наоборот, они словно сговорились и поглядывали на меня как-то недоверчиво, что ли. С каким-то сомнением.
А я их понять не мог.
Что с ними случилось? Ведь со мной-то ничего не произошло.
Однажды у меня даже мелькнула нехорошая мысль: неужели завидуют? Я тотчас прогнал её. Не могло этого быть. Не такие люди Кешка и Алька, чтобы завидовать неизвестно чему. Тому, что ли, что дед у меня генерал? Вот глупость-то! Ведь я же тут ни при чём!
Я отогнал эту мысль, да ненадолго.
Однажды я проходил по коридору, а Кешка и Алька стояли у батареи. И когда я прошёл мимо них, то услышал вдруг Кешкины слова. Слова были обидные, и сказал их Кешка обидно, с иронией. Он сказал:
– Без лампасов, а вылитый генерал!
Это слово – «генерал» – он произнёс с ударением, как бы с большой буквы.
Я словно споткнулся.
Я обернулся, ещё не веря своим ушам, не веря, что Кешка, мой друг Кешка способен на такое предательство.
Я глядел на Кешку, чувствовал, как горят мои уши, и видел его взгляд – пустой, будто он и не видит меня, а смотрит сквозь стекло, куда-то вдаль.
Кешка презрительно смотрел сквозь меня, и я готов был провалиться: Алька усмехнулась.
Ясное дело – она усмехнулась над Кешкиными словами и моей новой кличкой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.