Текст книги "Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945"

Я был ужасно зол и растерян. Из длительных телефонных переговоров с пилотом Гитлера выяснилось, что личный самолет фюрера не может приземлиться во Франции, но мне найдется место в грузовом немецком самолете, который по дороге из Африки сделает промежуточную посадку в Марселе в шесть часов утра. Из Штутгарта в аэропорт Айнринга близ Берхтесгадена меня доставит специальный самолет Гитлера.

В ту же ночь мы выехали в Марсель и лишь на несколько минут остановились взглянуть в лунном свете на римские сооружения Арля, который и был целью нашего путешествия. Три часа спустя я отправился на аэродром, а днем, как и было приказано, стоял перед Гитлером в Оберзальцберге. «Ах да, герр Шпеер, мне очень жаль, – произнес Гитлер. – Я отложил совещание. Я хотел узнать ваше мнение о проекте висячего моста для Гамбурга». Оказалось, что доктор Тодт собирался именно в тот день показать ему проект гигантского моста, который должен был затмить мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. Поскольку сооружение моста должно было начаться не раньше сороковых годов, Гитлер вполне мог бы подарить мне еще недельку отпуска.

В другой раз мы с женой сбежали на гору Цугшпитце, но и там меня настиг телефонный звонок адъютанта: «Вы должны приехать к фюреру. Завтра днем обед в остерии». Я пытался возразить, но в ответ услышал: «Нет, это срочно». В остерии Гитлер приветствовал меня словами: «О, как мило, что вы пришли пообедать с нами. Как? Вас вызвали? Я просто спросил вчера, где Шпеер. Ну и поделом вам. Какие лыжи, когда у вас столько дел!»

Фон Нейрат проявил большую твердость характера. Как– то поздно вечером Гитлер сказал его адъютанту: «Я хотел бы поговорить с министром иностранных дел», – и услышал в ответ: «Министр уже лег спать». – «Прикажите разбудить его, раз я хочу с ним поговорить». После нового звонка растерянный адъютант доложил: «Министр иностранных дел говорит, что придет утром: он устал и хочет спать».

Столкнувшись с таким решительным отказом, Гитлер был вынужден уступить, но весь остаток вечера пребывал в плохом настроении. Однако он никогда не прощал демонстративного неповиновения и мстил при первой же возможности.

7. Оберзальцберг

Любой человек, наделенный властью – директор компании, глава государства или диктатор, – оказывается в своего рода ловушке. Подчиненные так жадно ищут его благосклонности, что готовы добиваться ее любыми возможными средствами: они соревнуются в подобострастии и демонстрации преданности, что, в свою очередь, развращает самого властителя.

Величие человека, облеченного властью, измеряется его реакцией на эту ситуацию. Я наблюдал ряд промышленников и военных, которым удавалось с честью избегать подобной опасности. Когда власть передается из поколения в поколение, возникает нечто вроде наследственной неподкупности, но лишь несколько человек из окружения Гитлера, как, например, Фриц Тодт, не прельщались лизоблюдством. Сам Гитлер, насколько я мог судить, не сопротивлялся этой неприятной эволюции своего окружения.

Особые условия системы правления, особенно после 1937 года, вели ко все растущей изоляции Гитлера. К тому же он не умел устанавливать человеческие контакты. В узком кругу мы иногда говорили о происходящих в нем переменах. Генрих Хоффман тогда только что переиздал свою книгу «Гитлер, каким его никто не знает» («Hitler, wie ihn keiner kennt»). Тираж первого издания пришлось изъять из– за фотографии Гитлера с уничтоженным им вскоре после этого Ремом. Новые фотографии Гитлер выбирал сам. На них он представал жизнерадостным, беззаботным человеком в кожаных шортах, то в лодке, то на лугу, то в пешем походе в окружении восторженных молодых людей или в студиях художников, дружелюбный и доступный. Книга Хоффмана имела потрясающий успех, хотя к моменту издания успела устареть. Искренний, раскованный Гитлер, которого я знал в начале тридцатых годов, превратился – даже для своего ближайшего окружения – в замкнутого, грозного деспота.

В Остертале, отдаленной горной долине в Баварских Альпах, я нашел маленький охотничий домик, в котором все же можно было поставить кульман и разместить – хотя и в тесноте – несколько сотрудников и семью. Там весной 1935 года мы разрабатывали мои планы реконструкции Берлина. Это было счастливое время и для меня и для моей семьи, но однажды я совершил серьезную ошибку: рассказал Гитлеру о нашей идиллии, на что он ответил: «Но вы смогли бы прекрасно устроиться гораздо ближе ко мне. Я отдам в ваше распоряжение дом Бехштейнов[33]33
  Вилла рядом с резиденцией Гитлера в Оберзальцберге, прежде принадлежавшая его друзьям Бехштейнам.


[Закрыть]. Там в оранжерее полно места для мастерской». (В конце мая 1937 года из дома Бехштейнов мы переехали в здание, которое Гитлер приказал Борману построить для моей мастерской по моему проекту.) Таким образом, я стал четвертым – вслед за Гитлером, Герингом и Борманом – «оберзальцбержцем».

Разумеется, я был счастлив столь явным расположением Гитлера и принятием меня в самый близкий круг, однако вскоре начал сознавать, что свершившиеся перемены не так уж благоприятны. Из уединенной горной долины мы переехали на территорию, окруженную высоким забором из колючей проволоки, попасть куда можно было лишь после проверки документов у одних из двоих ворот. Это напоминало загон для диких животных. Впечатление усиливалось любопытными, вечно пытавшимися взглянуть на высокопоставленных обитателей горного убежища.

Истинным хозяином Оберзальцберга был Борман. Он принудительно скупал вековые фермы и приказывал сносить все строения. То же самое, несмотря на протесты прихожан, происходило с многочисленными часовнями. Конфискуя государственные леса, Борман превратил в частную собственность всю гору от вершины высотой около 1950 метров до долины, находившейся на высоте 610 метров над уровнем моря. Площадь захваченной территории составила около 7 квадратных километров, длина забора вокруг центральной части – 3,2 километра, а внешнего – 14,4 километра.

С абсолютной беспощадностью к природе Борман опутал великолепный ландшафт сетью шоссейных дорог, заасфальтировал лесные тропинки, до его вмешательства усыпанные сосновыми иглами и переплетенные корнями деревьев. Казармы, огромный гараж, гостиница для гостей Гитлера, новый особняк, жилой комплекс для постоянно растущего персонала в неожиданно ставшем модным курорте росли как грибы. К горным склонам лепились бараки для сотен строительных рабочих. По дорогам грохотали грузовики со строительными материалами. Ночами строительные площадки были залиты светом, ибо работы велись в две смены. Долину время от времени сотрясали взрывы.

На вершине личной горы Гитлера Борман воздвиг дом, обстановка которого напоминала роскошный океанский лайнер, с легким налетом деревенского стиля. Добраться туда можно было по крутой горной дороге, заканчивавшейся проложенным в скале лифтом. На один только подъездной путь к «Орлиному гнезду» на неприступной скале, которое Гитлер посетил от силы несколько раз, Борман безрассудно потратил то ли двадцать, то ли тридцать миллионов марок. Циники из окружения Гитлера посмеивались: «Борман создал город времен золотой лихорадки, только он не находит золото, а выбрасывает его на ветер». Гитлеру не нравилась вся эта суета, но он неизменно говорил: «Это дела Бормана, я не хочу вмешиваться». Или: «Когда все закончится, я поищу тихую долину и выстрою маленький деревянный домик, как тот, первый». Но строительство так и не закончилось. Борман прокладывал бесконечные новые дороги, строил новые здания, а с началом войны приступил к строительству подземных убежищ для Гитлера и его окружения.

Хотя Гитлер изредка с сарказмом отзывался об огромных затраченных усилиях и деньгах, гигантские сооружения на горе характеризовали изменения в образе жизни фюрера и все растущее желание отгородиться от окружающего мира. И это невозможно было объяснить лишь страхом перед покушениями на его жизнь, так как почти ежедневно с его разрешения тысячи людей, желавших засвидетельствовать ему почтение, пропускались на огороженное пространство. Его окружению это казалось даже более опасным, чем спонтанные прогулки в общественном лесу.

Летом 1935 года Гитлер решил расширить свой скромный деревенский дом, дабы он больше подходил к его общественным обязанностям, – будущий Бергхоф. Он заплатил за проект из собственных денег, но это был всего лишь красивый жест, поскольку на вспомогательные здания Борман истратил несоразмерно большие суммы из других источников.

Гитлер не просто набросал эскизы Бергхофа, он одолжил у меня кульман, рейсшину и другие необходимые принадлежности и, отказываясь от любой моей помощи, вычертил в масштабе план и поперечные сечения своего дома. Только двум другим проектам он уделил столько же внимания: новому военному знамени рейха и своему личному штандарту главы государства.

Большинство архитекторов сначала воплощают на бумаге разные свои идеи, а затем смотрят, какая из них достойна развития. Гитлер же считал первую осенившую его идею верной и вычерчивал ее без колебаний, а затем лишь убирал самые вопиющие ошибки.

В новом проекте сохранили прежний дом. Новая гостиная соединялась со старой большим проемом, что было очень неудобно для приема официальных гостей: их свите приходилось довольствоваться невзрачной прихожей, которая вела также к туалетам, лестнице и большой столовой.

Личных гостей Гитлера во время официальных встреч изгоняли на второй этаж, но, поскольку выйти из дому на прогулку можно было лишь через прихожую, им каждый раз приходилось объясняться с охранником. Особым предметом гордости Гитлера было огромное венецианское окно гостиной с опускающейся рамой. Из него открывался вид на Унтерсберг, Берхтесгаден и Зальцбург. Правда, Гитлеру пришло в голову разместить под этим окном гараж, и при неблагоприятном направлении ветра в гостиную проникал сильный запах бензина. В общем, любой преподаватель технического училища поставил бы этому проекту лишь оценку «удовлетворительно». С другой стороны, именно благодаря неуклюжести Бергхоф имел собственное лицо и сохранял атмосферу простого загородного дома, только сильно увеличенного.

Превышение во много раз предварительных смет несколько смущало Гитлера:

«Я полностью истратил гонорар за свою книгу, хотя Аман и предоставил мне аванс в несколько сотен тысяч. И все равно, как сказал мне сегодня Борман, денег не хватило. Издатели предлагают выпустить мою вторую книгу от 1928 года (так называемая вторая книга была опубликована лишь в 1961 году), но я рад, что она не была опубликована. В данный момент она лишь осложнила бы политическую ситуацию. С другой стороны, это сразу разрешило бы мои финансовые проблемы. Аман пообещал мне миллион марок только в виде аванса, а всего книга принесла бы несколько миллионов. Может быть, позже, когда я продвинусь дальше. Сейчас это невозможно».

Так и сидел он, добровольный пленник, глядя на Унтерсберг, где, согласно легенде, спящий франкский император Карл Великий очнется, чтобы возродить былую славу германской империи. Разумеется, Гитлер связывал эту легенду с собой: «Видите Унтерсберг? Не случайно я построил свой дом напротив».

Бормана связывало с Гитлером не только грандиозное строительство в Оберзальцберге. Он умудрился сосредоточить в своих руках управление личными финансами фюрера и контролировал расходы не только адъютантов Гитлера, но и его любовницы, как она сама мне призналась в минуту откровенности (Гитлер доверил Борману удовлетворение ее скромных запросов).

Гитлер высоко ценил финансовые таланты Бормана. Однажды я слышал его рассказ о том, как в трудном 1932 году Борман оказал партии важную услугу, введя обязательное страхование членов партии от несчастных случаев. Доходы страхового фонда значительно превысили расходы, и партия смогла использовать прибыль для других целей. И после 1933 года Борман внес большой вклад в разрешение финансовых проблем Гитлера, найдя два источника огромных доходов. Вместе с личным фотографом Гитлера Хоффманом и другом Хоффмана Онезорге, министром почт, он решил, что Гитлер имеет монопольное право на изображение своего портрета на почтовых марках и, следовательно, на соответствующие выплаты. Процент, правда, отчислялся ничтожный, но поскольку портрет фюрера появлялся на всех марках, в личный его кошелек, которым распоряжался Борман, потекли миллионы.

Борман нашел еще один источник доходов, основав Фонд Адольфа Гитлера для поддержки немецкой промышленности. Предпринимателям, извлекавшим прибыли из экономического подъема, напрямик предлагали добровольными взносами продемонстрировать благодарность фюреру. Поскольку эта идея осенила и других партийных шишек, Борман добился монопольного права на подобные пожертвования, но ему хватало ума возвращать часть поступлений разным партийным лидерам «от имени фюрера». Почти вся верхушка партийных функционеров получала дары из этого фонда. Возможность определять уровень жизни гауляйтеров и рейхсляйтеров не привлекала особого внимания, но, по существу, давала Борману больше власти, чем многие другие партийные и государственные посты.

С характерным для него упорством Борман начиная с 1934 года следовал простому принципу: всегда оставаться в максимальной близости от источника всех благ. Он сопровождал Гитлера в Бергхоф и ни на шаг не отходил от фюрера до глубокой ночи, когда тот находился в рейхсканцелярии. Благодаря своим усилиям Борман стал самым неутомимым, надежным, а в конце концов и незаменимым секретарем Гитлера. Он, казалось, всем старался угодить, и почти все пользовались его услугами, тем более что он вроде бы служил Гитлеру совершенно бескорыстно. Даже его непосредственный начальник Рудольф Гесс считал постоянную близость своего подчиненного к Гитлеру очень удобной.

Могущественные деятели из окружения Гитлера уже ревниво следили друг за другом, как и до них многие претенденты на престол. Между Геббельсом, Герингом, Розенбергом, Леем, Гиммлером, Риббентропом и Гессом давно началась борьба за привилегированное положение при фюрере. Только Рем остался за бортом. Правда, вскоре и Гессу предстояло потерять все свое влияние. И ни один из них не сознавал угрозу, исходящую от преданного Бормана. Незаметно возводя свои укрепления, он преуспел в создании образа незначительного человечка. Даже среди множества безжалостных персон он выделялся жестокостью и грубостью. Он был бескультурен, а потому не имел никаких внутренних ограничений и выполнял все, что приказывал ему Гитлер, или угадывал из намеков. Услужливый с вышестоящими, со своими подчиненными он обращался как со стадом, впрочем, прежде он занимался сельским хозяйством.

Я избегал Бормана. Мы с самого начала не выносили друг друга, хотя держались с формальной вежливостью, к чему обязывала интимная атмосфера Оберзальцберга. Кроме моей собственной мастерской, я никогда ничего не проектировал для его строительства.

Пребывание на «горе», как Гитлер часто подчеркивал, давало ему внутренний покой и уверенность для принятия неожиданных решений. Он также писал там свои самые важные речи, и здесь следует рассказать о том, как он их писал. Например, перед Нюрнбергским партийным съездом он регулярно удалялся на несколько недель в Оберзальцберг, чтобы разрабатывать там свои длинные основополагающие речи. С приближением крайнего срока адъютанты убеждали его приступить к диктовке и не допускали к нему никого, даже архитекторов и гостей, дабы не отвлекать от работы. Однако неделю за неделей Гитлер мешкал и обычно приступал к работе, когда откладывать было уже некуда. И тогда он засиживался допоздна и во время съезда работал ночами, пытаясь наверстать время, растраченное в Оберзальцберге.

У меня сложилось впечатление, что такое давление было ему необходимо для работы, что подобно богемному художнику он презирал дисциплину и не мог или не хотел заставлять себя работать регулярно. Во время кажущегося безделья речи и мысли словно вызревали, аккумулировались, а затем безудержным потоком изливались на его соратников или членов делегаций, ведущих переговоры.

Наш переезд из тихой долины в суету Оберзальцберга оказался губительным для моей работы. Утомляла ежедневная рутина и неизменное окружение Гитлера – те же лица, что в Мюнхене и в Берлине. Единственное отличие – здесь присутствовали жены, две-три секретарши и Ева Браун.

Гитлер обычно появлялся на первом этаже около одиннадцати утра, проглядывал обзоры прессы, выслушивал доклады Бормана и принимал первые решения. Фактически день начинался с продолжительного обеда. Гости собирались в прихожей, и Гитлер выбирал даму, которую поведет к столу. Примерно с 1938 года привилегия сопровождать к столу Еву Браун, обычно сидевшую слева от Гитлера, была предоставлена Борману, что само по себе было доказательством его выдающегося положения «при дворе». Интерьер столовой представлял собой смесь художественного деревенского стиля и несельской элегантности, каковая часто встречается в загородных домах состоятельных горожан. Стены и потолки были обшиты панелями из светлой лиственницы, стулья обтянуты ярко-красным сафьяном. Цветовых тонов немного, так нравилось Гитлеру. Посуда – из простого белого фарфора, столовые приборы – серебряные с монограммой Гитлера, как в Берлине. Еда была простой и сытной: суп, мясное блюдо, десерт, а к ним минеральная вода или вино. Официанты в белых жилетах и черных брюках, из эсэсовской охраны. За длинным столом сидело человек двадцать, но из-за его длины общий разговор просто не мог возникнуть. Гитлер сидел в центре лицом к окну. Он разговаривал с тем, кто сидел напротив него – его собеседник каждый день менялся, – и с дамами слева и справа.

Вскоре после обеда отправлялись пешком в чайный домик. Ширина тропинки позволяла двигаться лишь парами, так что вереница гуляющих напоминала процессию. Возглавляли ее два охранника. Затем шел Гитлер с собеседником, а следом в произвольном порядке – все, кто присутствовал на обеде. Замыкали группу опять же охранники. Две немецкие овчарки Гитлера шныряли вокруг, не обращая внимания на окрики хозяина – единственные оппозиционеры в тесном кругу. К раздражению Бормана, Гитлер придерживался именно этого получасового маршрута, пренебрегая заасфальтированными лесными дорожками примерно 1,6 километра длиной.

Чайный домик был выстроен в одном из любимых мест Гитлера над долиной Берхтесгадена. Компания всегда в одних и тех же выражениях восхищалась живописным видом, а Гитлер всегда в одних и тех же выражениях соглашался с похвалами. Сам чайный домик состоял из приятной круглой комнаты около 7,6 метра в диаметре с рядом окон с частыми переплетами и с камином. Общество рассаживалось в мягких креслах вокруг круглого стола. Ева Браун и одна из дам снова рядом с Гитлером. Те, кому не хватало места, проходили в маленькую соседнюю комнату. Кто-то выбирал чай, кто-то – кофе или горячий шоколад, и все наслаждались пирожными и печеньем, а затем подавали спиртные напитки. Здесь, за чайным столом, Гитлер особенно часто пускался в бесконечные монологи, темы которых были по большей части знакомы обществу, которое слушало рассеянно, лишь притворяясь, что внимает фюреру. Иногда в разгар монолога Гитлер задремывал, и тогда общество начинало перешептываться, надеясь, что Гитлер проснется к ужину. В общем, жизнь текла по-семейному.

Часа через два, обычно около шести вечера, чаепитие подходило к концу. Гитлер вставал, общество шествовало к автомобильной стоянке минутах в двадцати ходьбы от чайного домика, и кортеж отправлялся в Бергхоф. По возвращении Гитлер обычно удалялся в верхние комнаты, а гости разбредались кто куда. Борман часто скрывался в комнате одной из стенографисток помоложе, чем провоцировал язвительные замечания Евы Браун.

Два часа спустя компания, соблюдая привычный ритуал, собиралась к ужину. После ужина Гитлер в сопровождении неизменной свиты переходил в гостиную.

Сотрудники Трооста обставили гостиную немногочисленной, но громоздкой мебелью. В буфете высотой более 3 метров и длиной 5,5 метра хранились патефонные пластинки и многочисленные сертификаты о присуждении Гитлеру звания почетного гражданина. Монументальную классическую горку с посудой венчали массивные часы со свирепым бронзовым орлом. Перед венецианским окном стоял стол длиной 6 метров, за которым Гитлер подписывал документы, а позднее изучал военные карты. Было в гостиной и два уголка для отдыха: кресла с красной обивкой у камина в глубине комнаты и диваны с креслами около окна у круглого стола, покрытого стеклом для защиты лакированной столешницы. За креслами этой второй зоны отдыха находилась кинопроекторская, ее окошки были скрыты гобеленом. У противоположной стены стоял массивный комод с встроенными динамиками, украшенный большим бронзовым бюстом Рихарда Вагнера работы Арно Брекера. Над комодом висел еще один гобелен, закрывавший киноэкран. По стенам были развешаны большие, написанные маслом картины: даму с обнаженной грудью приписывали Бордоне, ученику Тициана, а живописно раскинувшуюся обнаженную женщину – самому Тициану. Я помню «Нану» Фейербаха в очень красивой раме, ранний пейзаж Шпицвега, пейзаж с римскими руинами Паннини и, как ни странно, нечто вроде алтаря кисти одного из назарейцев Эдуарда фон Штейнле с изображением короля Генриха, основателя городов. Но не было ни одного Грюцнера, хотя Гитлер иногда упоминал, что заплатил за его картины из собственных средств.

Мы рассаживались на диванах и в креслах, оба гобелена поднимались, и вторая часть вечера, как и в Берлине, начиналась с кинофильма. После киносеанса общество собиралось вокруг огромного камина: человек шесть – восемь садились в ряд на необычайно длинной и неудобной низкой софе, а Гитлер, снова между Евой Браун и одной из дам, погружался в одно из кресел. Из-за непрофессиональной расстановки мебели все оказывались так далеко друг от друга, что общий разговор опять не завязывался. Каждый тихонько беседовал с соседом. Гитлер нашептывал банальности своим дамам или шепотом переговаривался с Евой Браун, иногда держа ее за руку. Однако чаще он молчал и задумчиво смотрел на огонь. Тогда гости тоже умолкали, чтобы не нарушать ход его важных мыслей.

Изредка обсуждали просмотренные кинофильмы. Гитлер комментировал главным образом исполнение женских ролей, а Ева Браун – мужских. Никто не брал на себя труд выйти за рамки банальностей или обсудить, к примеру, новые направления в режиссуре. Правда, и подбор фильмов – стандартная развлекательная продукция – едва ли располагал к серьезным беседам. Такие экспериментальные фильмы того времени, как «Микеланджело» Курта Ортеля, никогда не демонстрировались, по крайней мере, в моем присутствии. Иногда Борман пользовался случаем подколоть Геббельса, отвечавшего за всю немецкую киноиндустрию. Например, он заметил, что Геббельс всеми силами препятствовал выходу на экран фильма «Разбитый кувшин» Клейста, так как считал, что хромой деревенский судья Адам в исполнении Эмиля Яннингса – карикатура лично на него. Гитлер с восторгом посмотрел этот фильм, изъятый из проката, и приказал демонстрировать его в самом большом берлинском кинотеатре. Однако долгое время этот приказ не выполнялся, что доказывало удивительный в некоторых случаях недостаток власти Гитлера. Борман продолжал поднимать этот вопрос до тех пор, пока Гитлер не оскорбился всерьез и не дал понять Геббельсу, что приказы главы государства лучше выполнять.

Позднее, уже во время войны, Гитлер прекратил вечерние киносеансы, объявив, что желает отказаться от любимого развлечения «из солидарности с солдатами, которые терпят лишения на фронте». Вместо фильмов стали крутить пластинки. И хотя коллекция была прекрасной, Гитлер предпочитал одну и ту же музыку. Ни музыка барокко, ни классика, ни камерная музыка, ни симфонии его не интересовали. Очень быстро установился определенный порядок: сначала несколько бравурных отрывков из опер Вагнера, затем оперетты. Гитлер считал делом чести угадывать имена исполнительниц и радовался, когда – а это случалось часто – его догадки оказывались верными.

Для оживления весьма скучных вечеров подавались игристые вина, а после оккупации Франции – дешевое трофейное шампанское. Лучшие сорта успели прибрать к рукам Геринг и его маршалы. После часа ночи некоторые члены компании, несмотря на все усилия, не могли подавить зевоту, но монотонное, изматывающее общение продолжалось еще час или дольше. Наконец Ева Браун обменивалась несколькими словами с Гитлером и получала разрешение подняться наверх. Примерно через четверть часа Гитлер тоже вставал и желал компании спокойной ночи. Оставшиеся часто праздновали освобождение веселой пирушкой с шампанским и коньяком.

На рассвете мы являлись домой до смерти измученные бездельем. Через несколько дней такой жизни у меня началась, как я ее называл, «горная болезнь». Я чувствовал себя опустошенным непрерывной бесцельной тратой времени. Только когда безделье Гитлера прерывалось совещаниями, я и мои сотрудники могли вновь взяться за проекты. Как привилегированный постоянный гость и обитатель Оберзальцберга, я не мог уклониться от ежевечерних мучительных бдений, не опасаясь показаться невежливым. Доктор Отто Дитрих, шеф печати, несколько раз отважился ускользнуть на концерты Зальцбургского фестиваля и тем самым навлек на себя гнев Гитлера. Пока Гитлер подолгу оставался в Оберзальцберге, единственной возможностью спасения оставался побег в Берлин.

Иногда в Оберзальцберге появлялись старые знакомцы Гитлера по Мюнхену и Берлину: Геббельс, партийный казначей Франц Шварц, статс-секретарь по туризму из министерства пропаганды Герман Эссер. Но это случалось редко, и приезжали они лишь на день-два. Даже Гесс, имевший веские причины для проверки деятельности своего заместителя Бормана, приезжал всего два или три раза, при мне во всяком случае. Ближайшие соратники, которые часто собирались за обеденным столом в рейхсканцелярии, явно избегали Оберзальцберг. Их отсутствие было тем более заметно, что Гитлер очень радовался их приезду и часто просил их приезжать почаще и гостить подольше. Но каждый из них уже успел стать центром собственного круга и не хотел подчиняться чуждому распорядку Гитлера и его самоуверенной – несмотря на обаяние – манере общения.

Еве Браун дозволялось присутствовать на встречах старых партийных товарищей, но когда приезжали высокопоставленные персоны рейха, например министры правительства, ее к столу не допускали. Даже когда являлись Геринг с женой, Еве Браун приходилось оставаться в своей комнате. Гитлер явно считал ее социально приемлемой лишь в очень ограниченных пределах. Иногда я разделял ее затворничество в комнате рядом со спальней Гитлера. Она была так запугана, что боялась даже выйти на прогулку. «Я ведь могу встретиться с Герингами в холле», – говорила она.

Гитлер мало считался с ее чувствами. Он мог при ней рассуждать о своем отношении к женщинам, как будто ее рядом и не было: «Высокоинтеллектуальный мужчина должен жениться на примитивной и глупой женщине. Представьте только, если бы рядом со мной была женщина, которая вдруг стала бы вмешиваться в мою работу! И во время досуга мне необходим покой… Я никогда не смогу жениться. А какие проблемы возникли бы, если бы появились дети! В конце концов, они попытались бы сделать моего сына моим преемником, но как малы мои шансы иметь талантливого сына! Посмотрите на сына Гете – совершенно никчемный человечишко!.. Я привлекаю множество женщин, потому что не женат. Это было особенно полезно в дни борьбы. Это так же, как с киноактерами: если он женат, то теряет определенную часть своей привлекательности в глазах обожающих его женщин. Он перестает быть идолом».

Гитлер верил, что обладает мощной сексуальной привлекательностью, однако это его и чрезвычайно настораживало. Он, бывало, говорил, что никогда не мог определить, кого предпочитает в нем женщина – рейхсканцлера или Адольфа Гитлера, и часто повторял, что умная и сообразительная женщина ему не нужна. Он, казалось, не сознавал, как оскорбительны столь негалантные замечания для присутствующих дам, и в то же время иногда вел себя как добропорядочный глава семейства. Однажды, когда Ева Браун каталась на лыжах и запаздывала к чаю, ему было явно не по себе: он нервно поглядывал на часы и тревожился, что с ней что-то случилось.

Ева Браун происходила из очень скромной семьи. Ее отец был школьным учителем. Я никогда не встречался с ее родителями – они не появлялись в Оберзальцберге и до самого конца вели жизнь, соответствовавшую их общественному положению. И Ева Браун была скромной: одевалась просто, носила недорогие украшения, которые Гитлер дарил ей на Рождество или день рождения. Обычно это были полудрагоценные камни стоимостью самое большее несколько сотен марок и даже оскорбительные в своей невзрачности. Борман оставлял выбор за Гитлером, и тот выбирал безделушки, в которых чувствовался мелкобуржуазный вкус[34]34
  N-Е. Gun (Ева Браун, любовница Гитлера. Мередит, 1968) представляет список ценных украшений. Насколько я помню, Ева не носила ничего подобного, и на множестве ее фотографий никаких драгоценностей нет. Вероятно, в списке перечислены ценные предметы, которые она, по приказу Гитлера, получала через Бормана во время войны.


[Закрыть].

Ева Браун не интересовалась политикой и никогда не пыталась влиять на Гитлера. Однако, будучи весьма проницательной в повседневных обстоятельствах, она иногда делала замечания о мелких злоупотреблениях в мюнхенской жизни. Борману это не нравилось, так как его немедленно призывали к ответу. Она любила спорт, была выносливой лыжницей. Мы с женой часто брали ее на горные прогулки вне огороженной территории. Однажды Гитлер дал ей недельный отпуск, разумеется, когда его самого не было в Оберзальцберге. Ева поехала с нами в Цюрс на несколько дней. Там, никем не узнанная, она с упоением танцевала до утра с молодыми армейскими офицерами. Ева Браун вовсе не была современной мадам Помпадур. Для историка она может представлять интерес лишь постольку, поскольку оттеняла некоторые черты характера Гитлера.

Из сочувствия к незавидному положению этой несчастливой женщины, столь сильно преданной Гитлеру, я вскоре проникся к ней симпатией. К тому же нас объединяла общая неприязнь к Борману, хотя в то время нас больше возмущала бесцеремонность, с которой он уничтожал красоты природы Оберзальцберга и изменял своей жене. Когда на Нюрнбергском процессе я впервые услышал, что за полтора дня до смерти Гитлер женился на Еве Браун, я порадовался за нее, хотя и в этом поступке почувствовал цинизм, с которым Гитлер относился и к ней, и к женщинам вообще.

Я часто задавался вопросом, испытывал ли Гитлер к детям что-либо похожее на любовь. Встречаясь с детьми своих знакомых или чужих людей, он старался общаться с ними в покровительственно-дружеской манере, но никогда не выглядел убедительно. Не было в нем непринужденности. Он был способен лишь на несколько ласковых слов и в целом видел в детях представителей следующего поколения. Поэтому он находил удовольствие не в их детской, скажем, непосредственности, а в их внешности (белокурые, голубоглазые), телосложении (здоровые, крепкие), свойствах характера (проворные, задиристые). На моих собственных детей Гитлер не оказал никакого влияния.