Текст книги "Дочь ведьмы"

Шмелевы

Полицейскому, Валентину Петровичу Мамаеву, было жаль сидящего перед ним человека. Бывают такие бедолаги – вроде и неплохой, незлой, а жизнь какая-то нескладная.

В райцентре Кораблево все друг друга знали – если не лично, то в лицо уж точно. Сеня – Арсений Кузнецов – был не то чтобы постоянно на виду, но личностью считался известной. Покойные родители его были школьными учителями, а сам он, как пишут в книгах, пошел по кривой дорожке.

После школы отучился в техникуме, отслужил в армии, но устроить свою жизнь не смог: женился – развелся, вместо работы – случайные заработки, а потом и вовсе была та история, благодаря которой Сеня прославился на все Кораблево. Чудом в тюрьму не сел, отделался условным сроком. Мать с отцом тихо ушли один за другим в мир иной, Сеня остался в родительском доме, который с каждым годом все больше ветшал, оседал, чернел от старости и невзгод. Как и его оставшийся в одиночестве хозяин.

– Что же мне с тобой делать-то? А, Сеня? – вздохнул Валентин Петрович. – Чего ты учудил опять?

– Что положено, то и делайте, – ответил Кузнецов, не поднимая головы. – Надо, так и отвечу за все. Только я рад, что мне удалось испортить эту… Эту гадость. Больше уж ее никто не увидит!

– Рад он! Чему ты рад, интересно? Картину, можно сказать, жемчужину местного музея испортил, краской измалевал – и рад? Знаешь, каким это словом называется? Вандализм! Это, Сеня, статья, между прочим!

Сеня поднял на Валентина Петровича несчастные глаза. А ведь мы ровесники, мелькнула у того мысль. Но Сене как будто лет семьдесят, не меньше. Глаза у него, кстати, удивительной голубизны и яркости. Прямо как нарисованные. Мысль эта снова вернула полицейского к злосчастной картине.

– Скажи мне, Сеня, чего ты к нашему музею такой неравнодушный? Второе твое… не преступление, конечно, но… И опять в музее!

Кораблево – это хоть и не слишком большое поселение, но все же есть тут не только школа, почта, отделение банка, магазины, Дом культуры, церковь и парикмахерская. Еще имеется краеведческий музей. Есть там зал о том, кто населял эти края в давние времена, какие обитают-растут животные-растения, есть зал про революцию и Великую Отечественную, про выдающихся людей, которые родом из этих мест. Коллекция не очень богатая, но уж какая есть. А недавно, благодаря Сене, стала еще на один экспонат меньше.

– Как медом тебе там помазано! – Полицейский сердито отбросил ручку. – Какого лешего ты опять туда полез?

– Вы правда хотите знать? – неожиданно спросил Сеня.

Валентин Петрович не слишком уверенно кивнул. Вряд ли Сеня что-то интересное или важное в свое оправдание скажет, но мало ли.

– Все равно ведь не поверите.

– А ты попробуй.

Дальше Сеня рассказал свою историю, и, когда закончил, Валентин Петрович подумал, что в жизни не слыхал ничего более жуткого. Да, именно жуткого! А еще он по-новому взглянул на сидящего перед ним человека.

Ведь если все рассказанное – правда, то, выходит, никакой он не хулиган, не дурачок блаженный. Сеня Кузнецов, возможно, не одну жизнь спас. А по закону, получается, должен за это ответить?..

– Чтобы все рассказать, как положено, чтобы понятно было, что к чему, придется немножко во времени назад отступить, – такими словами начал Сеня свое повествование. – Краеведческий музей находится в здании бывшей усадьбы Шмелевых. До революции все окрестные земли принадлежали этим самым Шмелевым. Поля, луга, рыболовецкое хозяйство, пасека была огромная. А про шмелевский мед, кстати сказать, и в столице знали. Мать рассказывала, что были Шмелевы чрезвычайно жестокими.

Валентин Петрович вспомнил, что мать Сени работала учительницей истории. Хорошая женщина, ученики ее любили; никогда на детей не кричала, очень доступно и интересно подавала материал на уроках.

– Была такая помещица – Дарья Салтыкова, все ее знают, Салтычиху. Про Шмелевых не столь широкая слава шла, но по жестокости ни в чем они окаянной Салтычихе не уступали, а может, и превосходили. Пока крепостное право не отменили, лютовали Шмелевы безо всякой совести, но и потом, хоть и поутихли, а все равно… То и дело пропадали в этих краях дети и молодые девушки. Никаких обвинений Шмелевым не предъявляли, доказательств тоже не имелось, но все местные догадывались, чьих рук дело. Работать к ним только от безысходности шли, таких жестоких хозяев было еще поискать. Все решила революция. К ее началу семья Шмелевых насчитывала четырех человек: отец, глава семейства, жена его, маленькая дочка десяти лет и мать папаши. Люди говорили, что старуха – натуральная колдунья, кого хочешь со свету сжить может. У отца любимая забава была – стегать людей кнутом на конюшне. Маменька особенно люто красивых девушек ненавидела, измывалась всяко над теми, кто возразить ей не мог, а девчонка тоже зверенышем росла: любила животных мучить, глаза им выкалывать, живьем в землю зарывать. Словом, не люди были, а… Неудивительно, что, как только революция случилась, народ с ними сразу расправился. Не успели они за границу удрать, как планировали, всех порешили. Долго Шмелевы издевались над людьми, долго те терпели, но уж как появилась возможность отомстить, рассчитаться, за все негодяи ответили.

– И девочку убили? – спросил полицейский.

– И девочку, – отрезал Сеня. – Усадьбу разорили, сожгли. Дотла она не сгорела, удалось восстановить. Позже там райисполком был, ну вы это и без меня знаете.

Валентин Петрович знал. Как знал и то, что в конце восьмидесятых, когда для администрации построили новое здание, в бывшей усадьбе решили устроить музей. Собирали по сусекам экспонаты, залы оборудовали, ремонтировали. Только недолго музей просуществовал.

– Меня в музей на работу взяли. Мать тогда жива еще была, похлопотала. Я там вроде техника был. А примерно через полгода, когда хулиганы ночью два окна разбили, решено было ночного охранника нанять. Директор сказал, если малолетние бандиты будут знать, что ночью в здании не пусто, что человек есть, то не сунутся. Так я вторую ставку получил.

– Да уж. Аккурат после твоей охранной деятельности музей закрыть и пришлось, – не удержался Валентин Петрович.

Сеня поморщился, и полицейскому стало неловко, что он перебил рассказчика.

– На ту картину я внимание обратил в первый же день, как пришел работать. И мама, царствие ей небесное, увидела ее и аж побледнела. Групповой портрет Шмелевых написал местный живописец, а его потомки обнаружили картину на чердаке. То ли он ее отдать им не успел, то ли другая была причина, теперь не узнаешь, но суть в том, что портрет многие десятилетия хранился на чердаке. А потом родственники про музей узнали и отнесли туда. Вроде как в дар. Даже в местной газете про это писали. – Сеня почесал подбородок. – Так вот, картина. Вы ее видели раньше?

Валентин Петрович отрицательно покачал головой.

– Я расскажу тогда, что на ней. Написана она в мрачных тонах – черные, коричневые краски, темно-бордовые. Все семейство Шмелевых изображено: Шмелев с женой стоят позади кресла, на котором восседает старуха, а рядом со старухой – девочка. Глаза у всех пронзительные, натурально, как живые, так в душу и глядят. И пчелы-шмели у всех, это единственные яркие пятна на холсте: у женщин – броши золотые в виде насекомых, у девочки – подвеска, а у мужчины – массивный перстень. Я мимо этой картины не любил проходить, пока там работал. Мне все казалось, что гадкая четверка смотрит на меня, следит, взглядами провожает. Никак не мог привыкнуть. А потом… Потом было первое и последнее мое ночное дежурство. Директор музея велел пару раз за ночь обходить все залы: вечером и под утро. Проверить он этого не сумел бы, но я не хотел обманывать. С вечера вышел из коморки охранника, обошел. Все тихо, хорошо. Прикорнул на диванчике. Заснуть не удавалось, но задремал маленько. И вдруг слышу – топоток. Скорый такой, мелкий. Будто шаловливый ребенок пробежал. Я вскочил: откуда здесь возьмутся дети?

Схватил фонарик (свет в залах на ночь отключают), пошел проверить. Сердце колотится, хотя чего бояться-то? Двери и окна заперты, внутри никого быть не может. Уговариваю себя: послышалось и только! Крепче уснул, чем самому думалось. Иду, прислушиваюсь. Вроде тишина, но гудение какое-то – не пойму, на что похоже. Низкое, глухое. Что такое? Думаю, возможно, прибор какой не выключили? Да не может быть такого! Луч по стенам скользит, я ступаю осторожно, как будто не хочу к себе внимание привлекать. Помню, мысль промелькнула, если тихо пройду, так меня и не заметят. Не пойму только, кто. И вот прихожу я в зал, где висит та картина. Сначала луч фонаря скользнул по ней, и я краем сознания отметил: не то что-то. Навел луч, пригляделся… Господи боже! Картина-то пустая!

– Чего? Как это? – недоверчиво спросил Валентин Петрович.

– Нету на ней никого! Камин, перед которым вся эта четверка была, есть, стул, где старуха сидела, есть, а людей нет! И стоило мне это заметить, как слышу за спиной смех. Негромкий, вроде старушечий, ехидный. У меня ноги к полу приросли. Думаю, бежать надо, а не могу! Потом гляжу – сбоку движение, промельк. Я рефлекторно развернулся в ту сторону, свечу фонарем… – Голос Сени сел. – А он там.

– Кто? – хрипло спросил полицейский.

– Шмелев. Лицо белое, худое, как у мумии, кожа череп туго обтягивает, кажется, вот-вот лопнет, а зубы выпячены. Смотрит прямо на меня, ухмыляется. Как я заорал! Шарахнулся в сторону, врезался в стеклянный шкаф. Глядь – а возле шкафа женщина. Молодая. И тоже скалится, смотрит на меня. Он – справа, она – слева. Руки тянут, придвигаются ближе. А руки-то у них непропорциональные, уж больно длинные, и бледные пальцы шевелятся, как опарыши могильные. Еще и странное гудение все громче, громче. Чтобы убежать от сошедших с картины, оживших фигур, мне нужно было через прилавок перебраться (как они правильно называются?) Там еще всякие безделушки лежат. Я перемахнул через него, неловко вышло, задел, разбил стекло, но мне не до того было. Одна мысль – вон отсюда, выбраться, убежать! Шмелевы позади остались, я из зала выбежал, дверь захлопнул за собой. Еще два зала пересечь – и в коридор попаду, а там и выход, но не тут-то было. В зале этом гудение слышнее всего оказалось, я голову задрал. Рой. Вот что гудело – сердито так, утробно. Пчелиный рой под потолком! Вспомнилось мне в ту секунду, мать рассказывала, как Шмелевы забавлялись, запирали людей в узком каменном мешке и рой пчелиный на них напускали! Страшные мучения. Я на рой сдуру фонарем посветил, а мелкие твари будто бы ждали этого! Прямо на меня помчались. Знаешь, каково это, когда мчится на тебя смерть – черная, гудящая. Я ошалел совсем от страха, к двери повернулся… Старуха, ведьма треклятая! Никак мимо нее не пройдешь. Не пройдешь, а надо! Я молитв не знаю, кричу: «Помоги, Господи, спаси меня от демонов!» Это был зал «Растительный и животный мир нашего края», как-то так назывался, стояли там чучела разные. Я давай хватать то, что под руку попало, и швырять – в рой, в пустоту, в старуху, в никуда. Фонарь тоже отшвырнул, но ночь лунная была, старуху я и без фонарика видел. А возле стены стул стоял, я его схватил, ножками вперед выставил перед собой, несусь на старуху, думаю, проткну ножками-то, как вампира – кольями. Сам не помню, что творил, но проскочил как-то, дверь закрыл за собой, еще и стулом подпереть сумел. Отдыхать некогда, метнулся к входной двери, руку протянул к карману – ключей-то нет! Связка в каморке на столе лежит! Обратно по коридору нужно бежать. Хорошо, каморка близко, а внутри свет горит, фонарик не нужен. Я ведь его потерял в зале со старухой. А в дверь-то, забыл сказать, ломятся изнутри, бьются все втроем, наверное. Молча, ни слова не произнося, и от этого еще страшнее. Я не стал дожидаться, пока они вырвутся, бегом в каморку понесся. Ключи лежат, как миленькие, я их схватил – и обратно. Выбежал в коридор и… – Сеня всхлипнул. – Девочка. Стоит возле входной двери. В длинном платье, в туфельках. Улыбается и пальчиком меня манит. Иди, мол, сюда. Я тебя съем! Я застыл, а она… Никогда такого не видел! Девочка опустилась на четвереньки, как собака, понеслась ко мне скачками. Голова вывернута – на меня смотрит, глаза горят, зубы волчьи. Вдобавок и дверь открылась, за которой все остальное семейство было. Я в каморку свою попятился; понимаю, что дверь не успеваю прикрыть, и фанерная она, не удержит. Одно только оставалось: в окно прыгать. Прикрыл лицо рукой кое-как – и рыбкой туда. Мне уже плевать было, что со мной будет, изрежусь или нет, ничего от страха не соображал. Выпрыгнул, перекатился, ногу подвернул, но даже и не заметил, хотел бежать дальше, только смотрю – никто за мной не гонится. Все четверо подошли к окошку и стоят, смотрят, как я на земле под окном корчусь. Встали, руки свесили, а сверху на них рой опустился. Насекомые ползают по лицам, забираются в уши, в нос, в глаза, а Шмелевым хоть бы хны. Стоят, а вслед за мной выбраться из музея не могут. Видно, какая-то сила держала их внутри, не могли они наружу вылезти. Повезло мне! Повезло, да только… Не было ночи, чтобы мне кошмар не приснился: девочка за мной гонится скачками, как животное, а потом все четверо стоят в освещенном квадрате окна и смотрят на меня, и на лицах у них – шевелящаяся, гудящая масса пчел.

Так меня и нашли утром. Без сознания был, под окном лежал. Вроде бы погром учинил, имущество музейное попортил, окно разбил. Известное дело.

Валентин Петрович был в курсе. Музей закрыли на ремонт, но больше он не открылся, потому что началась перестройка, потом пришли девяностые, всем стало не до музеев. Здание сначала пустовало, затем в нем открыли кафе; кафе закрылось, появлялись и исчезали еще какие-то предприятия.

– Я узнавал, потрет, как и все другие экспонаты, упаковали и засунули в дальнюю комнату или на чердак. Только это меня и радовало, потому что ясно было: никто по ночам вблизи портрета не окажется. Некому на него смотреть, некому питать его энергией. Все спокойно было, пока…

– Пока музей не решено было отремонтировать.

Сеня вздохнул.

– Я хотел украсть и уничтожить портрет, но это было невозможно, здание запирается, сигнализация имеется. Да и большой он, собака! К директору ходил, к новому, пытался поговорить, объяснить, что нельзя портрет вывешивать на всеобщее обозрение, это же чистое зло! А ну как ночью опять все повторится, другой охранник не сумеет спастись?! Погибнет! А может, Шмелевы наберутся сил, смогут покидать портрет и днем? Или найдут способ вообще в него не возвращаться?

Это звучало, как полный бред. Но Сеня верил своим словам. И Валентин Петрович проникался его верой.

– Я решил, что оставался один вариант. Пока музей не открыли, пока портрет не начал вредить людям, мне нужно было попасть туда. И, к счастью, днем это было не очень сложно. Перед открытием в музее много народу толкалось. Я и не прятался особо, люди думали, что я тоже один из рабочих. Все было просто: вошел в зал, вытащил баллончик с черной краской, распылил. Об одном тревожусь… Вы мне скажите, Валентин Петрович, нельзя ведь после такого восстановить картину?

Валентин Петрович, наверное, должен был ответить, что это все чушь собачья, рассказ сумасшедшего, а насчет реставрации, так дай бог, получится, найдется умелец. Но он сказал совсем другое.

– Я не знаю, можно ли, не специалист. Но картину эту забрали как вещественное доказательство. Поместим ее на склад. А там уж… Всякое бывает в жизни, Сеня. Бывает даже, что пропадают вещи. Исчезают, как и не было их.

Сеня и Валентин Петрович смотрели друг на друга. Морщины на лбу Сени разгладились, тревожное выражение сменилось облегчением.

– Точно, – сказал он. – Всякое бывает. Спасибо вам.

– За что? – пожал плечами Валентин Петрович.

– За то, что поверили. Я вам правду сказал.

Позже, оставшись один, Валентин Петрович сидел, смотрел в окно и думал. Сеня сказал правду, чистую правду. А вот Валентин Петрович ему солгал. Он видел тот портрет. Еще тогда, когда музей открыли в первый раз.

Стоял перед ним недолго, но ему казалось, что это длилось несколько часов. Злобные, ухмыляющиеся, уродливые лица. Глаза людей на портрете были похожи на черные дыры – опасные, засасывающие в адовы глубины. От них невозможно было отвести взгляд, и в голове слышался странный гул. Уже позже Валентин Петрович сообразил, что это напоминало гудение пчел, ос или шершней, которых он боялся до дрожи.

На негнущихся ногах отошел он тогда от картины, думая о том, что это нечестивая, дурная вещь, которую нельзя показывать людям, но не смея ни с кем поделиться своими опасениями.

Испугался так, как не боялся никогда в жизни. Думал, что должен сделать что-то, но не знал, что. Когда Сеня Кузнецов сделал все за него, когда из-за его поступка никто больше не посещал музей и не смотрел на картину, а после она оказалась на долгие годы изолирована, Валентин Петрович малодушно возмущался вместе со всеми хулиганским поступком Кузнецова, ни слова не сказал в его защиту. Уговаривал себя: что толку? Кто поверил бы? Что можно было сделать?

Годы шли. Происшествие забылось.

А теперь Сеня снова поступил, как… Как хороший человек, желающий защитить других. И Валентин Петрович намерен был сделать то же самое.

Он уничтожит картину, выкрадет и сожжет. Такой богопротивной гадости не должно существовать на свете. А не будет картины – не будет и дела против Сени.

Приняв решение, Валентин Петрович заварил себе чаю и стал дожидаться удобного момента для осуществления задуманного.

Хранитель дома

Сергей Сергеич терпеливо дожидался, пока Пономаревы уедут. Он жил через три дома от них, на той же стороне улицы, и обрадовался, когда увидел, как их синяя машина, массивная, точно троллейбус, проехала мимо. И пса проклятущего с собой взяли.

Теперь дождаться полной темноты (фонарей у них в поселке, слава богу, отродясь не бывало) – и можно действовать.

Сергей Сергеич – мужчина обстоятельный, всегда таким был. Жена-покойница ворчала: жизни, мол, нет от тебя! Все чтобы на своих местах, ни пылинки, ни соринки. Не приведи господь коврик прикроватный косо лежит или кружки ручками не в ту сторону стоят в буфете, так и до скандала дойти может.

Теперь, когда жены не стало, порядок поддерживать сделалось сложнее. К тому же раньше Сергей Сергеич в основном был занят тем, что перевоспитывал нерадивую супругу, а теперь, когда объект воспитания нагло ускользнул, пришлось обратить внимание на несовершенство окружающих.

Не так машины паркуют, не то носят, неправильно здороваются. Музыку слушают неподобающую и чересчур громко. Забор свой взяли и на целых десять сантиметров передвинули – считай, половину улицы перегородили. Вот это последнее учудили как раз Пономаревы.

Отвратительные людишки, просто отвратительные! Думая о них, Сергей Сергеич буквально закипал. Переехали из города около года назад и сразу давай свои порядки наводить.

Дом перестроили – подняли второй этаж, хотя ни у кого в поселке такого буржуйства не было. Огород не сажали – лужайку им подавай, беседку какую-то отгрохали, баню шикарную. Машина у них вызывающего неонового синего цвета; пса притащили с собой – ну чисто собака Баскервилей, сразу видно – зверь-убийца, и лает так противно, хорошо еще, что редко. Да вдобавок кроликов завели, клеточки им построили, поилочки-кормушки, тьфу. Кому они вообще нужны, кролики-то? От них, небось, и запах будет, и мыши потом всю округу заполонят.

Но главное – тот клятый забор.

Сергей Сергеич как увидел, что творится, сразу отправился поговорить. Пономарев выслушал. Вроде и вежливо, а на самом деле – издевательски. Сходил в дом. Бумажки непонятные принес. Мол, вот выписка из кадастра или еще откуда, там заново перемерили, границы участка обозначили вот тут и тут, дата, подпись. Так что, говорит, это моя законная земля, и я решил забор поставить. Имею право.

Наглец! Сразу же видно, что всех, кого надо, подкупил!

Сергей Сергеич не отступил, не сдался. Еще несколько раз сходил, пытался растолковать. И к жене, Пономарихе, в магазине подходил, объяснял. Ведь что бумажки? Кому они нужны? Принято же было, годами заведено! Что люди скажут?

– Какие люди? Кроме вас, никому дела нет! Что вы к нам привязались? – Вот что ответил Пономарев, когда Сергей Сергеич явился в четвертый раз.

А еще сказал, что, если сосед его еще раз побеспокоить осмелится, то он на него собаку спустит.

Виданное ли дело? Сергей Сергеич такого стерпеть не мог. Заболел даже, день с кровати не вставал. А потом решил проучить нахалов. Будут знать, как со своим уставом в чужой монастырь лезть.

Подходящего момента ждать пришлось недолго. В поселке все про всех всё знают, это ведь та же деревня. До Сергея Сергеича дошли разговоры о том, что в субботу Пономаревы уезжают в город, на свадьбу, не будет их всю ночь.

Лидку, соседку, просили кроликов покормить, а пса с собой взяли, он у них вроде ребенка, вечно везде с собой таскают, недоумки, прости господи.

Наконец солнце село, стало быстро темнеть. Пора собираться.

Конечно, заподозрить Сергея Сергеича могут: поселок не такой уж большой, про ссору, после которой они даже не здоровались, всем известно. Но подозревать – это ведь не знать наверняка. А доказательств никаких не будет, свидетелей – ноль.

К тому же рядом станция, электрички останавливаются, дачный кооператив «Речной» в паре километров, да и от города недалеко. Мало ли кому могло прийти в голову похулиганить, позабавиться. Или вон Лидка могла набедокурить – ясно, что не нарочно, по дурости, по неаккуратности, верно? Верно.

Из дома Сергей Сергеич вышел, когда совсем стемнело. К Пономаревым двинулся огородами, не по улице: там могли заметить. Не ровен час, та же Лидка в окно высунется. Сергей Сергеич добрался до дальнего края своего участка, вышел через маленькую калитку. Там, за калиткой, лесополоса, а ниже – овражек, в овражке ручей течет.

Снова пришло в голову, что по овражку кто угодно разгуливать может. И пьяницы, и бездомные, и наркоманы разные запросто могут мотаться. Полгода назад было уже такое, зимой. Забрался один к тем же Пономаревым. Пьяный был, хотел, наверное, до бани добраться, погреться, только не дошел, так и помер возле забора, замерз насмерть. Пономаревы вернулись откуда-то – нашли, полицию вызвали.

Так что, может статься, и на сей раз чужак забрался.

На честного человека никто не подумает.

Дойдя до участка Пономаревых, Сергей Сергеич отчего-то засомневался. Боязно стало. Расследование, глядишь, будет: баня-то новая, дорогая. Да и кролики, хоть и противные, а божьи твари.

Но потом пришла мысль, сколько унижений пришлось вынести от выскочек Пономаревых, и Сергей Сергеич перестал колебаться. Поставил канистру на землю, чтобы сподручнее было, покряхтывая, перебрался через невысокий заборчик (что же они тут-то двухметровый не отгрохали? Не успели?), подхватил канистру и поспешил в сторону бани, раздумывая о том, не стоит ли и на беседку плеснуть. Заодно уж.

Нет, пожалуй, не стоит. Беседка слишком близко к дому, вдруг огонь перекинется, а дом – это уже дело серьезное. Уголовное, наверное.

Занятый своими мыслями, сосредоточившись на предстоящем, Сергей Сергеич не заметил метнувшуюся к нему черную тень – гораздо более темную, чем окружающий сумрак.

Если бы поджигатель обернулся раньше, то увидел бы, что странное существо передвигается со сверхъестественной скоростью. Но Сергей Сергеич стоял к нему спиной, а когда неведомое создание прикоснулось к нему, было уже поздно.

– Что… – только и успел он крикнуть, а потом оказался в душном кожистом коконе.

Вдохнуть было невозможно, и Сергей Сергеич забился, пытаясь вырваться. Куда там. Стенки кокона прилегали все плотнее, все туже, Сергея Сергеича словно спеленали, как младенца, лишая возможности пошевелиться.

Канистра давно уже выпала из рук, он и забыл про нее, лишь одна мысль билась в гаснущем мозгу: «И зачем я сюда полез, старый дурень? Выбраться бы!»

Но покинуть чужой сад ему было не суждено. Спустя мгновение в тело одновременно вонзились десятки, сотни иголочек. Словно бы рой ос, шершней, пчел или других кусачих созданий впился в кожу несостоявшегося поджигателя. Больно было только краткий миг, а потом по телу разлилась сладкая слабость, сознание блаженно затуманилось, и Сергей Сергеич заснул, чтобы уже никогда не проснуться.

Вечер воскресенья в поселке был похож на криминальные хроники, которые показывают в вечерних новостях. Полиция, скорая, журналисты с местного телеканала и из еженедельной газеты «Городские вести» – кого только не было.

«Непонятно, кто вызвал журналистов. И ведь примчались! Им что, писать больше не о чем?» – думала Света Пономарева.

Они с мужем стояли возле дома, стараясь сохранять спокойствие.

– Значит, вы приехали из города и обнаружили тело вашего соседа, – в который уже раз уточнил полицейский. – Ничего подозрительного не видели.

– Не видели. И к его смерти никакого отношения не имеем, – сказал Пономарев. – Мы были на свадьбе, в городе, это полсотни человек могут подтвердить.

– А покойничек-то явно на вас зуб точил, – заметил второй полицейский. – Целую канистру бензина притащил, зажигалка в кармане была. Если б не помер, сжег бы тут все, как и планировал.

Пономарев объяснил, что да, конфликт имелся, но исключительно по инициативе Сергея Сергеича, это все подтвердят, кого ни спроси. При всем уважении к памяти покойного, его нельзя было назвать человеком приятным, доброжелательным. У него с половиной поселка конфликты были.

– Но вы, видать, досадили ему сильнее прочих, – хмыкнул полицейский, направляясь к выходу со двора. Мимо пронесли на носилках тело неудачливого преступника. – Ой, что это за чудо?

Полицейский смотрел на стоявшую возле крыльца на небольшой квадратной подставке фигурку ростом с трехлетнего ребенка. И подставка, и статуя были высечены из темно-серого тусклого камня. Сама фигурка была на редкость неприглядная: горбатый старик с лицом злого ребенка, с ног до головы укутанный в плащ. Из-под плаща торчали босые ступни – несоразмерно длинные, с когтями на пальцах, и точно такие же когтистые руки.

Света Пономарева нервным жестом поправила прядь волос, а ее муж ответил:

– Это Хранитель дома. Старинная вещица, купили по случаю.

– Урод уродом, – неодобрительно покачал головой полицейский и прибавил: – извините, конечно.

Постепенно все разъехались, и Пономаревы остались одни. Посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, пошли в дом. Заперли двери, даже занавески на окнах задернули.

Пономарев достал из бара коньяк и два бокала. Света запротестовала было, но быстро сдалась.

– Что нам делать? – спросила она, сделала глоток и закашлялась.

– А что? Ничего. Нас здесь не было, никто не обвиняет, да и в чем мы виноваты? Этот поганец чуть наш дом не спалил, мы жертвы! По чистой случайности не…

– Ты отлично знаешь, что никакая это не случайность! – Света покосилась в сторону двери. – Все началось с появления Хранителя. Уже третий раз! Сначала тот пес, потом бездомный.

Это была правда. Первой была бездомная собака. Забрела во двор и чуть не загрызла добряка Добби, который, несмотря на угрожающую внешность, был не опаснее хомяка.

Затем обнаружился труп бездомного. Никакого расследования не было, что расследовать-то? Забрел на участок пьяница, упал под забором, окоченел насмерть в лютый мороз. Правда, сказали, что точки у него какие-то странные по всему телу были, но они могли и раньше появиться. Никто особо не старался разобраться.

– Сергей Сергеич тоже весь как будто муравьями искусанный. Слышал, что говорили?

– Света, это не наша печаль! Полез старый пень в чужой дом, хотел преступление совершить, а Хранитель его остановил.

– Но как он мог такое сделать? Это же просто статуэтка!

– Выходит, не так уж и просто.

Они еще долго судили-рядили, обсуждали случившееся. Больше ведь ни с кем о таком не поговорить. В итоге решили в ближайшую субботу съездить на развал, где купили фигуру Хранителя. Поговорить с продавцом, возможно, он что-то знает.

Всю неделю мимо каменного истукана ходили с опаской, особенно Света. В магазине, на почте многие заговаривали с Пономаревыми, сочувствовали, говорили, что чудом удалось избежать беды: погода сухая стоит, жара, зной. Начнись пожар, могло много домов выгореть. Покойного Сергея Сергеича добрым словом не поминали, похоронили тихо.

В субботу, с утра пораньше, Пономаревы уже катили на блошиный рынок. Располагался он на окраине Быстрорецка; на огромной территории по выходным торговали одеждой и мебелью, книгами и инструментами, техникой и животными, посудой и всевозможными подержанными вещами, большинство из которых были обычным барахлом, однако встречались и по-настоящему ценные вещи.

Продавца, у которого они купили Хранителя, нашли довольно быстро: Пономарев запомнил место, где тот стоит. Перед высоким мужчиной в джинсах и майке, с густой бородой и мощным торсом были разложены подсвечники, грампластинки, вышитые крестиком картины, книги в старинных переплетах, патефоны, горы бокалов, чашек, ваз и еще куча всего.

– Здравствуйте, – хором произнесли супруги, – можно с вами поговорить? Буквально пять минут, очень надо!

Продавец окинул их подозрительным взглядом.

– Мы могли бы угостить вас пивом или…

– Я не пью и вам не советую, – неожиданно отозвался продавец. – Вон там квас холодный продают, идемте. – Он повернулся к молодому парнишке, которого Пономаревы поначалу не заметили. – Присмотри тут, скоро буду.

Через минуту они сидели в тенечке под тентом и пили квас.

– Говорите. Только быстро, – велел продавец. – Работа, сами понимаете.

– Мы у вас зимой одну вещь купили. Забыл, как вы ее точно называли, но это вроде как Хранитель дома. Под постаментом еще надпись такая была интересная… Дореволюционная орфография.

Продавец остро глянул на Пономарева.

– Уникальная вещица! Конечно, помню. Пастень. Типа злой домовой. Злой к чужим, к тем, кто ворует, нарушает границы дома без позволения хозяев, норовит их обидеть. Редкая штукенция, я мог с вас и дороже взять. Ну купили вы фигуру. И что? Товар обратно не принимаю.

– А не могли бы вы сказать, где его взяли? Откуда у вас этот Пастень?

Продавец пожал могучими плечами.

– Мы с племяшом ездим по деревням, покупаем барахло разное. Что-то реставрируем, что-то так продаем, что-то коллекционерам уходит. Вы не поверите, что люди дома хранят. – Он глотнул квасу. – Такой бизнес. Все законно. Где что берем, всего не упомнишь, однако же Пастень запомнился. Но в точности сказать сложновато, вдобавок и времени нет. – Мужчина красноречиво глянул на Пономарева, тот понял намек и достал купюру. Та мигом исчезла со стола. – Итак, Пастень. Прежде, кстати, я и названия такого не знал. Приехали мы в одну деревню – полупустая, народу мало, но живут еще, речка рядышком. Даже отдыхающие бывают. Как водится, проехались по домам, поспрашивали, собрали кое-чего. А нам и говорят сразу в нескольких домах хозяева, как под копирку: есть, дескать, на краю деревни дом один, там бабка жила, непростая больно. Померла. Родных – никого. Какие вещи нужны – берите. Мы подивились: чтобы дом пустой, без присмотра стоял, а добро не растащили? Спрашиваем, родственники точно не нагрянут? Нет, отвечают. А чего сами не берете? Отворачиваются, мямлят, глаза отводят. Потом один мальчонка возьми да скажи: колдунья это была! Не хочет никто трогать ее вещи. Мы в колдовство не верим, а народ, видать, суеверный, спасу нет. Пришли. В доме все целехонько. Много мы оттуда взяли, и были вещи диковинные: котел медный, кубок черного металла, подвески какие-то, прялка расписная. Всего и не перечислить. И Пастень этот оттуда. Часть вещей мы продали, а что поинтереснее – знакомому одному унесли. Он взял по хорошей цене прялку, еще кое-что, а на серую статую поглядел и говорит, это, мол, Пастень. Его во дворе надо ставить. Он дом от зла бережет. Я ему: полезная вещь! А он: так-то оно так, но и опасная! Говорят, что дух в фигуру эту заключен. Если кто хозяев дома обидеть вздумает, оживет, соскочит с постамента, накидкой своей укроет и уморит. Так и сказал: уморит. Будет служить верой и правдой, дом хоть вообще не запирай. Но его и кормить надо.