Текст книги "Клинком и словом"

Клинком и словом
Алекс Фрайт

© Алекс Фрайт, 2017

ISBN 978-5-4485-4330-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Три десятка верховых поднялись на вершину песчаной дюны на закате, оставив за спинами лесистую равнину. Слева и справа виднелись такие же холмы, покрытые густой щеткой сухой травы с проплешинами раннего снега. Огромные стволы сосен дотянулись до самого крутого гребся, под которым начиналась сплошная полоса обледеневшего песка, укатанная волнами Янтарного моря в ровную, как стол, поверхность. Соленый ветер трепал гривы лошадей и раздувал полы черных плащей воинов, отчего те казались стаей расправивших крылья воронов, усевшихся в седла. Один из всадников спешился, захрустел ломкой травой под сапогами и прошелся перед молчаливыми спутниками, разминая ноги, задубевшие от долгого пути. Затем встал на краю обрыва и некоторое время смотрел, как багровый шар солнца тонет там, где небо срослось с водой. Первый хольд тайного сыска отца Тримира, брат Пяст, выглядывал в вечерних сумерках песчаную косу, у начала которой находился монастырь Святого Орма. Заметив знакомые очертания, обернулся.

– Лошадей не морозьте, – сказал, запахнувшись плотнее в балахон. – Укрытие найдите поблизости. Ждите. Не приду к утру – всю округу на мечи поднять, а монастырь сжечь. Чтобы вся эта зараза в нем в пепел обратилась.

Он шагнул вниз, опираясь руками о смерзшийся песок, и заскользил по склону, оставляя за собой две глубоко взрытых борозды. Солнце с макушкой утонуло в Янтарном море, когда он оказался у подножия дюны, отряхнул руки и направился к смутно различимым строениям обители. Под ногами трещал ноздреватый ледок, похожий на губку, в воздухе повисла промозглая сырость, а поверхность берега только издали казалась ровной: вблизи она скорее подходила для козьих копыт, чем для человеческих ступней, обутых в сапоги. Последний отблеск светила расплескался понизу собирающихся к ночи облаков и угас. В полутьме передвигаться стало труднее, и когда перед ним поднялась стена, опоясывающая монастырь, он не сдержал вздох облегчения. Приземистая громадина обители, огороженная плотным дубовым тыном, казалась вымершей. Молчали собаки: не услышали, не почуяли гостя, или забились куда от холода. Он двинулся вдоль стены и достиг ворот уже в полной темноте. Нетерпеливо загромыхал ногой в толстые доски двери. Следом за стуком из-за холмов примчался ветер, взметнул балахон, стегнул колючими иглами по покрасневшему от холода лицу и завыл над ухом, наткнувшись на стену. Узкие створки скрипнули несмазанными петлями. Грязь, перемешанная со снегом и навозом и прихваченная поверху легким морозцем, захлюпала под ногами подпоясанного мечом стражника. Он сунул сыплющий искрами факел чуть не под нос позднему гостю, прихватил в жменю ворот своего налатника, подбитого мехом, и уперся плечом в дверь, на которую надавил порыв ветра.

– Опусти арбалет, Гнот. Один он и безлошадный, – кинул кому-то за спину.

– Всечет еще не помер? – спросил брат Пяст.

Он не был уверен, что старый монах жив, считай, лет с пять к нему не заглядывал. Но именно сейчас ему позарез необходим был тот, кто не только знал о навязанном отцом Тримиром старшему тайного сыска поручении больше кого бы то ни было, но и кого уже ничего не интересовало в этом мире.

– Ковылял с утра, – запыхтел стражник, добавив в помощь плечу и вторую руку с факелом.

– Так чего ждешь?! – недовольно рявкнул хольд.

– Не ори, а то за порогом оставлю, – облачка пара слетали с губ стражника вместе со словами. – Кто его знает, откуда ты в этой глухомани взялся. Трапезничать и отдохнуть с братией собрался, или так просто шляешься, как разбойник по ночам, добрым людям спать не даешь?

Брат Пяст задрал полу балахона, показав и не узнавшему его караульному, и свистящему ветру добротную одежду, широкое лезвие ножа в петлях пояса, кожаный мех с вином и пухлый кошель. Вид последнего тут же сделал стражника более приветливым и заставил посторониться, освобождая вход в обитель.

– Тепло у нас, – добродушно выдохнул он в лицо хольду перекисшей брагой, – и погорячее для нутра найдется.

Всечет и в самом деле еще не помер. Лежал на грубо тесаной скамье, подложив под некогда крепкое, а теперь почти безвольное, высохшее от прожитых лет тело, медвежью шкуру. Одни глаза остались живыми и яркими пятнами на темной коже лица, рассматривали с интересом неожиданного гостя, вторгшегося в крохотную келью. Перед братом Пястом, который и сам под масляной плошкой над дверью отсвечивал плешью в седине, предстал такой дряхлый старец, что он рядом с ним мог показаться вполне себе молодым мужчиной.

– Давненько тебя не было, – проскрипел старый монах. – Едва узнал.

– Тоже самое и о себе могу сказать.

Он скривился от взгляда на немощного Всечета. Подумал, что старик давно мог утратить способность разумно изъясняться, но глаза, не подернутые пеленой слабоумия, и твердая речь оставляли надежду на беседу.

– Все не отойду никак в другой мир. Не отпускают грехи, – всклокоченная борода дернулась, показав тонкие, бескровные губы, а худая рука указал ему на место рядом с собой. – Ты прихватил вина?

– Взял немного, – кивнул хольд, усаживаясь на скамью в ногах монаха.

Он полез под балахон, достал небольшой кожаный сосуд и выдернул затычку. Старик потянул носом.

– На ночь пить не стану. Уснешь, и не почувствуешь, как в голове легкость появляется. С утра глотну.

– Дело твое, – он пожал плечами и подсунул мех под вялые пальцы Всечета.

– Сам приложился бы, – сказал старик. – Глядишь, и беда с шеи слезет.

– С чего взял, что беда у меня с плеч ноги свесила? – удивился он.

Монах прикрыл веки, отчего его лицо стало совсем безжизненным, превратилось в растрескавшуюся морщинами бугристую кору древесного ствола с острым сучком носа.

– Как тебе сказать, – сказал он, и брату Пясту показалось, что тот насмехается. – Я ходить почти разучился, но ведь не ослеп же. Вижу насквозь еще с того дня, как тебя стража сарта Некраса за воровство вздернуть хотела, да я уговорил за малую толику серебра в монастырь отдать.

– Так… – протянул хольд. – Все наружу выперло? Напоказ торчит, говоришь?

Старик вновь усмехнулся, а брат Пяст поморщился. В половину серебряной куны оценили тогда его жизнь хмельные стражники. И монах в потертом балахоне, который выкупил его за последнюю резану из монастырского подаяния в пустом кошеле и привел в обитель, взялся учить отчаянного сорванца уму-разуму. Странная это была наука, нехотя вспомнил он то, что предпочел бы забыть навсегда. Молчаливая, со старыми свитками и плетью, частенько гулявшей по его спине за беспросветное нерадение к чужим языкам. И тот же Всечет, что был немолод уже в детстве Пяста, и из которого никому в обители не удавалось вытянуть хоть одно доброе слово, иногда откладывал плеть в сторону и ворчал вполголоса себе под нос: неужто выйдет толк из ублюдка?

– Ладно, – буркнул он. – Путь в Невриду никак не найду. Тайный чтобы.

– Чувствую, погань на тебе не только коркой снаружи взялась, а в самое нутро корни пустила.

– Не тебе меня отмывать.

– Далеко мы от Герсики, но и сюда доходят слухи, что дела твои непотребные совсем мерзкими стали.

Старик пожевал губу, открыл глаза и тяжко вздохнул.

– Вот уж не думал, что моя наука в богопротивное дело обернется. Но тебя же это не остановит?

– С чего бы? – ощерился в жуткой улыбке брат Пяст.

– Зевнул я тебя, проворонил, – поскучнел Всечет. – Надо было страже тогда помочь за веревку дернуть, а не поить их за твое освобождение.

– Значит, говорить не станешь, – процедил хольд сквозь зубы.

– Ты же знал ответ заранее. Зачем столько верст наматывал?

Брат Пяст придвинулся ближе, наклонился, прошипел прямо в заросшее длинным волосом ухо монаха:

– Ты знаешь, кем я стал. Всю обитель под корень сегодня же! У тебя есть время пока все десять пальцев не загну, чтобы заговорить и оградить невиновных от гнева отца Тримира.

Старик пошевелился и мех с вином шлепнулся на пол.

– У тебя с Тримиром есть оправдание, – неожиданно хихикнул он. – Глупость и ненависть. Жаль, что не доживу до того часа, когда под вашими ногами так же запалят солому с дровами, как и вы поджигаете их под ногами приговоренных.

– Все-таки, скажешь, – хольд обрадованно потер ладони.

– Не сомневайся, – твердо ответил Всечет, – Хотя бы ради того, чтобы те, кто придет за вами, поторопились. Ты должен был запомнить, Пяст, что для них преград не существует.

– Ну, – гость махнул рукой и поднял мех, – ты все равно не узнаешь о последствиях содеянного. Давай, лучше выпьем. За удачу близкую, или за смерть скорую – это уж пусть каждый за то, что ему по нраву больше.

– На углях скоро пить будешь, на пепелище! – взбеленился старик.

Брат Пяст икнул, будто подавился. Растерянно посмотрел на перекошенный рот Всечета. Никак понять не мог, о чем тот. Наконец, осознав, задышал прерывисто, наливаясь гневом, врезал кулаком по лавке, а старый монах вздохнул, с тоской глянул на сосуд с вином и, кряхтя от усилий, с хрустом в костях стал подниматься. Посидел немного, сдернул с подушки медвежью шкуру и достал из-под нее глиняную чашу. Хольд хмыкнул.

– А ты, старик, еще поживешь, гляжу. А что? Здесь не так плохо, как могло показаться с первого взгляда. Воздух просоленный, полезный, дышится легко, сосны, песок, камни. Отличное место, чтобы молиться с чистой совестью.

– И Герсика тоже на берегу Янтарного моря стоит. И сосны там те же, и песок, и камни точно такие же, а воздух гнилой.

– Ты потому и ушел в этот монастырь.

– Я бы ушел еще дальше, да хворь свалила.

Пяст хохотнул, хлопнув себя по бедру, откупорил мех и щедро плеснул в чашу Всечета, не пролив ни капли. Тот зыркнул на него исподлобья и начал медленно тянуть вино. Потом причмокнул, вытер бороду вокруг рта, и сложился обратно на лавку. Старший тайного сыска прижал мех к губам, запрокинул голову, задвигал острым кадыком, глотая.

– Хорошее вино у Тримира, – блаженно сказал старик, вперив неподвижный взгляд в потолок. – Ты на мои поминки его пришли. Братьям понравится. Не тронешь их?

– Не трону.

– Ну и ладно. Говори, зачем пришел.

Брат Пяст сжал зубы, начиная жалеть, что предложил Всечету хмельное угощение.

– Спросил уже, – обозлился он.

– Не слышно было, – скривил монах рот на одну сторону. – Еще раз спрашивай. Куда в Невриду собрался?

– Как куда? – вытаращился хольд. – Туда и собрался. Только, чтоб не знал никто, что чужие пришли.

– Куда, говорю, хочешь? – устало повторил Всечет. – Все-таки не пошла тебе впрок учеба. Как была голова пустой, так ей и осталась. В какой из Пределов тебе неразумному надо? Анлор, Тогран, Ирелен? А, может, в Архенар или Плиссу нужно, или – ну, на это я и надеяться боюсь, чтобы не сглазить – к Уродливым Сестрам попасть желаешь?

– Желтоглазую девку, как найти? – спросил брат Пяст, оглаживая пальцами рукоять ножа и едва сдерживался, чтобы не вогнать его старику в грудь.

– Сколько раз повторял, – сокрушенно протянул монах, – а сколько раз спину, согнутую над свитком, плетью перетянул? Измочалил, а все почем зря. Плеть жалко, не спину твою.

– Ты мне загадками не отвечай! – вскинулся тот.

– В Плиссе она, – нехотя проворчал Всечет.

– Ну, тогда мне Анлор нужен.

– Ты же о желтоглазой спросил.

– Передумал уже.

– Не верти языком, как угорь пузом на сковороде. Прямо скажи, чего хочешь.

Брат Пяст задумчиво растер виски, отвернулся в сторону, разглядывая в колеблющемся свете от масляной плошки трещины в толстых бревнах стены кельи. Затем спросил охрипшим голосом, так и уставившись в стену:

– Что случится с Герсикой, если эту девку схватят на землях сарта, а прикончат в Анлоре?

– Так вот зачем тебе тайный путь в Невриду.

– Ты догадлив, – буркнул хольд. – Но забыл ответить.

– Для тебя уже все произошло. Навьи не вмешиваются в дела людей, но в этом случае и сарт Некрас, и все его родственники на побережье вряд ли переживут ее смерть дольше, чем на одну ночь. Однако, обстряпать подобное тебе с Тримиром не под силу, – глаза Всечета засветились верой и убежденностью. – Никому это не под силу!

– Думаешь, у нас не хватит воинов, чтобы скрутить одну девку, пусть она в волшбе и покрепче любой здешней ведьмы будет, протащить ее через Пограничье в Анлор и утопить в первом попавшемся на пути болоте? – он повернулся и окинул старика подозрительным взглядом.

– Ты можешь сколько угодно тешить свою похоть, представляя, как эти воины будут насиловать желтоглазую, – смешок, резанувший ухо хольда, запрыгал, забулькал в горле монаха. – Лучше помечтай о гареме султана, Пяст. Это гораздо проще и не так опасно для твоей никчемной жизни.

Всечет с трудом разогнулся, нашарил руку гостя на лавке, оперся о нее и сел. Скривился от боли, отдающей в ноги, когда брат Пяст, легонько похлопав его по костлявому плечу, примирительно сказал:

– Ты так уверен в обратном, что мне бы очень хотелось услышать ответ на вопрос: почему?

– Потому что ты сдохнешь, едва ступив на берег Горыни, а она никогда не появится по эту сторону Волмы.

– Что еще скажешь? – спросил Пяст.

– Ничего, – пробурчал старик. – Я ведь мальчишкой все окрестности облазил. Все подземелья с бечевой прошел. Ты хоть знаешь, что Путеводное Око навьи руки возвели? И цитадель сарта, и саму Герсику. И Вилоня их рук дело. Чувствовали, наверное, что мерзость по этим землям расползется. Вот и ушли.

– Выпьем, старик, – хольд тряхнул мех с вином. – И ты расскажешь мне, чем заманить ее обратно. Ты ведь помнишь о своих братьях в этой обители, и не станешь утверждать, что не знаешь, как это сделать?

Единственное, о чем жалел в этот миг старый монах, принимая полную чашу вина в трясущуюся мелкой дрожью ладонь, так это о том, что смерть не прибрала его до приезда этой мрази из Герсики.

– Не стану, – прошептал он, хотя на его мрачном лице, изрезанном глубокими морщинами, согласия не появилось.

Настоятель Тепта поднял глаза на скрип двери. Отодвинул книгу, по страницам которой сосредоточенно водил пальцем. Вытянул шею над колеблющимся от сквозняка огоньком свечи и пристально посмотрел на Всечета.

– Зачем он приезжал? – спросил глухим голосом, стараясь выглядеть не слишком обеспокоенным.

Ледяной ветер яростно бился в толстые стены монастыря, стонал обезумевшим зверем под кровлей между балок перекрытия, свистел в дымоходе очага. И старый монах, который карабкаясь под самую крышу по лестнице к главной келье монастыря, истово молился на каждой ступеньке, чтобы законченный негодяй Пяст без следа сгинул в этом штормовом безумии, едва выдавил из себя:

– Уходить надо. Сейчас же.

– Куда?! – настоятель вскочил с лавки, забегал по келье. – Зимой? В море?

Старик ответил не сразу, держался за стену после трудного подъема и выпитого вина, старался унять выпрыгивающее из груди сердце. Дышал редко, по крупицам втягивал воздух в клокочущее хворью нутро, надеясь, что дотянет сердце, не оборвется навсегда, пока не скажет нужных слов.

– Хоть к дьяволу, – просипел, оседая на пол. – Все одно лучше, чем рядом с ними.

Тепта неверными шагами добрался до окна. Положил ладони на холодный подоконник, смотрел сквозь пластинки слюды на снег, мечущийся в бешеном танце, и беззвучно шевелил губами, призывая все несчастья на голову отца Тримира. Потом обернулся к потрескавшейся фигурке святого на стене, пожевал губами, опускаясь на колени.

– Ты простишь, – склонил голову. – Ему же не смерть братьев нужна во славу его, а вера.

Деревянный старец с крестом не ответил, смотрел отрешенно в пол такими же деревянными глазами, не разжимал едва прорезанных губ, молчал, как молчал и все эти десятки лет на стене, за которой сейчас тоскливо выла вьюга, точно волк, умирающий от одиночества. Всечет болезненно сморщился, приподняв тело сначала на колени, затем выпрямился и в полный рост, держась за поясницу.

– В Плиссу вестников отправить надо. Только желтоглазая иларис и ее воины смогут укротить эту свору.

– Туда и дороги-то никто не знает. Даже не слышали о такой.

– Я укажу.

– А если вестники не доберутся?

– Тогда этот мир рухнет.

– А если устоит, не рассыплется? Не придется ли нам к чужим богам прислониться? – ужаснулся Тепта.

– Пусть их боги останутся с ними, – хрипло выдохнул Всечет, хватаясь за сердце. – Прикажи лошадей седлать, и монахов подбери покрепче, пока меня Господь не призвал. Чую, время пришло.

Глава 1

Ночь отступала от стен Стохода. Далеко на востоке погромыхивала гроза. Полоса густой черноты растеклась по небу, накрыла робкую бледность просыпающегося рассвета и неторопливо ползла к переправе через Скриву, проглатывая поздние звезды, когда на дороге из Лани появился всадник. Он придержал лошадь, вытер обильно потеющее в душном воздухе лицо и настороженно рассмотрел спуск к реке. Наметанным взглядом окинул дорогу, перегородившие ее рогатки, согнутую над казаном стряпуху, размешивающую утреннюю кашу, и широкую гладь реки в редких клочьях тумана. В десятке саженей за жердиной, прогнувшейся под весом храпящего караульного, что-то вполголоса обсуждали паромщики. Чуть дальше, под крепким навесом, рядом со скособоченными козлами, на которые, не утруждаясь поиском подходящих оструганных досок, бросили целый пролет забора, превратив их в щелястый стол, сидели на скамьях воины и старший заставы. Коренастый стражник подтянул обеими руками брюхо, свисающее над широким поясом с петлями для оружия, уперся лбом в просмоленное дерево дубовой бочки, зачерпнул ковшом теплой воды и, бранясь от удовольствия, стал тонкой струйкой лить ее себе за ворот. Вода хлынула из колец кольчуги, насквозь промочила штаны, потекла в сапоги, а он зачерпнул следующий ковш и начал лить вновь, с хлюпаньем переступая в образовавшейся под ногами луже. Колыхался в открытом дозорном фонаре язычок пламени, окруженный мельтешащей мошкарой, поблескивало в чашах кислое вино из Герсики, лежала на деревянном подносе нехитрая снедь из окрестных хуторов и над столом висел приглушенный гомон голосов.

В неподвижном воздухе над рекой катился далекий женский напев, позвякивал на том берегу колокольчик на шее у скотины и доносился плеск весел. Первая в это утро лодка ткнулась в песчаный берег. Лодочники в подвернутых портах, перевалившись через низкий борт, набросили веревку на крюк, вбитый в толстое бревно парома, и намертво привязали свое суденышко. Путник расправил плечи и пустил лошадь шагом, неторопливо приближаясь к заставе. Приснувший дозорный выронил арбалет, едва не разрядив его себе в ногу, когда лошадь фыркнула прямо над ним, прервав беспокойную дрему.

– Сгинь, нечисть! – взвизгнул от страха.

Вцепившись одной рукой в жердь, а второй в рукоять меча, он таращился на верхового так, будто ненавистного родственника увидел, которого давно и безнадежно мечтал отправить в могилу. Путник скинул на спину капюшон балахона и открыл лицо. Широкий нос, низкий лоб с прилипшими прядями редких волос, выдающиеся скулы, впалые щеки и острый подбородок покрывали крупные капли пота. Он забросил поводья на спину лошади, вытянул из кармана лоскут ткани, когда-то белый, а теперь такой засаленный, что им впору меч чистить, а не лицо вытирать, хоть бы и не таким уродливым оно было. Высморкался шумно в сторону, прижав одну ноздрю пальцем с распухшими суставами, рассмотрел тряпицу и затолкал ее обратно, так и не утеревшись.

Дозорный выдохнул с облегчением и подбоченился:

– Куда прешь, козья морда?

– На тот берег надо, – путник сделал шаг ближе. – Из Лани еду.

– А почему ночью? – подозрительно уставился на него пришедший в себя стражник.

– Так утро уже, – растянул тот тонкие губы в жуткой усмешке.

– Эй, старшой! Берест! – заорал караульный во все горло, выкатывая глаза от натуги. – Пташка тут ранняя, чтоб ей!

Воины обернулись. Один толстяк у бочки головы не поднял, так и продолжал черпать воду. Ближний воин, молодой и долговязый, в великоватой кирасе с чужого плеча, приложил ладонь ко лбу, щурился в рассветную полутьму, чтобы разглядеть нежданного гостя получше.

– Открывай, – тот провел краем ладони под носом, шмыгнул и протянул руку к жердине.

– Ты не руки протягивай, а ярлык покажи! – испуганно отшатнулся караульный. – Давай, сначала поглядим, кто таков.

Путник вытащил из-за пазухи полоску кожи с печатью и помахал перед стражником.

– Зыба! Что у него кроме ярлыка? Дозвол на меч есть? На животину тоже пусть показывает. Лошадей воруют чуть не каждую ночь, – громко выругался старший.

Он неохотно отставил чашу и поднялся. Высокий, сухопарый, одернул кольчугу на тощем, но жилистом теле, передвинул меч на поясе со спины набок и перешагнул через скамью, прихватив со стола дозорный фонарь.

– Как думаешь, мимо Вилони ехал, так на той заставе сон всех сморил? – хохотнул путник, показав караульному полный рот зубов.

– Может ты ее стороной по лесу объехал, а? Или прямо из чащобы сюда? Награбленное на торжище сбыть? – злобно прошипел раздосадованный стражник, передавая полоску тисненой кожи приблизившемуся Бересту. – Откуда мне знать.

– Что-то не видел я тебя здесь ни разу, – пробурчал старший заставы, поднося фонарь к самому лицу путника. – Десять лет служу. Должен был запомнить. Морда у тебя всем на загляденье, приметная до жути, а не знаю вот.

– Печать корта разгляди, а больше нам и знаться ни к чему. В один кувшин вина носы не окунали, – раздраженно ответил тот, прикрыв глаза от яркого света.

– Ты еще скажи, что сам сарт Некрас твой ярлык перстнем прихлопнул, – презрительно сплюнул Берест, захлопывая заслонку фонаря. – Откуда путь держишь?

– От Лани.

– Буслай! Ты ж из Крени? Рядом с Ланью вроде плоты по Скриве таскал. Узнал наглеца?

– Да где их упомнишь всех, – хмыкнул паромщик.

Он задумчиво почесал затылок, вытер рукавом рубахи пот со лба и разочаровано махнул рукой:

– Вот, если бы девка.

Стражники загоготали.

– Меч стянуть можно, – неожиданно брякнул толстяк, бросив ковш и сдувая с носа капли. – И ярлык можно.

Он окинул путника долгим взглядом, подошел к нему ближе, так хлюпая водой, словно в реку только что вниз головой с мостков навернулся. Зацепился глазами за длинный тюк, притороченный на лошадином крупе, отпрыгнул и выхватил меч.

– Девка у него там! – заверещал, тыча пальцем. – В мешке!

– Хмельного перебрал, Решта? – старший стражи повернул голову.

– Это которая у Елицы-повитухи вчера вечером пропала? – долговязый весь подобрался, вскинулся с места, поднимая арбалет. – А ну-ка, снимай!

– Разбойник, не иначе…

– Коз пасла…

– Ни ее, ни скотины…

Воины загалдели, хватаясь за оружие. Запричитала стряпуха, уронив мешало в казан.

– Хватит брехать! – отмахнулся Берест. – Старая кочерыжка, где живет? На той стороне. А этот откуда едет?

– Ага, – долговязый смутился и поскреб арбалетом кирасу, – не сходится.

Берест рассмотрел ярлык гостя, потер печать, поднес пальцы щепотью к носу, принюхался, меняясь в лице.

– Так нет в мешке никого? – спросил с усмешкой.

– Одежка сменная, доски писчие для отца настоятеля, да белье спальное, – путник пнул накрепко завязанный тюк кулаком. – Девку в сене качать надо, а не в мешок прятать. Задохнется – какой с нее толк?

– Твоя правда, – Берест протянул ярлык обратно и виновато развел руками. – Остальное смотреть не стану. Грамоте не настолько обучен, но что-то подсказывает, что у меня такого ярлыка никогда не будет. Высокого полета ты птица, но плату за переправу все одно возьмем.

– Так кто ж против? – ответил гость, легко запрыгнув в седло и скосив глаз на Зыбу. – Порядок везде должен быть.

Полыхнула ослепительная молния. Высветила за спиной странного путника низкие, округлые возвышенности, поросшие густым лесом, что тянулись на сотни верст до самой Полоты. Зигзаги глубоких оврагов, днем ярко желтеющие песком на обрывистых склонах, от этой вспышки налились непроглядной тьмой, перечеркнув равнину такими иссиня-черными языками, будто лопнул от этого удара сам панцирь земли, пошел глубокими трещинами. Поднялся ветер, дернул на обрыве одинокую сосну за куцую макушку, рванул, переломил, как щепку, и помчался вдоль реки, поднимая волну и оглаживая низкий кустарник по берегам до самых корней. Зыба, приседая от страха, потащил жердь в сторону, освобождая проход. Верховой тронул лошадь, и она, мотнув перевязанным под корень хвостом, хлестнула караульного по щеке жестким пуком волос. Он плюнул в лошадиный зад, вытер лицо и размашисто перекрестился.

– Как есть нечисть, – скривился. – Глаза, что угли.

– Ты языком-то без меры не молоти, а то укоротят, – старший заставы хлопнул его по плечу и злобно оскалился. – Заснешь еще раз – всю шкуру кнутом со спины до сапог спущу.

Он смотрел, как путник остановился рядом с паромщиками, убеждал их, вытягивая руку в сторону слободки у Стохода, а те мотали патлатыми головами, задирая глаза в небо. Блеснул на ладони серебряный. Следом и второй показался тонким ребром между пальцами. Буслай жадно подхватил первую куну, небрежно подброшенную вверх, куснул зубами, затолкал за щеку, ткнул напарника кулаком под ребра. Паромщики вдвоем налегли на толстую рукоять ворота, провернули, подтягивая выше провисший пеньковый канат.

– Заводи, – призывно махнул рукой Буслай, запрыгивая на настил парома.

Ветер трепал его волосы, надувал рубаху пузырем, норовя скинуть в воду. Волна била в подпрыгивающие бревна, окатывая брызгами, а он ощерился в широкой улыбке и орал, перекрикивая ветер:

– Только сам свою лошадь держи. Недосуг нам будет. Вот-вот начнется.

Старший заставы добежал до навеса, плеснул из чаши в рот кислого вина, выдохнул, обвел насмешливым взглядом стражников:

– Ну, кто резану поставит, что не утопнут?

– А, была не была, – долговязый полез под кирасу за кошелем. – Десяток медяков наскребу. Больше нет.

– Не видать им того берега, – Зыба покосился на Береста и, пересчитывая медь, пробурчал себе под нос: – Нечисть, она речной воды страсть, как не любит.

Вслед за его словами оглушительно ударил гром и опрокинул переполненное водой небо на землю. Стена дождя рухнула сплошным потоком, скрыв отчаливший паром в серой пелене.

За стрельчатыми окнами яростно бушевала гроза. И брат Пяст, тяжело ступая по каменным плитам монастырского коридора между дубовых дверей келий, тоже был вне себя от ярости. Даже, когда неделю назад ему донесли о внезапной пропаже сразу пятерых его ряженых лазутчиков на гиблой стороне за Волмой, и стали поговаривать, что он утратил не только способность управлять тайным сыском на побережье Янтарного моря, но и доверие всесильного отца Тримира, он не скрежетал так зубами. А теперь вот и среди ближайшего окружения поползли упорные слухи, что его дни сочтены. Конечно, и настоятель Мураш, и встречные монахи, как и прежде, почтительно сгибают спины, склоняют головы, прячут взор и перебирают дрожащими пальцами четки. Вот только в их глазах, за миг до того, как они уставятся в тесаный камень под ногами, он стал замечать и нечто другое, разительно отличающееся от прошлого беспрекословного повиновения. Сейчас, кипя от гнева, он был готов на убийство первого же, попавшегося на пути черного балахонника, недостаточно быстро опустившего веки. Показалось в полутьме, или нет, что тот ухмылялся? Побагровев от злости, он смотрел на плешивую макушку монаха, покрытую россыпью коричневых пятен, и тискал вспотевшей ладонью рукоять меча, тянул его из ножен, сдерживая бешенство, на два пальца, на пять. Остановился, когда на тусклом железе клинка отразилось перекошенное, морщинистое лицо, глаза, вытаращенные от ужаса, и потрескавшиеся губы, готовые исторгнуть вопль. Брат Пяст все-таки удержал руку, вогнал клинок в ножны и, ссутулившись, зашаркал сандалиями к предоставленным услужливым ключником покоям, благодарный всевышнему, что не дал зря прикончить невиновного. В окрестностях Стохода, как и на других землях сарта Некраса, еще можно было прибить пару хуторских, а вот в обители для этого необходима веская причина. Если только кого из слуг изувечить? В монастырях он всегда страдал человеколюбием, а ведь мог и не сдержаться после столь неприятных воспоминаний о недавней беседе с отцом Тримиром.

Хольд захлопнул за собой дверь, окинул безумным взглядом скромную келью и отшвырнул ногой тяжелую, резную скамью. Неожиданная острая боль перехлестнулась через его гнев, заставила охнуть, выдавила слезу на изрезанную глубокими морщинами щеку. Он скривился, потер ушибленную до синяка ступню и, прихрамывая, проковылял к окну, в которое ломился ветер. Требовалось найти выход злобе, но где ж его найдешь в монастыре?

– Вина! – заорал, морщась и потирая ногу.

Он подхватил с подноса кувшин, плеснул в чашу и влил темную жидкость в глотку.

– Ты что принес, недоношенный ублюдок? – вызверился на служку и швырнул чашу в стену.

– Вино, брат Пяст. Лучшее, – залепетал тот, пятясь к дверям. – Может в погребах чего напутали. Что дают, то и несу.

– Ну-ка, – он схватил глиняный кувшин, сунул нос в узкую горловину и принюхался, втягивая аромат.

Хмыкнул, удивляясь сам себе. Раздраженно потер лоб, разгоняя морщины к вискам. Решил, что это ярость настолько затмила разум, что и вино разбавленным водой показалось.

– Брысь, – буркнул, отворачиваясь к окну.

Мальчишка выскочил из покоев, выдохнул облегченно и обрадованно перекрестился, что и в этот раз пронесло: не побоями, а бранным словом отделался. Оглянулся воровато и выцедил оставшихся полкувшина, проклиная острый нюх и подозрительность брата Пяста, пока вино булькало на пути в желудок. Затем вытер рот и потащился по лестнице в погреб к виночерпию за новым кувшином, решив, что больше нераспечатанный сосуд не понесет. Черт с ним, с вином этим – лучше с целыми костями остаться. А старший хольд тайного сыска мрачно смотрел в окно, сжимая кулаки в рукавах просторного одеяния. За крепким переплетом, забранным желтоватым стеклом, виднелись гнущиеся под порывами ветра деревья, давило низкое небо, затянутое в черноту, и только одинокий голубой просвет, каким-то чудом продравшийся сквозь тучи, застыл над светлым пятном пшеничного поля под ним. Гроза не собиралась уходить. На смену одной полосе туч ветер тащил другую, испещренную бесконечными молниями внутри клубящихся чернильных воронок. И эта другая казалась еще чернее, еще больше, и еще злее. День начался не столько ненастьем снаружи, сколько изводящей тревогой внутри. Он уже вторую неделю ждал своего посыльного из-за Скривы, вперив неподвижный взгляд в окно, и с каждым днем росло его отчаяние, выплескиваясь неудержимым гневом. О том, что лучший соглядатай и соратник может исчезнуть, как и все остальные, брат Пяст старался не думать: хватило одного раза, когда во сне привиделось окровавленное тело большеголового Уло и невыносимо прекрасное девичье лицо рядом, и когда сам очумело вопил, проснувшись в холодном поту.