Текст книги "Чилийский поэт"

Обмана Висенте не заподозрил. Кратковременное пребывание в аду не до конца лишило его наивности. Ну и потом часть истории была правдивой: врач – молод и работает в только что открытой ветеринарной клинике. Он не был дантистом, но согласился поучаствовать в инсценировке за сто двадцать тысяч песо, которые весьма бы ему пригодились.

Ветеринар осмотрел Оскуридад и попросил их подождать в коридоре, пока будет длиться хирургическое вмешательство.

– Эта кошечка теперь снова как молодка, – объявил он им через час, показав несколько рентгеновских снимков какого-то кота. – Вышло так, что удалять ей все зубы не потребовалось. Я извлек только нижние, как можно видеть на снимке.

На изображении ничего нельзя было разглядеть, даже рта Оскуридад, которая гневно отреагировала на попытку мальчика туда заглянуть.

– Полное восстановление займет две недели, а пока вашу кошку придется кормить детским питанием, – изрек специалист.

– Ну вот, раньше ты ел кошачью пищу, а теперь она будет уплетать человеческую, – пошутила Карла. Висенте одарил ее широкой лучезарной улыбкой.

Кормить Оскуридад кашей поручили мальчику, и кошка стала выглядеть счастливой, поскольку ей очень понравилась смесь из курицы, измельченной фасоли и лапши.

Гонсало помог Висенте подготовиться к школьным экзаменам, ведь в завершавшемся учебном году у пасынка было не только плохое поведение, он рисковал остаться на второй год, так как в период притворного безумия занимался во время контрольных работ рисованием женских и мужских половых органов. Гонсало и Висенте допоздна, часа по два-три штудировали английский язык (экзамен состоял в пении Sweet Child O’Mine – «Милое дитя мое» – без музыкального сопровождения), который в итоге мальчик сдал великолепно. Но было уже слишком поздно: сам Энрике Элисальде взял на себя весьма приятную миссию сообщить, что, исходя из неудовлетворительных отметок по математике и естественным предметам, Висенте остается на второй год в пятом классе.

– Повторять пройденное не так уж плохо, – утешал мальчика Гонсало. – Это закаляет, мне тоже хотелось бы остаться разок на второй год.

Они вдвоем брели в школу, притом что раньше никогда не ходили туда пешком. Их путешествие длилось сорок с лишним минут: Висенте дебютировал как второгодник, и его удручало новое клеймо. Гонсало пришло в голову, что сейчас можно было бы переключить внимание на окружающий пейзаж, который обычно был виден им из окон машины.

– Не ври мне, Гонса. Вижу, ты пытаешься меня утешить, но ничего не получится.

Висенте, как всегда, шагал немного медленнее Гонсало, но вдруг запрыгал, словно преодолевая воображаемые лужи, чтобы догнать отчима.

– Да не вру я тебе. Дело в том, что потом на жизненном пути не бывает разворота назад и даже нет возможности остановиться. Я вырос в мире, в котором не дано что-нибудь повторить. А вот ты сможешь, и это почти как награда. Стоило бы отпраздновать такую возможность.

Висенте слишком нервничал, чтобы ответить ему улыбкой. У входа в школу он грустно поприветствовал своих прошлогодних одноклассников. А Гонсало направился к метро, размышляя о том, что ему действительно хотелось бы когда-нибудь повторить прошлое.

«Чтобы не ощущать ужасный груз Времени, который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно», – эта фраза Бодлера не покидала голову Гонсало, пока он пил кофе и ел пирожное в факультетской столовой. У него оставалось меньше часа на подготовку к лекции, однако он решил не делать этого – в конце концов, занятия у него, как и почти все в жизни, получались лучше, когда он импровизировал. Вместо этого он решил сочинить письмо, чтобы вручить его или прочесть Висенте:

«Время загоняет нас в угол. Время нас утолщает, наносит нам морщины, делает волосы седыми и приставляет нам костыли. Мы не можем его ни остановить, ни замедлить, ни ускорить. И все же повторение учебного года каким-то образом сдерживает течение времени: замораживает его, на какой-то миг обманывает будущее и смерть.

В этом случае быстро, но не торопясь, мы снова проходим знакомые предметы. И наконец-то можем замедлить темп: поразмыслить, в чем-то засомневаться, копнуть глубже, посмеяться над нашими ошибками и исправить их. Повторяя прошедшее, мы можем двигаться в собственном темпе, готовые заблудиться, сбиться с пути. Преодолевая страх.

Сюжет нам уже известен. Экзаменационные вопросы возникают в нашей памяти, как приятные популярные мелодии. Песни эти нам не по нраву, зато мы знаем их слова. Мы с сочувствием смотрим на учителей, великодушно посещая их уроки, потому что они тоже остались на второй год, что стало нам известно лишь теперь. Мы, второгодники, теряем ненавистную тревогу за достижение успеха. Неудача придает нам благородства и радости.

Почти не осознавая этого, мы делаем все немного лучше. Или принимаем решение опять ошибиться, поскольку можем повторять пройденное снова и снова. Мы завоевали свободу вести одну и ту же игру до пресыщения, до опьянения от счастья. Из обычных слов мы слагаем стихи, которые никто не способен понять, даже мы сами, но тысячу раз читаем их вслух и тысячу раз испытываем одинаково восхитительное удовольствие.

А те, кто пошли дальше – покладистые, послушные жертвы, – с завистью смотрят на нас на переменах, потому что знают: они проявили недостаточно мудрости, упустив бесценный шанс второгодничества. Они безвольно, безвозвратно и наивно отдались глупой игре с секундомером и постоянной озабоченностью. Зато второгодники существуют в ином времени – сказочном и необычном».

Письмо вызвало восторг у Карлы. Правда, она возразила, конечно, против слов «мы можем повторять пройденное снова и снова». Гонсало согласился и, в конце концов, решил не показывать письмо мальчику. Только тогда до него дошло, что новая встреча с Карлой девять лет спустя почти во всех отношениях стала повторением пройденного. Поздней ночью он сказал ей это, когда они, полупьяные, в сотый раз занимались «истязанием» друг друга в постели и хотели бы делать это снова и снова бесконечно. Гонсало и Карла были готовы к вечному повторению жизни, которая, особенно в такие ночи, завораживала их: одурманенные сексом, взбодренные дружным смехом, они смаковали даже путаницу слов, как будто только что выучили их: «ритуал», «рутина», «ритм», «ратовать».

Со временем шум дней теряется, и становится трудно припомнить, как звучала повседневная жизнь, какой была тишина и каким – набор звуков, включавших фоновые: чихание, кашель, вздохи и зевание, рев мчащихся мимо легковых и грузовых автомобилей, возгласы уличных торговцев и проповедников, причудливый гул холодильника, вопли сирен в отдалении, сигналы противоугонных устройств и трели подражающих им птиц, насвистывание или напевы мелодий, стук дверей и даже слова и фразы, не способные соперничать с тишиной. Например, каждый разговаривает сам с собой, но этого никогда не показывают в фильмах. Ведь в кино говорящий в одиночестве выглядит отталкивающе. Разумеется, все ведут беседы с собой, однако если они увидят в фильме подобное, то могут возмутиться и уйти посреди сеанса, вернуться домой, чтобы сказать вслух самому себе: какой же дрянной фильм.

Понятно, что Гонсало, Карла и Висенте много общались друг с другом, но также и говорили сами с собой: Гонсало – с экраном компьютера, зеркалом, скороваркой и всевозможными электроприборами; Карла беседовала с зеркалом, растениями и с пустотой, а Висенте ни с кем не разговаривал, хотя в это время казалось, что он общается с кошкой. Все трое они всегда беседовали с кошкой, но это не то, что разговаривать с самим собой. И все трое четко замечали, когда другие говорят сами с собой, поэтому никаких недоразумений не возникало, ибо даже не требовалось уточнять, что они общаются сами с собой. Должно быть, именно это имеется в виду, когда упоминают счастливые семьи.

Гонсало и Карла курили всегда во дворе. Перегоревшие лампочки и севшие батарейки в пультах заменяли немедленно. Подчинялись сигналам светофора. Порой использовали зубочистки.

Всегда покупали корицу и чесночный порошок. Обычно у них были изжога, сомнения и надежды.

Они всегда наполняли лотки для льда сразу после использования. Чаще готовили омлет, иногда яйца вкрутую, но никогда – яичницу или яйца всмятку.

Всегда покупали булочки-марракеты, отщипывали от них кусочки и иногда пуляли ими друг в друга.

Они меняли простыни и ожидания. Иногда играли в карты и домино, а то и изображали тени с помощью пальцев. Они никогда не делали дефрагментацию компьютерного жесткого диска. Так и не убрали вовремя листья из водосточных желобов. Ни разу не заснули с включенным телевизором.

Гонсало обычно ходил на стадион с Висенте, иногда и с Карлой, на матчи команды «Коло-Коло», которая в то время часто побеждала, прекрасно играла и изредка даже громила соперников.

Гонсало и Карла ходили на митинги протеста, бывало и в сопровождении Висенте, который там орал и радовался сильнее всех.

Обычно Карла и Гонсало спали в обнимку. Как правило, занимались сексом четыре раза в неделю, а ребенок, который еще недавно спускался из детской, чтобы улечься в их кровати, перестал это делать.

Карла обычно предпочитала быть сверху, и, как правило, у нее были оргазмы, больше одного, а иногда и больше двух. Всегда после сеансов любви она отправлялась в ванную. Время от времени Гонсало имел Карлу и в попу.

Карла обычно делала ему минет утром, когда они возвращались из школы, проводив Висенте, и у них оставалось полчасика до отъезда на работу. При этом она обычно глотала сперму, а иногда ей нравилось получать ее в лицо, и тогда она утверждала, умирая от смеха, что это полезно для кожи.

Обычно Карла надеялась, что доживет до ста лет, чувствуя какую-то несокрушимость, однако изредка ловила себя на мысли о смерти.

Вообще-то она полагала, что если все-таки умрет раньше, то Гонсало продолжит жить с Висенте. Гонсало тоже так думал.

Иногда они обсуждали возможность завести общего ребенка, обычно эту тему затрагивал Гонсало. «Хотелось бы еще одного сына», – привычно говорил он, иногда называя его «моим собственным сыном».

Вообще-то Карла думала, что если Гонсало умрет, она проведет несколько лет в трауре и одиночестве, а потом вновь выстроит свою жизнь с кем-то другим.

Обычно Карла напрочь забывала, что Гонсало – не отец Висенте. То же самое время от времени случалось и с самим Висенте.

А в целом Карла полагала, что проведет с Гонсало все время до конца жизни.

Гонсало вообще думал, что останется с Карлой на всю оставшуюся жизнь.

Время от времени Карле казалось, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, она захочет переспать и с другими мужчинами. Иногда она позволяла ухаживать за собой коллегам, которые считали ее богачкой.

Гонсало иногда фантазировал, что переспит со своими студентками или с преподавательницами и что это случится в среднесрочной перспективе.

Обычно Карла думала, что если увидит Гонсало с другой девушкой, то будет вне себя от ярости, но, в конце концов, простит его.

Гонсало вообще-то считал, что если застанет Карлу с каким-нибудь придурком, то умрет от злости, однако в итоге простит ее.

Карла обычно хотела быть там, где находилась, и быть тем, кем она была.

Считается, что это и есть счастье: не думать, что тебе было бы лучше где-то в другом месте, и быть кем-то другим. Не желать стать другим человеком, и неважно – моложе, старше или лучше.

Это великолепная, но нереальная идея. Тем не менее все эти годы Карла хотела находиться именно там, где она была. То же самое чувствовал Гонсало. А также Висенте, прежде всего он: ему очень нравилось оставаться в месте своего постоянного пребывания, исключая выходные с родным отцом, когда мальчик скучал по своей комнате, своему дому и своей семье.

Однажды ночью Гонсало приснилось, что он летит в авиалайнере, в середине долгого рейса, вероятно, через Атлантический океан; сидит в кресле, прижавшись лбом к иллюминатору. Ему не видно ничего, кроме бесформенной тьмы ночного неба, и все же он продолжает долго сидеть в такой позе, пока не появляется сильнейшее желание посетить туалет. И тут ему приходится побеспокоить двух соседних, очень похожих друг на друга пассажиров, которые крепко спят, синхронно пуская слюни и храпя. Но ему чудом удается выбраться из кресла, не разбудив этих парней.

Балансируя в проходе, Гонсало движется к зеленой светящейся надписи, указывающей, что туалет свободен. Однако, открыв дверцу, он видит женщину на унитазе; трусики на лодыжках, колени сжаты. Она не выглядит удивленной и не пытается как-то прикрыться.

– Это женский туалет, – любезно произносит дама.

– В самолетах таких не бывает, – смущенно и неуверенно отвечает Гонсало.

– Ты учился в мужской школе, – догадывается женщина.

– Ну и что с того? – Гонсало показалось, что он знаком с ней.

– Ты считаешь нормальным разделять мужчин и женщин, словно они несовместимы? – Тон женщины граничит с враждебностью, но все же сохраняет непринужденность и беззаботность.

– Именно поэтому я говорю тебе, что сортир предназначен для мужчин и женщин.

– Ничего-то ты не понимаешь, Гонса. Пока я закончу, отлей в раковину, как ты делал и раньше. Мне это не покажется отвратительным, – сказала она.

Он проснулся среди ночи от сильного желания помочиться. Преодолевая десять ступенек, отделявших его от ванной комнаты, Гонсало пытался сохранить в памяти некоторые приснившиеся образы, показавшиеся ему забавными и странными, тем более что он никогда не совершал длительных авиаперелетов. Он давно не мочился в раковину, но делал это несколько раз, будучи подростком. Сонливость не покидала его, поэтому трудно было направлять струю; он решил слегка убраться в туалете, заметив в углу флакон чистящего средства, но уже засыпал, поэтому вернулся в постель и тут же отключился.

Карла разбудила его, когда не было и шести часов, и было еще темно. Гонсало вспомнил, что промахнулся мимо унитаза, и решил, что она разбудила его, чтобы отругать.

– Знаю, что ты хочешь мне высказать. – Гонсало прочистил горло.

– И что же? – Карла отнюдь не сердилась.

– Что я помочился мимо.

– А что ты мне на это ответишь?

– Что не так-то просто прицелиться. Особенно трудно контролировать первую струю.

– А что еще?

– Что ты имеешь в виду?

– Что еще я могу тебе сказать?

– Что следует мочиться сидя и что мне лень это делать. А я отвечу, что такова привычка, мужчины не писают сидя. И еще ты собираешься мне высказать, что мое представление о мужественности слишком грубое. А я отвечу, что отливать стоя не имеет ничего общего с моим представлением о мужественности.

– Ты прав, я собиралась все это тебе высказать, но позже, – заявила Карла, приложив правую руку ко лбу, словно у нее повысилась температура. – Собиралась сообщить тебе, что я проснулась полчаса назад, пошла в ванную, и, конечно, мне надоело вытирать пол за тобой. Но потом я пописала, сделала тест и выяснила – я беременна.

Целую неделю они не говорили об этом Висенте, который отреагировал на новость с неожиданным безразличием. Вечером пошли в пиццерию отметить событие и заказали, как всегда, пиццу с грибами на всю семью, однако Висенте даже попробовать ее не пожелал.

– В чем дело? – спросил Гонсало.

– Не люблю шампиньоны.

– А раньше нравились.

– Да, но теперь разонравились, – ответил Висенте со странной застенчивостью.

– Тогда чего же ты хочешь?

– Чашечку «эспрессо».

Раньше он никогда не пил кофе, хотя считал, что в одиннадцать лет имеет на это право. Висенте настоял на том, чтобы заказать не один, а три «эспрессо» подряд, которые он пил церемонно и вкус которых счел ужасным, но ему удалось это скрыть. А неприятное послевкусие ликвидировал, пожевав дольку лимона.

– Ты и вправду не хочешь пиццу? – спросила Карла, прежде чем покинуть кафе. – Попросим разогреть кусок для тебя?

– Нет, спасибо, – твердо ответил Висенте.

В тот вечер ему трудно было заснуть из-за действия кофеина. Впрочем, дело было не только в кофе. Он спустился в гостиную в три часа ночи и увидел там тоже не спавшего Гонсало.

– А сейчас хочешь пиццы?

– Хочу, – признался Висенте.

– Ты злишься из-за нашей новости? – спросил Гонсало, разогревая два больших куска в тостере.

– Мне стыдно, когда посетители ресторанов просят упаковать им объедки.

– Почему же?

– Не знаю, но мне стыдно.

– Но ведь осталось много пиццы. Почему ты не стал есть?

– Потому что не был голоден.

– Ты сердишься из-за новости? – настаивал Гонсало.

– Какая еще новость?

– У тебя будет братик. Или сестренка. Кого бы ты выбрал?

– Брата, – сказал Висенте, но тут же поправил себя: – Сестру.

Висенте тоже не понимал, что с ним происходит. Он был не против появления ребенка, или, по меньшей мере, думал, что ему это понравится. Но почему-то никак не мог представить себе будущего брата или сестру. Висенте задремал ненадолго, однако его разбудило свирепое мурлыканье кошки у его левого уха. Он тут же подумал, что в будущем Оскуридад сможет спать с его братом или сестрой, и вдруг до него дошло: на свет появится сестренка. Он вообразил это весьма конкретно, наглядно, выпукло. И снова заснул. А к утру его протест превратился в энтузиазм. Сестренка, думал он, как же здорово! Висенте подошел к Гонсало и Карле как ни в чем не бывало и заявил, что счастлив.

– Но я пока не придумал имя для девочки, – добавил он озабоченно.

– Тебе не придется выбирать имя младенцу, – посерьезнев, сказала Карла, обменявшись тревожными взглядами с Гонсало. – Ведь речь идет не о домашнем животном.

– Дело в том, что ответственность за имя ребенка лежит на родителях, – добавил Гонсало.

– Знаю и без вас! – оборвал его Висенте. – Я пошутил, неужели вы не поняли, что это шутка. Кажется, вы утратили чувство юмора. Но было бы лучше, если бы каждый выбирал себе имя сам.

– Нельзя, такое невозможно, – сказала Карла. – Младенец не может быть безымянным, это незаконно.

– Тогда могли бы ему временно дать какой-нибудь номер, чтобы потом ребенок сам выбрал себе имя, – возразил Висенте.

Гонсало оценил его идею как разумную.

– А тебе нравится твое имя? – поинтересовался он. – Такое же носил поэт Висенте Уидобро.

– Нравится. Да я и сам выбрал бы себе имя Висенте. Оно звучит неплохо. Со мной угадали, но могли ошибиться.

– Надеюсь, угадаем и с твоим братиком, – пообещал Гонсало.

– Это будет сестра, – твердо предсказал Висенте.

Хотя Карла была только на восьмой неделе беременности, они с удовольствием принялись выбирать имя будущему ребенку. К тому же имело смысл начать согласование заранее, поскольку они абсолютно не сходились во мнении. Карла предпочитала распространенные имена вроде Каролины, Софии, Матиаса или Себастьяна.

– София и Матиас мне нравятся, но звучат они плохо, – возразил Гонсало воскресным утром две недели спустя.

Они возвращались с ярмарки; мужчины тащили тяжелые сумки, хотя Карла настаивала, чтобы они позволили ей нести хотя бы салат и цикорий.

Висенте начал быстро расти и стал очень худым, но упорно тащил сумку с картошкой.

– А мне нравится, как звучат эти имена, – сказала Карла. –  В тот день София знала, что у Матиаса есть забава… – Гонсало подумал, что имя Висенте тоже хорошо рифмуется, но промолчал. – В книгах они выглядят неблагозвучно, но на самом деле – весьма неплохи.

Гонсало больше нравились устаревшие, редкие, литературные имена, такие как Кассандра, Корделия, Миранда, Орасио или Ромео.

– Ну, тогда лучше назвать его Софоклом или Эдипом, – возразила Карла.

– А ведь недурное имя – Эдип, – отметил Гонсало, лукаво поглядывая вдаль, словно обдумывая такую возможность. – И Медея. Эдип или Медея.

– Кого убила Медея?

– Своих детей, – ответил Гонсало, посмеиваясь.

– Ну и прекрасно, тогда – Медея, – согласилась Карла, – давайте упростим девочке жизнь.

– Если вам так трудно договориться, не понимаю, почему же вы не разрешаете мне придумать ей имя, – вмешался Висенте.

– Действительно, помоги-ка нам, – поддержал его Гонсало. – Дай нам идею, предложи что-нибудь.

Висенте серьезно отнесся к роли советника и сразу же начал составлять список женских имен в полной уверенности, что у него появится сестренка. А поиск мужских казался ему пустой тратой времени. Его критерии идеально сочетали пожелания Карлы и Гонсало, потому что ему вспомнились не слишком распространенные имена и в то же время – не вычурные, а классические, которые тогда не были в моде. Для пущей уверенности Висенте не забыл посоветоваться с рядом одноклассников.

– Подходящее имя – Ампаро[16]16
  В переводе – «оберег». (Прим. перев.)


[Закрыть], – выпалил он через несколько дней, подкрепив свое предложение массой веских аргументов, дабы отвергнуть вероятные возражения.

Они сидели за обеденным столом, был редкий ясный день для начала мая, казавшийся отличным для беседы на сложную тему, как вдруг наступила необъяснимая тишина.

– Ее можно также назвать Авророй, Антонией или Аной, – продолжил Висенте, пытаясь вникнуть в происходящее. – Женские имена, которые начинаются с буквы А, не имеют себе равных. К тому же Ана пишется как слева направо, так и в обратную сторону.

Тут Карла вдруг разрыдалась и бросилась в ванную комнату. Хотя она сама собиралась сообщить печальную новость, Гонсало вызвался объявить Висенте, что ни брата, ни сестры у него не будет, во всяком случае, пока. Мальчик выразил недоумение, а через пару часов, когда его поблекшая мать вышла с сумкой из комнаты, чтобы отправиться в клинику, он обнял ее крепче, чем обычно. Карле и Гонсало пришлось объяснить ребенку то, чего никто из них до сих пор не хотел говорить: в утробе матери – лишь остатки мертвого плода, которые необходимо удалить. Они использовали медицинский термин «кюретаж», который показался им более техническим и мягким, чем слово «выскабливание».

Пришла няня. Висенте хотел, чтобы его оставили в покое, но, в конце концов, смирился.

Гинеколог распорядился провести операцию в родильном доме, что лишь усилило горечь Карлы. В машине она пропускала мимо ушей бесполезные слова утешения, с которыми к ней обращался Гонсало. Взамен сосредоточилась на мысли о ком-то вроде древнего, мстительного или, скорее, злобного бога – полузабытого и сознающего свой необратимый упадок, использующего последние боеприпасы, остатки той огромной силы, которой он когда-то обладал, чтобы материализоваться и сохранить верность привычке разрушать.

– Хочу побыть одна, – сказала Карла, входя в палату. Произнесла самым ласковым тоном, на который была способна. – Выйди, покури. Я позабочусь, чтобы тебе позвонили, когда все закончится, любовь моя.

Этим Гонсало и занимался, пока готовили Карлу и делали ей операцию: яростно курил, сдерживая слезы, что было непросто, ибо затяжки дымом и плач обычно хорошо сочетаются. В какой-то момент он вспомнил мужской обычай курить сигары по случаю рождения ребенка и увидел себя пародией на своего отца с его отвратительной «Бельмонт лайт» во рту. На мгновение это отвлекло Гонсало, и он решил, что отныне будет курить только сигареты «Лаки Страйк» или «Мальборо».

Он вернулся в приемную клиники и обратил внимание на репродукции старых картин, развешанных по стенам и так или иначе намекавших на роды. Среди них – пять работ Мэри Кэссетт. Гонсало напряженно всматривался в лицо женщины с бантиком в волосах, обнимающей светловолосого младенца. Обе фигуры изображены в профиль, лицом друг к другу, словно скрываясь от зрителей и лишая посторонних шанса лицезреть чужое счастье, обрекая на возможность лишь воображать его.

Гонсало снова вышел покурить и теперь действительно расплакался, стоя на тротуаре. До сих пор он почти не плакал, сознавая неуместность и неправомерность своей боли; ему казалось, что плакать по этому поводу может исключительно Карла, будто для рыданий имеется какая-то норма, заранее обозначенное количество страданий. Конечно, ребенка потеряли они оба, но в первую очередь – Карла. А вот утешить ее обязан он, это его миссия, роль, труд. Ибо выскобленное чрево принадлежит ей.

Когда ему сообщили о завершении операции и о том, что Карле придется несколько часов провести под воздействием успокоительных, Гонсало бросился на поиски гинеколога.

– Кто это был, доктор?

– То есть?

– Младенец – девочка или мальчик? Вам известно? И можно ли узнать?

– А зачем вам знать, – ответил врач тоном, не похожим на вопросительный.

– Просто хочу, – настаивал Гонсало. – Я же имею право.

Врач добродушно улыбнулся и попытался приобнять Гонсало, но тот увернулся.

– Не знаю, – ответил гинеколог и пошел к выходу на парковку.

Гонсало очень хотел знать ответ, он предпочел бы знать, хотя и не понимал, зачем и для чего. Может, даже чтобы дать младенцу имя. Он вернулся в палату и присел на кресло-кровать, где ему предстояло провести ночь. Взял Карлу за руку как раз в тот момент, когда в соседней палате раздался крик новорожденного. Карла очнулась, она не желала говорить и снова уснула. Гонсало не смог заснуть и не отпускал ее руку всю ночь.

Потянулись дни ровной, приглушенной печали, ранящей душу так, как наносит рану эхо жуткого крика. Под вечер они смотрели фильмы Эрика Ромера, причем иногда Висенте оставался с ними на какое-то время перед телевизором, не столько заинтересованный, сколько скучающий. Он догадывался, что просмотр фильмов – всего лишь способ нарушить тишину.

Однажды утром они узнали, что Проходимец скончался, но не от рака – лечение прошло успешно, – а от сердечного приступа, когда он играл на гитаре в баре на улице Матукана. Карла уже почти месяц не выходила на улицу, но теперь решила, что имеет смысл вернуться в мир из-за похорон. Старика похоронили в Парке Воспоминаний, на слишком дорогом кладбище. Для этого многочисленному потомству пришлось изобрести сложную систему чеков, денежных переводов и векселей. На церемонии два приятеля усопшего и трое его детей, включая мать Гонсало, говорили о нем в одинаково лестных выражениях.

По завершении похорон Карла и Гонсало присели на каменную скамью в тени кроны старого гинкго билоба.

– Что ни говори, а твой дедушка был приятным, – сказала она, просто чтобы что-то сказать.

– В смысле?

– В тот день, когда мы с ним встретились, он мне понравился, несмотря ни на что. Да, он был придурковат, но симпатичен, хотя это звучит странно.

– То есть?

– Когда заранее знаешь, что кто-то – недоумок, все равно он может понравиться.

– Возможно, хотя мне он никогда не нравился, – отрезал Гонсало. – Дед был соблазнителем, поэтому и показался тебе симпатичным.

Они пошли к машине, думая о своем потерянном ребенке. Гонсало начал называть породы деревьев, словно приветствуя их: квиллайя, клен японский, бук европейский, эвкалипт, лагерстремия, голубая ель.

– Вот не знала, что ты спец по деревьям, – искренне удивилась Карла.

– Вовсе нет. Просто однажды Висенте спросил меня в Межкоммунальном парке, какое это дерево, а я не знал, что ответить, и смутился. После этого и стал интересоваться.

– А я различаю деревья плохо, – призналась Карла.

«Но если не знаешь названий деревьев, ты их придумываешь». По дороге домой Гонсало вспомнил эту фразу, вычитанную неведомо где, должно быть, в средневековом трактате. Затем он подумал об этих новых кладбищах: всего несколько надгробий, разбросанных по великолепному парку с тщательно ухоженным газоном, похожим на поле для игры в гольф. Ему очень не нравились такие погосты, они казались ему фальшивыми, источающими неуместный оптимизм, лишенными благородства и красоты.

– Все равно мне нравится название этого кладбища, – негромко пробормотал он.

– О чем ты?

– Парк Воспоминаний, – ответил он. – Не люблю такие парки, но название этого мне по душе.

– Ну и ладно, – сказала Карла, просто чтобы что-то сказать.

В ту ночь Гонсало разговорился во сне, чего прежде не бывало, или бывало, но иначе, потому что в этот раз звучали не отдельные слова, а целые фразы. Говорил он так громко, что разбудил Карлу, и она смогла выслушать его. «Ты не имеешь права требовать у меня это», – одна из фраз. А вот остальные: «Метро было переполнено, и я предпочел пойти пешком»; «Дай-ка мне его пнуть, подонок»; «Совсем не жарко»; «Я помню, конечно же, помню».

Карла попыталась вообразить его сон, смысл которого казался ей непостижимым и в то же время достаточно точным. И, хотя не имеет смысла принимать решения на основе сна, тем более чужого и невнятного, вид бормочущего во сне Гонсало укрепил в Карле убеждение: больше она не станет пытаться забеременеть.

«Природа мудра», – изрекла ее мать, узнав о потере. Несмотря на то что для Карлы мало что было менее приятным, чем согласие с матерью, пришлось признать: ее тело само приняло решение, и оно – правильное. Да и первоначальное недовольство Висенте теперь казалось предостережением, предчувствием грядущего.

– Нам ведь и так, без общего ребенка, хорошо, – сказала она тем утром Гонсало. – Ты отличный отец, самый лучший для Висенте.

– Благодарствую, – удивленно ответил он. – А Леон?

– Леон не стоит и гроша.

– Тогда давай порешим его?

– Можно.

– А как?

– С помощью «кольта» 45-го калибра, – хитро улыбнулась Карла.

– Надежнее из автомата, – заметил Гонсало.

– Или отравить.

– Крысидом.

– Но лучше гильотинировать.

– Давай посадим на кол.

Некоторое время они продолжали смеяться, воображая и подробности преступления, и алиби.

– Прошлой ночью ты разговаривал во сне, – сообщила Карла, желая сменить тему, хотя у нее было двойственное ощущение, что это не так, и она продолжает говорить о том же.

– И что такое я сказал?

– Много слов, много фраз. Не помнишь? Разве ты не можешь вспомнить сон полностью или частично?

– Нет, ничего не помню. А что я говорил?

– Много разного.

– Например?

– Уже не припомню. Но, кажется, ничего плохого. Я не очень-то поняла.

Много лет в те выходные, когда Висенте находился у Леона, они пользовались случаем, чтобы устроить вечеринку или обед. Теперь Карла и Гонсало стали неохотно общаться с приятелями. Не сговариваясь, оба предпочли не принимать гостей какое-то время, поскольку требовалось отремонтировать дом.

Впрочем, в одну из пятниц Гонсало объявил, что поэт Сальга́до придет к ним отобедать («бедняга подавлен сильнее чем обычно», – оправдывался он). Карла расстроилась и спросила, не лучше ли им вдвоем с приятелем пойти в какую-нибудь пивную?

Весьма довольная своим решением, она прилегла на кровать, чтобы послушать только что купленную пластинку Хуаны Молины[17]17
  Популярная аргентинская певица и актриса. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Однако вместо того чтобы воспользоваться одиночеством и включить аппаратуру на полную громкость, она надела наушники плеера, который был как новенький, поскольку его подарили ей незадолго до рождения Висенте, и она им почти не пользовалась. Тогда Карла еще не подозревала, что ее отношения с музыкой тоже вот-вот изменятся, и, вероятно, необратимо. Она вставила в плеер батарейки от пульта дистанционного управления и начала слушать первые песни диска, которые ей понравились, вот только попытка возвращения к наушникам оказалась сложной, неудобной, какой-то абсурдной. Карла чувствовала: чего-то не хватает, и у нее нет права отключаться таким образом, поскольку она подвергает себя некой опасности. Поэтому она сняла наушники, вставила диск в аудиосистему и принялась резать фрукты для салата. Прослушала записи два раза подряд, и музыка показалась ей новаторской, напряженной и странноватой.