Текст книги "Узел смерти"

Глава седьмая

По ночам по квартире ползли тени. Впервые Чак заметил их через пару ночей после того, как Тася, пробудившись, окончательно превратилась в кого-то другого.

Он, как обычно, не спал, просто лежал в кровати, запершись на задвижку в своей клетушке. Сверху, в перегородке, разделявшей комнату на его и Тасину половины, было небольшое окошко, поэтому, когда по улице изредка проезжали автомобили, свет фар всполохами пробегал по потолку. Фонари, окна домов тоже давали немного света, так что в комнате было не так уж темно.

По двору проехала очередная машина. Чак перевел взгляд на потолок. Луч скользнул по нему и пропал, и в этот момент Чак увидел тени. Что-то черное, длинное, узкое, похожее на веревки, змеилось по потолку. Полосы сплетались в клубок, переползали то вправо, то влево.

Сначала Чак подумал, что это ветви дерева или нечто в этом роде. Вернее, попытался убедить себя, следя за «змеями» взглядом. Только не было это ни деревом, да и вообще ничем нормальным. С потолка полосы спускались на стены, стекали по ним, как струи темной воды.

В комнатушке стало холодно. Чак подтянул одеяло до самого подбородка, но это не помогло. Казалось, что температура опустилась до минусовой отметки, причем произошло это быстро, в считанные секунды. Черные щупальца извивались у стены совсем рядом.

«Они тянутся ко мне. Что будет, если они меня коснутся?» – почти спокойно подумал Чак, как будто не только тело его замерзло, но и все чувства тоже были заморожены.

Чак понимал, что ему нужно выбираться из комнаты, которая превратились в ледяную тюрьму, но не мог пошевелиться. Он слышал, что люди, замерзая, не могут бороться с сонным оцепенением, а в итоге засыпают и умирают. Сейчас с ним происходило что-то подобное: веки, тяжелые, как железные шторы, опускались на глаза, двигаться не хотелось, и даже холод перестал беспокоить. Спать, спать…

Из комнаты Таси раздался вой – волчий, протяжный. Невозможно было поверить, что такие звуки может издавать человеческое существо. А следом – хохот. Лающий, безумный, пробирающий до костей.

Это вывело Чака из оцепенения, в которое он впал. Его словно подбросило в постели. Он откинул одеяло, трясясь от жуткого холода, кое-как скатился с кровати и немеющими пальцами вцепился в задвижку, стараясь не смотреть на змееобразные щупальца, которые силились его коснуться.

Из последних сил дернул задвижку и, толкнув дверь, вывалился в коридор. Холод остался позади: Чак сразу же окунулся, нырнул в тепло. Он привалился к стене, но перед этим захлопнул дверь, чтобы оставить щупальца за спиной, хотя и понимал, что так просто отделаться от них не получится.

Чак с трудом переводил дыхание, пытаясь прийти в себя.

«Мама!» – сверкнуло в голове.

Оттолкнувшись от стены, он сделал несколько шагов и очутился в комнате, где спала мать. Здесь было светлее, чем у него, и Чак ясно видел сплетающийся и расплетающийся змеиный клубок, черные лианы, струящиеся по потолку, сползающие по стенам буквально в метре от матери, которая лежала, укутавшись с головой. Спала или оцепенела, как и он сам? Здесь тоже было холодно, как в колодце с ледяной водой.

– Мама! – выкрикнул Чак и машинально, не задумываясь, щелкнул выключателем.

Зажегся свет, черные тени сгинули. Обычная комната, знакомые вещи на привычных местах. Холод тоже пропал – растаял, как льдина в жару.

Чак бросился к матери. Хотел потрясти ее за плечо, разбудить, но она выпростала руки из-под одеяла, повернула голову, села.

– Я не спала, я… Что это было? – хрипло спросила мама. – Я так замерзла, пошевелиться не могла.

– Тут было… Я их видел! – сбивчиво заговорил Чак. – Тени, как щупальца. На потолке, на стенах! Ты ничего не видела?

Мать молчала.

– Погоди. Я тебе покажу.

Он не был уверен, сработает ли, ему и самому уже казалось, что все могло присниться, привидеться. Чак подошел к выключателю и снова погрузил комнату во тьму.

Вновь заструился холод, тени вернулись: по потолку размазались черные кляксы. Мать испуганно вскрикнула, и Чак понял, что она тоже их видит. Он поспешно зажег свет.

Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Потом взгляд матери метнулся куда-то вбок, глаза расширились. Чак, не успев задуматься, в два прыжка оказался возле ее дивана и обернулся.

Тася стояла возле стены, у входа в комнату. Угловатая, костлявая, скособоченная фигура в темно-синей ночной рубашке-балахоне.

– Испугались, мышата? Страшно вам? – Лицо задергалось в ухмылке, обнажающей зубы и черные десны.

Чак плюхнулся на диван, безотчетно придвинувшись к матери, ища у нее защиты. Она обняла его, желая заслонить собой.

– Что тебе нужно? – дрожащим голосом спросила мама.

Долговязая фигура вскинула руки, словно балерина, и принялась поворачиваться на месте, кружась в гротескном подобии танца, напевая что-то. Потом остановилась и стала нагибаться назад, словно собираясь встать на «мостик». Почти коснувшись лысым черепом пола, она поглядела на мать и брата, вывернув голову под таким углом, что шея едва не сломалась, и прохрипела:

– Тьма! Тьма идет за вами!

Проговорив это, Тася снова разогнулась и сказала уже другим, более высоким голосом:

– Узнаете, скоро узнаете! – А после, наконец, убралась к себе.

Чак чувствовал, что мать трясет – не от холода, температура в комнате была уже нормальной, а от страха. Он и сам не мог поверить, что все это в самом деле происходит с ними.

Конечно же, никто из них не спал. Так и просидели до утра, не выключая электричества, не решаясь выговорить ни слова.

Все последующие ночи они спали по очереди, не выключая ночника. Чак, который и подумать не мог о том, чтобы снова оказаться ночью в своей комнатенке, перебрался спать в «залу», как иногда говорила мама. Постелил себе в кресле, но, хотя чувствовал себя немного спокойнее рядом с матерью, все равно был в постоянном напряжении.

Договорились дежурить по четыре часа, но мать постоянно давала ему поспать подольше, говорила, что у нее все равно бессонница. Чак сердился, просил не жалеть его, но все было без толку.

Ночник освещал комнату не полностью, так что по углам клубились змееобразные тени, к которым они уже стали привыкать (если к такому, конечно, вообще можно привыкнуть).

Тася, которая сама была похожа на змею, впавшую в анабиоз, из комнаты почти не выходила. Ничего не ела, лишь изредка то принималась выть, то смеялась, то неразборчиво бормотала. Кажется, даже не на русском языке. Ни мать, ни Чак не обращались к ней, не звали ужинать или обедать. Мать утром оставляла в ее комнате еду, а вечером забирала нетронутые тарелки.

Сестра усыхала, становясь похожей на мумию, губы ее истончались, нос заострялся, но слабой она не выглядела. Наоборот, казалось, тело ее наливается особенной силой. Запавшие глаза, обведенные черными кругами, полыхали серебряным светом.

Через несколько дней, когда они с матерью вернулись домой (Чак заехал за ней на работу), возле подъезда их встретила соседка с первого этажа.

– Уйми свою дочь! Все из-за нее! – накинулась она на мать.

– Что случилось? О чем ты? – С Кларой они никогда не ладили, но открыто не конфликтовали.

– Таська ваша совсем ку-ку! Выперлась на балкон, увидела мою Леночку и давай на нее! – Клара всплеснула руками, набрала побольше воздуху и снова бросилась в бой. – Урода, говорит, родишь. Знаешь, говорит, кто у тебя в брюхе? Сколько рук у него, а ног? Отродье твое, говорит, и на человека не похоже! Саму тебя заживо жрет! Это же надо беременной такое говорить! Ей рожать через два месяца! Девочка домой еле живая пришла!

Клара продолжала разоряться в том же духе. Мать стояла бледная, поникшая, хотя обычно за словом в карман не лезла. У Чака внутри все сжалось.

– Чего разоралась? – грубо бросил он, и Клара от неожиданности замолчала. – Мать чем виновата? Она на работе была.

– Ваша Таська всегда была чокнутая! Все видели!

– А чего тогда ее слушать, если чокнутая? – Чак схватил мать за руку и потащил за собой. – Все, хорош базлать!

Они с матерью скрылись в подъезде. Мать так ничего и не сказала, и Чака не одернула, хотя прежде не позволяла ему говорить в таком тоне.

Уже когда они оказались перед дверью квартиры, мама шепотом спросила:

– Зачем она это делала? Говорила это Лене? Если бы моей дочери такое кто-то сказал, я бы тоже психовала.

Чак ничего не ответил. А что отвечать?

Они вошли в квартиру. Пахло сыростью, мокрой штукатуркой, стоячей водой.

«Нас затопило?» – подумал Чак.

Следов воды не было, пол был сухим. Мать заглянула в ванну, в кухню.

– Все нормально, – негромко проговорила она.

Чак прошел в большую комнату. Тут тоже было сухо, но запах сырости усилился.

«Это у Таси», – понял он.

– Посмотри! – воскликнула мать, и Чак увидел, что она показывает пальцем на угол комнаты, возле балкона.

Стена и потолок были заляпаны безобразными черными пятнами, похожими на плесень. Еще утром ничего подобного не было – обычная побелка и обои в бледно-голубых и золотисто-желтых цветочных узорах, которые очень нравились матери.

– Не понимаю, как это…

Мать говорила что-то, но Чак, не слушая ее, направился в комнату Таси. Открыл дверь и заглянул внутрь. Здесь царил полумрак, но все равно видно было, что тут картина еще хуже. Черные сырые разводы, мерзкая вонь, как от замоченного в тазу и позабытого, сгнившего белья.

Чак прикрыл дверь и двинулся дальше. Когда подошедшая сзади мать вдруг взяла его за руку, он с трудом сдержал вопль.

Комната Таси (когда-то светлая и уютная, аккуратно прибранная и полная картин, набросков, милых вещиц и мягких игрушек) походила на подвал разрушенного дома. Чак прижал руку ко рту, подавив рвотный позыв: запах сырости, тлена, гниющей воды был невыносим.

Потолок и стены были покрыты трещинами и сплошь затянуты чернотой. Занавески висели грязными тряпками, мебель – в темных разводах. Окно было мутным, и на какой-то миг Чаку показалось, что выходит оно вовсе не во двор, а совсем в другое место, и он сомневался в том, что это место находится на земле, в привычном мире…

Тася вытянулась на кровати. Ее плоская длинная фигура почему-то напоминала гусеницу, из которой должна вылупится… нет, не бабочка. Какой будет следующая стадия превращения, предугадать было невозможно.

Сестра повернула голову и вперила взгляд в Чака и мать, умудряясь смотреть одновременно на них обоих.

– Нравится? – глумливо проговорила она. – Я же предупреждала, тьма идет за вами, наступает на пятки.

– Ты превратилась в чудовище! – прошептала мать.

– Пошли вон, – спокойно, даже равнодушно сказала Тася и прикрыла глаза.

Чак открыл балкон и окно в кухне, по избавиться от запаха сырости не получалось. Мать повозила тряпкой по черным пятнам, но быстро сдалась: от такого не избавишься.

Они не спрашивали друг друга, как Тася могла все это сделать. Не было сил ни говорить, ни обсуждать.

Время шло. Чак и мать пытались выживать среди теней, черной, наползающей непонятно откуда грязи и плесени, удушающей вони и отчаяния, которое было хуже всего.

Их существование превратилось в пытку, и иногда Чаку казалось, что кто-то ставит над ним эксперименты. Пугает, морочит – и следит за реакцией. Они с матерью были похожи на кроликов в клетке. Кто-то жестокий имел над ними власть, творил нечто жуткое, а они ничего не могли поделать; все, что им оставалось, – ждать, когда это закончится. Ведь должно же оно закончиться когда-нибудь!

Только вот чем?..

Глава восьмая

Субботний вечер не сулил ничего хорошего. Тащиться с отцом и мачехой на юбилей к Володину не хотелось. Настроение у Миши начало портиться еще с четверга, и он подумывал уже попросить, чтобы Ласточкин поручил ему что-то неотложное, что сошло бы за отмазку. Но он справедливо полагал, что отец именно так все и расценит – как отмазку, а результатом будет очередной семейный скандал. К тому же Ласточкин окажется под ударом.

Так что Михаил, как отец и велел, вытащил на свет божий костюм с галстуком и приготовился помучиться часа три или четыре. Хотел было позвонить Илье – пожаловаться, но вспомнил, что друга нет в городе.

Вот кому хорошо – можно за него только порадоваться. Минувшие выходные Илья провел с Настей: Миша звонил ему в прошлое воскресенье, и тот ответил задыхающимся, звенящим, переполненным восторгом голосом, что у него вечером опять свидание. Миша хотел было напомнить, чтобы он не забывал предохраняться, а то ведь в таком «крышесносном» состоянии (а вовсе не на небесах!) и заключается большинство современных браков, но промолчал. Илья бы обиделся. Ну да, ну да, знаем: Настя не такая.

Во вторник Илюха позвонил и сказал, что его отправляют в командировку в Нижний Новгород. Десять дней его не будет в городе, звонить бесполезно, но волноваться не о чем, вернусь-позвоню.

Илья отбарабанил все это скороговоркой и откланялся. Михаил не удивился: в командировки друг, бывало, ездил (хотя и не такие длительные, но всякое бывает), работа у него такая. В отличие от Миши, который в профессиональном плане плыл по течению (иногда, правда, сворачивая с нужного курса), Илья с пятого класса точно знал, кем хочет стать, чем будет заниматься в жизни.

Он писал самые лучшие сочинения – поначалу учительница литературы даже подозревала, что это делают за него родители. Но потом увидела мать Ильи, которую куда легче было заподозрить в том, что она вообще не знакома с грамматикой, поверила безоговорочно и стала опекать молодое дарование.

Илья играючи побеждал в районных и городских конкурсах и Олимпиадах, писал в школьную стенгазету, а потом и в городскую многотиражку; с шестнадцати лет зарабатывал копирайтингом и писал статьи для интернет-изданий.

Никто не удивился, когда Илья легко поступил на факультет журналистики, окончил вуз в красным диплом и устроился на работу в престижный журнал «Скорость света», продолжая при этом писать еще в несколько изданий. Работа была одновременно его увлечением, воздухом и свободой: уже с третьего курса Илья снимал жилье и сам себя содержал, уйдя из материнской квартиры.

Михаил пожелал другу удачной поездки, вскользь подумав о том, что в словах Ильи, в тоне, каким он их произносил, было что-то необычное. Но он так и не понял, что именно.

В общем, звонить Илье было бесполезно, больше ни с кем откровенничать Михаил не привык, поэтому пришлось сжать зубы, затянуть на шее галстук, влезть в начищенные до блеска ботинки и вызвать такси.

Впрочем, все прошло совсем не так плохо, как он ожидал. Ресторан «Гусарская баллада» со своими позолоченными светильниками, мраморными лестницами, бордовыми бархатными шторами и массивными люстрами с хрустальными подвесками, которые будто сперли из оперного театра был, конечно, претенциозен до тошноты. Однако кормили тут вкусно, да к тому же Миша познакомился с симпатичной девчонкой.

Леля – так ее звали – подошла к нему сама, когда тамада (кудрявая тетка с приклеенной улыбкой и звонким пионерским голосом, до смешного похожая на теледокторшу Елену Малышеву) объявила перерыв перед переменой блюд.

Отец с Олесей послушно отправились танцевать, а Миша вышел покурить. Хотя не курил, а так, баловался время от времени.

– Тоска, да? – спросила Леля, подходя к нему с тонкой коричневой сигаретой, зажатой между пальцами.

У нее были черные короткие волосы и изящно очерченные полные губы. Глаза – насмешливые, синие (понятно, что линзы) были ярко накрашены, в ушах сверкали огромные серебристые кольца. Образ довершало длинное, но максимально открытое красное платье и алый лак на длинных хищных ногтях.

– Уже нет, – ответил он, правильно истолковав ее взгляд.

Она усмехнулась и назвала свое имя.

– Миша! – позвал его отец, появляясь в курилке и настороженно глядя на Лелю. – Иди-ка сюда.

Вместе с отцом и Олесей они подошли к Володину с женой. Отец заговорил, Олеся заулыбалась. Миша не вслушивался, думая о том, когда можно будет потихоньку сбежать отсюда, и в этот момент кто-то взял его под руку. Он обернулся и увидел Лелю – яркую, как колибри, уже без сигареты, которую девушка, вроде бы, так и не прикурила.

На лице отца появилось кислое выражение, мачеха насторожилась, зато Володин нежданно-негаданно расплылся в улыбке.

– Вижу, вы уже познакомились, молодежь?

Оказалось, что Леля – племянница Володина. Дочь его родной сестры.

Недовольство моментально исчезло с отцовского лица, сменившись одобрением. Миша точно знал, о чем он думает: можем же, если захотим! Девушка из хорошей семьи, выгодная партия, соберись уже, сделай над собой усилие, не облажайся на этот раз!

После горячего снова были танцы, и Миша пригласил Лелю.

– Давай свалим отсюда, – прошептала она, прижимаясь к нему. – Надоел этот пенсионный фонд.

Миша был с ней полностью солидарен. Все вышло как нельзя лучше: сбегать не пришлось, отец чуть только не благословил его. Выйдя из ресторана, они сели в такси. Леля захотела поехать в ночной клуб «Фламинго» – самое модное заведение в Быстрорецке, и Миша не возражал.

Спустя час они, выпив по несколько коктейлей с водкой под названием «Голубая лагуна» – причем Леля не отставала от Миши – целовались взасос в центре танцпола.

– Я тут часто зависаю, – сообщила Леля, которая в этот момент казалась Мише самой красивой девушкой на свете. Тот факт, что формально он сейчас встречался с другой, ничуть его не беспокоил. – Тебе нравится?

– Не так, как в «Гусарской балладе», но тоже ничего, – не слишком удачно сострил Миша, но Леля расхохоталась так, будто он выдал что-то невероятно остроумное.

– Здесь раньше еще круче было. Когда был ди-джей Клим. – Она закатила глаза. – Вот это бомба! Пушка! Клим лучший!

Услышав это имя, Миша разом протрезвел. Про несчастного Копосова и его противную мамашу он почти не вспоминал с прошлой недели. Вернее, велел себе не вспоминать. История не из приятных, парня можно только пожалеть, но никакого криминала в его смерти нет. Прав был Ласточкин.

– Говорят, он в Москве, – продолжала Леля, – и правильно. Я тоже уеду. Брошу свою шарагу – на кой мне эта учеба?

Миша попытался выкинуть из головы Клима Копосова и сосредоточиться на словах Лели. Впрочем, вслушиваться было не во что, потому что девушка, несмотря на вызывающе-яркий образ, была пуста, тривиальна и скучна, как инструкция к мясорубке.

Однако это не помешало им утром проснуться вместе в ее квартире. Вернее, он проснулся, а Леля еще спала. Алое платье висело на спинке стула, белье валялось на полу. Миша встал и оделся, старясь двигаться как можно тише, чтобы ее не разбудить. Все, чего ему сейчас хотелось, – попасть домой, принять душ, выпить пару таблеток аспирина и снова лечь спать, чтобы прийти в себя. Голова начинала болеть, и он знал, что скоро боль усилится.

Миша уже приготовился выйти за дверь, когда Леля открыла глаза.

– Вечером созвонимся? – хрипловатым ото сна голосом спросила она.

– Обязательно, – пообещал он, прекрасно зная, что они не успели обменяться телефонами.

«Прости, пап, но я тебя опять разочарую», – подумал Миша.

Леля снова сомкнула веки и заснула.

В среду Ласточкин вернулся с городского совещания и с порога заявил:

– У нас суицид.

– Что? – Михаил, который, чертыхаясь, составлял отчет, выронил авторучку. – Где?

«Если он скажет, что на Октябрьской…»

– Октябрьская. Двенадцатый дом. Там сейчас все – наши, с района, следователь, «скорая».

Под ложечкой нехорошо засосало.

– Кто?

– Парень какой-то, забыл фамилию. Скоро все выясним. Нам тоже отписываться придется. Проверка будет.

– Он точно сам?

– На первый взгляд, да. Но кто знает.

«Теперь смерти будут не только на моей совести», – прозвучали в голове слова Белкина.

– Надо, наверное, и нам пойти, – сказал Михаил, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно.

– Я только что оттуда, – заметил Ласточкин. – Проверку не мы проводим, следственно-оперативная группа. Без нас разберутся.

– Ты же сказал, нам отписываться придется.

– Ага, и нам тоже. Им нужны будут результаты судебно-медицинского исследования, в наркологию и психушку запросы сделают, судимость проверят. А с нас – характеризующий материал. То бишь характеристика по месту жительства.

«Не бери в голову. Не ввязывайся», – предостерег внутренний голос.

– Давай я займусь, – игнорируя его, предложил Михаил.

– Что, Мишаня, надоело бумажки перекладывать? – усмехнулся Ласточкин. – Понимаю, сам такой был. Сходи, сходи. С соседями надо поговорить, с родственниками.

К дому, где жил умерший, Миша отправился через пару часов. Но перед этим открыл папку Белкина, посмотрел, что там есть на мужчину, живущего на Октябрьской, двенадцать, в шестидесятой квартире.

Белкин оказался настоящим педантом. Его документы содержались едва ли не в большем порядке, чем те, что Михаил с Ласточкиным подшивали для всевозможных отчетов.

Напротив номера квартиры указывались фамилии жильцов, даты рождения, а также все сведения, которые неутомимый Белкин считал нужным зафиксировать. Миша перевернул несколько страниц, чтобы добраться до нужного адреса.

Сведений было мало. Мыльников Артем Иванович восемьдесят первого года рождения. После смерти матери и развода проживал в квартире один. «Пьет», – написал Белкин, и это было все, что он считал нужным упомянуть о несчастном Мыльникове.

Как ни странно, это короткое слово немного успокоило Михаила. Нет ничего удивительного в том, что пьющий человек вдруг решает свести счеты с жизнью: мало ли, какие мысли роятся в затуманенном сознании! К тому же, вполне вероятно, никакой это не суицид: принял человек не того, что следовало, метиловый вместо этилового, или вообще средство для чистки раковин глотнул, не разобравшись.

Правда, эту мысль пришлось отбросить: Ласточкин рассказал Мише, как умер Мыльников. Но все же, направляясь к дому, в котором жил несчастный, Миша был почти уверен, что экстравагантные предположения Белкина тут ни при чем, все дело в хроническом алкоголизме покойного.

«Надо же, как он мне башку задурил», – подумал Михаил и вздрогнул, когда тип, о котором он думал, очутился прямо перед ним, у входа в подъезд.

– Добрый день, лейтенант, – поздоровался Белкин.

– Вы что тут делаете? – нахмурившись, спросил Миша, позабыв о вежливости, хотя, конечно, прекрасно понимал, что.

Белкину нужно было внести изменения в свою бредовую отчетность.

Тот улыбнулся и развел руками. Кажется, он еще больше похудел с момента их первой встречи. Короткие седые волосы топорщились щеткой, в треугольном вырезе рубашки виднелась жилистая черепашья шея.

– Теперь вы мне верите? Вторая смерть. Я ведь вас предупреждал.

– Послушайте, гражданин, – Миша внезапно заговорил, как милиционер из фильмов времен СССР. – По данному адресу имел место случай неестественной смерти. В настоящее время обстоятельства смерти Мыльникова выясняются, проводится проверка. Я пришел, поскольку…

Белкин замахал руками.

– Да бросьте вы! Я же все вижу. Вы молоды, ум у вас пытливый. Оставьте вы эту протокольную тарабарщину. Знаю я, зачем вы здесь. И могу помочь.

Миша осекся и сердито посмотрел на Белкина.

– Анатолий…

– Петрович, – подсказал Белкин.

– Анатолий Петрович, вы забыли у меня свою папку. Придите, заберите.

Белкин поскреб сизую макушку.

– Это копии. У меня есть подлинники, спасибо.

Поняв, что сбить Белкина с толку не удастся, Миша решил принять его помощь. Как ни крути, характеристику на Мыльникова писать придется, а сведения брать где-то надо.

– Ждите тут. Я опрошу соседей по лестничной клетке, – велел он, и Белкин послушно уселся на скамью.

Квартира Мыльникова была опечатана. Михаил позвонил в соседнюю дверь. Никто не открыл, и он собрался уже звонить в следующую, как она распахнулась сама, явив Мишиному взору полную женщину средних лет.

– Мы ничего не слышали, – заявила она. – Я вашим уже все сказала. В пятьдесят девятой сейчас никто не живет, она на продажу стоит. В пятьдесят восьмую бесполезно – там бабка глухая и дед парализованный. А мы только утром с дачи приехали – и нате вам!

– Что вы можете сказать о погибшем? – официальным тоном осведомился Миша.

Женщина пожала плечами.

– Тихий был. Хороший мужик. Пил, конечно. Но работал, не из тех, что по помойкам шарят. Не хулиганил, не дрался.

– Где работал, знаете?

– Холодильники ремонтировал, стиральные машины. Руки золотые были. Весь дом к нему бегал: на совесть делал и брал мало, мог вообще за бутылку.

– Друзья у него были? Не знаете?

– С Ринатом-татарином из третьего подъезда в домино играли.

Что за татарин, Михаил спрашивать не стал: внизу его дожидалось «справочное бюро».

– С женой из-за пьянки развелся?

– Кто их разберет. Она такая была, – женщина выразительно заломила бровь, – фифа. Может, попалась бы нормальная, так не пил бы. Пока мать жива была, он ничего, держался. Потом-то, конечно… – Она недоговорила. – Жалко мужика, чего уж там. Царствие небесное.

Белкин сидел там, где Миша его оставил.

– Поговорили?

– Только в одной квартире открыли.

– Знаю, – закивал Белкин, – в другие бесполезно соваться.

– Кто такой Ринат-татарин?

– Валеев Ринат Рашидович, квартира тридцать семь, – без запинки выдал Белкин. – Сходите, поговорите. Мне подождать?

– Давайте сначала я с вами поговорю, – решил Михаил и сел на лавку рядом с Белкиным.

Анатолий Петрович свесил руки между колен и сказал:

– Я Артема знал немножко. Он мне холодильник как-то чинил. Посидели, поговорили. Добрый был человек, работящий. Водка только портила. Жену свою любил, а она бросила его, ушла к другому. Бывает такое. – Он вздохнул. – В чужую душу не заглянешь, но было в нем что-то… Надлом. Как будто ему с самим собой плохо было.

– Типичная картина суицида, насколько я понимаю.

– Ничего там нет типичного, – негромко возразил Анатолий Петрович. – Мыльников простой был человек. Ему бы такие вещи в голову не пришли. Вы знаете, как именно он умер?

Михаил знал. И был согласен с Белкиным: непонятно, с чего Мыльникову взбрело на ум свести счеты с жизнью таким способом.