Текст книги "Территория без возврата"

Глава седьмая. Временные парадоксы

На Алекса будто ведро ледяной воды вылили. Или ударили со всего маха.

Скрывал, скрывал – и вот, пожалуйста.

– Откуда ты… – Алекс хотел спросить, как она узнала, но тут же догадался: – Письмо, да?

Лена прижала руки к груди и сказала:

– Извини. Не сердись на меня, пожалуйста. Оно лежало в боковом кармашке. Я один раз увидела случайно, как ты что-то прячешь туда и подумала… Не имею привычки рыться в чужих вещах, но мне нужно было знать. Что-то тревожило меня, не давало покоя… А потом ты на днях неожиданно сказал: «Иду, мам, сейчас!», когда был в ванной, и сам не заметил. Наверное, тогда я и догадалась обо всем, только не разрешала себе поверить. Все думала, думала, нужно ли пытаться докопаться до истины, но потом поняла, что если ты уедешь, а я так ничего и не узнаю, то никогда себе этого не прощу.

У Алекса все внутри дрожало от напряжения, должно быть, поэтому его слова прозвучали резко и отрывисто:

– Теперь ты знаешь.

Он встретил ее взгляд и отвел глаза.

– Да. – Елена вздохнула и сделала шаг ему навстречу. – Знаю. Господи, бедный мой, как же тебе трудно живется со всем этим! Я читала в том письме о себе, о своей жизни, смерти и старости… Это было так страшно и в то же время нереально! То, как она… та, другая Елена поступила… Знаю: я сделала бы точно так же. Не приняла бы, что ничего нельзя сделать, изменить. Все равно не смирилась бы, пыталась вытащить своего ребенка из ловушки. Конечно, так сложно все это уложить в голове, понять: мы сейчас с тобой почти ровесники, но при этом ты мой сын! Сын. – Она словно пробовала слово на вкус. – Но неужели ты так и уехал бы, не сказав нам с Вадиком? Это ведь жестоко.

Жестоко? Алекс и не представлял, что его желание уберечь родителей от правды можно расценить таким образом.

– Угу. Уехал бы. Мне казалось, так лучше. Правильнее. Я думал, вам тяжело будет с этим жить. Мне очень хотелось рассказать правду, но я не знал, как вы воспримете. – Он порывисто обнял Лену, прижал к себе, чувствуя, как бьется ее сердце. – Спасибо. Это ведь ты спасла меня, вытащила… твоя идея заказывать Комнаты, оставлять там проекции, твоя вера! Ты и Вета сделали для меня такое…. – Трудно было найти подходящие слова. – Я потерял надежду. Когда наткнулся на проекцию своей комнаты, то решил: это конец.

Лена чуть отстранилась от Алекса и посмотрела ему в лицо, словно стараясь впитать каждое его слово.

– Там было все в точности так, как в день моего ухода. Я сел на диван и подумал, что никуда отсюда не уйду. Ни за что. Не сумею, духу не хватит. Пусть это был не дом, а только его имитация, декорация, но мне хватило и ее, чтобы ощутить покой. У меня больше не было сил бегать по проекциям. Есть безвкусную еду, бояться, встречать Обитателей. Это потеряло всякий смысл: Кайру я найти не мог, выбраться наружу – тоже. Поэтому решил, что тут и умру. Уж лучше в том месте, которое я знаю и люблю. Подумал, что просто лягу, закрою глаза и буду ждать конца. А потом обнаружил письмо. Ты не представляешь, что я чувствовал, когда читал. Это был мой шанс выйти! Но вернуться в мир, где все мертвы… – Он сжал челюсти. – Где мой отец умер от горя, пытаясь отыскать меня. Где больше нет мамы.

Горло перехватило.

– Но ты все же вышел, Алекс.

– Я до сих пор не понимаю, как все это работает – эти пересечения реальностей, временные парадоксы. Кайра, наверное, поняла бы и знала, как объяснить.

– Возможно, она и объяснит. – Она подняла руку и бережно коснулась его щеки. Провела пальцем по лбу и бровям. – Ты так похож на меня! Но одновременно и на Вадима. Вроде и другие черты, а общее сходство поразительное. Как мы с ним сразу не догадались?

– Потому что такую возможность не держишь в голове. – Алекс помолчал. – Потому что это противоестественно. Я видел свою могилу. Это было самое странное, что только можно увидеть.

Она качнула головой – да.

– Не жалеешь, что узнала?

– Нисколечко. Наоборот, мне легче. Разве ты не понимаешь? Теперь я знаю, что мой мальчик не умер.

В глазах матери заблестели слезы. Алекс прижался щекой к ее руке.

– Ты ведь понимаешь, что здесь твой дом? Ты можешь никуда не уезжать. Тебе не нужно этого делать! Послушай… Мы что-нибудь придумаем с документами и… вообще со всем. Это такая мелочь, по сравнению с тем, что ты жив, Сашенька! Что ты есть у меня.

Он вдруг подумал, что она права. Ведь и в самом деле можно остаться, раз все так хорошо складывается. Мама не испугалась, не оттолкнула его – отец, скорее всего, тоже не сделает этого. Может, тоже обрадуется.

Все может получиться!

Можно попробовать начать новую жизнь – найти новых друзей, дело по душе, работать с отцом, развивать его бизнес, учиться в Университете, если захочется. К тому же у него скоро появится брат или сестра. Это ли не чудо?

Но Кайра… Та, что осталась в Пространственной Зоне и та, которая не подозревала о его существовании. И сама Зона. Она тоже не отпускала Алекса. Он был прав, говоря, что является единственным человеком на свете, который знает о ней так много. Не будет ли малодушием постараться выбросить ее из головы, остаться в стороне?

А возможно – это только что пришло Алексу в голову! – его миссия в том, чтобы убедить исследователей не открывать людям Нулевое измерение.

– Я не могу, – ответил он. – Прости. Я должен поехать. Пойми меня, пожалуйста. А потом видно будет.

Она снова обняла его, будто не желая отпускать.

– Ты должен знать, что мы с Вадиком всегда ждем тебя. Каждую минуту. Ты сможешь вернуться в любое время, Алекс. Ты обещаешь мне?

– Обещаю… мама.

Когда Алекс сел в самолет, он снова вспомнил этот момент. Такое простое слово – «мама», и так невероятно ценна и дорога возможность произнести его вслух и услышать в ответ, как тебя называют сыном или дочерью.

Он не знал, что ждет его дальше. Алекс даже не был уверен в том, что увидит родителей еще раз. Но то, что они были на свете, что ждали его, что им можно было позвонить и услышать их голоса, наполняло душу светом.

– Смотрю на тебя и горжусь, – сказал отец, когда они, все трое, прощались в аэропорту. – Прекрасно понимаю, почему ты решил промолчать, и сам, наверное, сделал бы так же. Ты хороший человек.

– Это же ты меня вырастил, – Алекс слегка улыбнулся.

– Мы с Леной только нашли тебя… снова нашли, а уже нужно расставаться. Ты уверен? Точно уверен?

Алекс промолчал, глядя ему в глаза. Он и сам не знал, уверен ли, и вместе с тем чувствовал, что поступает правильно.

– Если ты так решил… Я поддерживаю твое решение.

Они все трое стояли, обнявшись, и люди, должно быть, принимали их за братьев и сестру. Мама изо всех сил старалась не плакать.

– Ты всегда таким был. Вы оба. Поддерживали, понимали. Вы лучшие родители. Моему брату или сестре повезет с вами.

– Когда он или она родится, ты ведь вернёшься? Приедешь?

Алекс пообещал. Понимая при этом, что, вполне возможно, солгал.

Кто знает, чем обернется эта поездка?

Чего ждать от авантюрного путешествия по фальшивым документам? На краткий миг ему захотелось вскочить с места, броситься к выходу, сойти с самолета. Остаться там, где ему были рады. Но он преодолел этот порыв, подавил его.

От родителей мысли плавно перетекли к Кайре. Как пройдет их встреча? Прошлой ночью он видел ее во сне. Точнее, в ночном кошмаре.

Алекс снова очутился в огромном зеркальном лабиринте, где они уже бывали с Кайрой. Сверкающие зеркальные коридоры уводили все дальше, запутывали, бесконечные отражения собственного растерянного, перепуганного лица мешали сориентироваться, успокоиться, понять, куда идти дальше. Алекс метался, забывая, откуда пришел, понятия не имея, в какой стороне искать выход.

Потом он услышал женский крик. Тоскливый, полный боли. Голос Кайры звал его! Далекий, слабый, почти призрачный. Откуда он доносился, разобрать было невозможно. Где она? Что с ней? Алекс побежал – бежал со всех ног и в отчаянии звал Кайру, но не мог понять, что она отвечает ему и отвечает ли.

Потом свет вдруг погас. Алекс остановился, тяжело дыша. Он таращил глаза в темноту, но мгла была непроглядной. Не было ни единого шанса увидеть перед собой хоть что-то. Голос Кайры тоже потух, растаял во мраке.

Алекс стоял и ждал, сам не зная, чего. Внезапно погаснув, свет также неожиданно и вспыхнул. Алекс щурился, стараясь дать глазам привыкнуть. Огляделся вокруг и оторопел.

Он больше не отражался в зеркалах. Вместо него всюду была Кайра, такая, какой он увидел ее в первый раз: с косынкой на темных волосах, с рюкзаком за спиной. Большие серо-зеленые миндалевидные глаза, тонкий нос с небольшой горбинкой, высокие скулы – сотни, тысячи ее лиц смотрели на Алекса со всех сторон.

Растерянный, изумленный, он двинулся с места, пошел вперед. Многочисленные образы Кайры будто бы последовали за ним.

– Забери меня, – прозвучал знакомый нежный голос. – Алекс, найди меня.

Он знал, то должен отыскать ее, настоящую, среди сотен зеркальных двойников, и что у него нет права на ошибку. Если он промахнется, укажет неправильно, выберет не то отражение, Кайра исчезнет навсегда. Алекс больше не увидит ее.

– Скорее, – умоляла Кайра. – У меня почти не осталось времени.

– Сейчас, сейчас, – бормотал он.

Алекс бегал по коридорам, мучительно вглядывался в знакомые черты, кружил по лабиринту, всем своим существом ощущая, как отведенное ему время уходит, просачивается, словно песок сквозь пальцы.

Он боялся вскинуть руку и сделать выбор, который мог оказаться неверным. Но и медлить было уже невозможно. Алекс упал на пол, прижимая ладони к глазам, и закричал:

– Я не могу! Я не знаю, где ты! Больше не знаю, кого мне искать!

Он проснулся в холодном поту. Горло саднило от крика, дыхание причиняло боль.

Сейчас, чувствуя, как шасси оторвались от земли, и большая крылатая машина понесла его за океан, Алекс подумал, что это правда. Он и сам не знал, кого ему искать. Где она – настоящая Кайра, которую он любил.

Часть вторая. Отрывки из дневника Алекса

31 декабря 2020 года

Новый год для меня теперь похож на поминки. Пить хочется не чокаясь. Улыбка сползает с лица, как старайся присобачить ее на место. Мысли в голове вертятся одна другой мрачнее.

Хотя одна удачная все же попалась – купить вот этот блокнот, куда я теперь пишу, и начать вести дневник. Когда тебе не с кем поговорить, некому не то что душу излить, а даже просто правду сказать, чистые страницы – это самое то. Царапаешь острым пером по живому, оскверняешь чернилами невинные белые листы, поганя их своими признаниями, и точно знаешь, что более покорного и внимательного собеседника тебе не найти.

Продавщица в магазине посмотрела на меня так, будто приговорила к пожизненному заключению в палате с мягкими стенами и решётками на окнах, и перекатила комок жвачки из-за щеки за щеку. Придурка, который ворвался в магазин перед самым закрытием и с порога потребовал блокнот, хотелось послать по известному адресу, но она все же сдержалась.

Блокнот шикарный. Толстый, обтянутый красной кожей. С умилительной закладочкой. Держись, дружище. Терпи.

В США Новый год не такой глобальный, долгожданный праздник, как в России. Никакой не рубеж, когда полагается загадывать желания и делать вид, что веришь, будто они исполнятся. Здесь народ пышно, с придыханием и паточно-сладкой радостью отмечал Рождество, и до 31 декабря запала мало у кого хватило.

А скорее всего, большинство квартир попросту пустые: все разъехались на каникулы. Отчитываются об успехах, достигнутых в ходе построения великой американской мечты. Звенят бокалами на берегу океана, сверкают белозубыми улыбками.

Сейчас два часа ночи, но во всем городке горит мое окно, да еще одно, в корпусе напротив. Тоже какой-то бедолага мается. У меня мелькнула мысль сходить к нему, выпить вместе, но я ее отбросил.

Может, там никакой не бедолага. Может, он как раз счастлив: сексом, например, занимается. Или деньги считает. А может, это вовсе никакой не он, а она – целеустремленная, продвинутая, повернутая на своей независимости и принципиально не бреющая ноги и подмышки. Я тут таких навидался. Позвонишь в дверь, а потом окажется, что домогался в грубой форме.

Жалею, что не сразу стал вести дневник. Но хорошо, хоть сейчас додумался. Квартиру мою не обыщут, никто его не найдет. А если я почувствую, что это может быть, то сожгу. Но все же на видном месте оставлять тоже не годится: спрячу туда же, где храню дневник Кайры.

Десятого декабря у меня родилась сестра. Алисой назвали. Мне не очень-то понравилось имя, но я сказал, что очень.

У мамы глаза сияют и искрятся, не хуже новогодних гирлянд. И у папы тоже. А я смотрю на них, на Алиску крошечную, и у меня все внутри переворачивается, как будто лечу куда-то на американских горках. И зачем, зачем я уехал от них?

Нет, неверная формулировка.

Зачем я полез искать Саймона, лабораторию, Университет, зачем показал проектор, зачем, зачем…

Свалял дурака.

– Пожалуйста, приезжай домой на Новый год, – просила мама.

– Семейный же праздник, – вторил отец. – Сколько можно на сестричку через экран смотреть?

Я отшучивался, потом делал серьезную мину – мол, не могу, тут дела, позже. Они огорчаются, мама так почти до слез. И продолжают ждать.

А я знаю, что никогда… Только через экран теперь.

Пойду водки выпью. Она тут, кстати, не хуже, чем в России. Хотя там я ее не слишком часто пил и не любил.

Рука устала немножко – я отвык писать не на компьютере. Но вхожу во вкус. Вроде и думается яснее, когда водишь авторучкой по листу. Есть в этом что-то… эпохальное. Неправильное слово, неподходящее, но звучит, как надо. А может, я просто опьянел.

Я не приеду в Россию, потому что никто меня отсюда не выпустит. Нет, формально никакой я не пленник. У меня даже счет в банке есть, и он не пустой. И регулярно пополняется, потому что я оформлен на работу в лаборатории… Все время забываю, кем же будто бы тружусь? Лаборантом, видимо.

Упаси Боже, никто мне не говорит, как одеваться или где проводить вечера. С кем спать, что читать. Живу я в миленькой двухкомнатной квартирке с балконом на территории студенческого городка. На балконе стоит стол и два стула. Плетеные такие, шоколадного цвета. Симпатичные. И цветы какие-то желтенькие растут. Уборщица, которая два раза в неделю приходит убираться, добросовестно их поливает. Без нее они бы у меня засохли давно, а так ничего, цветут.

Мебель я не выбирал, она уже тут была, но если бы вздумал купить сам, то купил бы все в точности такое. И светильники мне нравятся, и коврик перед дверью. Я только занавески сам купил, полосатые – слабость у меня к таким. Я их и в комнате своей в той, прежней, жизни, повесил.

Мои соседи – начинающие ученые, преподаватели, лаборанты, ассистенты кафедр. Молодые, холостые, умные, мечтающие о карьере и перспективах.

Кайра тоже тут жила… Нет, не надо о ней сейчас. Не ко времени. Не могу.

Потом все эти подающие надежды женятся или выходят замуж, покидают этот улей и перебираются в собственные дома – тут небольшой город рядом. Чистый, вылизанный, опрятный, как с картинки. Улицы по линеечке. Граждане улыбчивые, как телеведущие. В магазинчиках пахнет ванилью и яблочным пирогом с корицей.

Почему я думаю, что никуда отсюда не смогу уехать? Мне же напрямую этого никто не говорил. Хотя зачем лишние слова? Я ведь не дурак. Тонко намекнули, что мое присутствие желательно. Они работают – я помогаю. Мы команда.

А если я вдруг вздумаю отбиться от стаи, то, боюсь, в аэропорту выяснится, что документы мои фальшивые, что никакой я не американский гражданин, а преступник.

Они мне даже татуировку сделали. Бред какой-то. В сценарий для тупого боевика постеснялись бы такую сцену вставить. Но мне пришлось стерпеть.

«Это облегчение идентификации, ок? Считайте, что вы сделали нам небольшое одолжение, ок?»

Какая идентификация? Они уже настроены, что им придется опознавать мой труп? И вечно это дебильное «ок».

Я нужен им. Поэтому я здесь. А что нужно мне, никого не волнует. Я сам подписался, сам попросился в эту клетку. Никаких обид.

Неожиданно вспомнилась одна история из детства. Обычно я запрещаю себе ее вспоминать, но водка открыла какие-то шлюзы, и все это хлынуло со дна души.

Летом я несколько лет подряд жил в деревне с бабушкой. Не ее был дом, она его снимала, а меня отправляли вместе с бабулей из душного города на природу. Родителям нужно было работать.

В последний раз мы поехали, когда мне исполнилось семь. Больше не ездили – бабушка потом заболела и умерла. Но дело было не в бабушке.

То последнее деревенское лето я запомнил хорошо – не по воспоминаниям родителей, а самостоятельно. Так и стоит перед глазами крепкий деревянный дом с резными ставнями, заросший сад за зеленым забором.

Помню старомодную мебель, деревянные крашеные полы, на которых лежат разноцветные половики. Полы скользкие, если бежишь, половики разъезжаются под ногами. Я много раз падал, а бабушка всплескивала руками и велела не носиться. Вишни в палисаднике помню, кусты смородины. Я красную люблю, а там только черная росла.

Но главное – я помню ее, Мэгги. Соседского лабрадора. Я готов был приезжать в деревню ради нее одной, и часами напролет возился бы с собакой, если бы мне позволяли.

Хозяева Мэгги были странными людьми. То есть это, на самом деле, неправильное определение. Сволочи они были – мамаша, папаша и сын, Коля, двенадцатилетний оболтус.

Золотистую красавицу Мэгги взяли Коленьке в подарок на десятилетие. Ему собачку захотелось. Первый юбилей – как не уважить? Породу выбирали придирчиво и долго (это родители бабушке рассказывали, я слышал). Главные требования были – дружелюбие к детям, отсутствие агрессии.

Правильно выбрали: Мэгги физически не умела ни на кого злиться и укусить не смогла бы (даже тех, кого следовало бы). Когда кто-то из нас – хозяева или соседи – приближались к ней, она припадала к земле и улыбалась младенчески-светлой собачьей улыбкой. Не бросалась, не хрипела с поводка. Виляла хвостом и смотрела на хозяев преданно и с надеждой. Она была больше человеком, чем они.

Потому что только нелюди так поступили бы. Как только Коленьке ожидаемо надоела собака, ее привязали во дворе, за сараем. Места было мало, и Мэгги постоянно просилась погулять, но ее не выпускали. Было дело, она так рвалась, что вывихнула лапу, пришлось обращаться к ветеринару.

– Лабрадоры очень общительные, дружелюбные, им компания нужна, – сказала как-то соседке бабушка. – Нельзя ее одну на привязи держать, это жестоко! С Мэгги играть нужно, выгуливать хоть иногда.

Та поджала губы и попросила не вмешиваться.

Однажды ночью началась гроза, и Мэгги так отчаянно скулила от ужаса, плакала, словно потерявшийся ребенок, что бабушка не выдержала, встала, надела дождевик и ушла во двор. Так и просидела с ней, пока гроза не закончилась. А после выпила на кухне коньяку и сказала:

– Стреляла бы таких.

Она думала, Сашура ее спит, но я не спал.

Позже я узнал, что бабушка ходила к соседям, просила продать ей собаку, предлагала хорошие деньги. Но сынуля топнул ногой, и Мэгги осталась в своем углу за сараем.

Кормили Мэгги, когда придется, и тем, что не могли доесть сами. В основном хлебом. Мне позволялось подходить и кормить, и я таскал для Мэгги со стола котлеты и куриные ножки.

Тем вечером я тоже сложил еду в пластиковый контейнер и пошел. Соседей дома не было – уехали куда-то на выходные. Я протиснулся в собачий закуток и увидел, что Мэгги лежит на боку. Спит, наверное, решил я и позвал ее.

Но Мэгги не отреагировала. Не вскочила, как обычно, не замолотила хвостом.

Я хотел подойти ближе, разбудить ее… Я все еще думал, что она спит! Но тут увидел мух. Они ползали по морде собаки, и одна из них вдруг заползла в ноздрю. Что-то оборвалось у меня внутри. Я до сих пор помню то состояние – меня как будто толкнули куда-то, с большой высоты. Колени подломились, я выронил миску с остатками супа и закричал.

Дальше – черная дыра. Я ничего не помнил: ни того, как примчалась перепуганная бабушка, ни того, как оказался дома, ни «скорую», которую вызвала бабуля, потому что я не приходил в себя.

– Домой хочу, – вот первое, что я сумел произнести, когда очнулся, и больше не произнес ни слова, пока папа не привез нас с бабушкой в город.

Я слышал, как она, чуть не плача, рассказывала эту историю родителям на кухне.

– Собака же рвалась все время! Вот, видно, запуталась как-то, задушила сама себя веревкой. Бессовестные, жестокие люди!

Про Мэгги я никогда ни с кем не говорил, хотя мама с папой пытались вызвать меня на откровенность, задавали осторожные вопросы. Я набычивался, опускал глаза, сжимал челюсти и молчал. Со временем они отступились.

Я никогда не просил у родителей щенка. На лабрадоров и вовсе не мог смотреть. Когда мама как-то заикнулась о том, не хочу ли я собаку, я выкрикнул, что терпеть их не могу.

В смерти Мэгги я не был виноват, но все равно считал себя виноватым.

Меня долго мучили сны, в которых я раз за разом пытался отвязать веревку и выпустить Мэгги на волю, но каждый раз оказывалось, что вместо этого веревка запутывается все сильнее, и Мэгги задыхается у меня на руках. И в нос ей заползает муха.

Я просыпался в слезах и долго не мог уснуть, но никому не рассказывал о своих кошмарах. Это принадлежало только мне – а еще доверчивой, доброй, так никем и не спасенной Мэгги.

Больше ни для одной собаки места в моем сердце не было. Там появилось маленькое кладбище, где она была похоронена: милая, забавная, до самого конца верившая, что люди и правда в ответе за тех, кого… Не знающая, что это ложь. Что никто никогда за предательство и жестокость по-настоящему не отвечает.

Пишу и плачу, и мне не стыдно. Я впервые открыто плачу по Мэгги и пью за помин ее собачьей души. А если уж правду говорить, то и себя самого оплакиваю, и будто даже хороню.

Я ведь тоже, как Мэгги, привязан и не могу вырваться.

Меня держит прошлое, которое одновременно – будущее. Держит чужой мир – Пространственная Зона. Теперь я точно знаю, что она меня так и не выпустила.

… Потом водка кончилась, и я пошел спать.