Текст книги "Щань. Повесть"

Вновь в голову полезли мысли о медленно угасающем ребёнке. Слёзы. Бледное личико. Крики боли по ночам.

И жена. Которая быстро сдалась. Показала, что никогда не была готова к настоящим трудностям…

Где-то поблизости раздался высокий, отрывистый, хрипловатый крик:

– А-А!

Боль? Страх? Отчаяние? Безумие?

Прохор застыл на месте, похолодел.

– А-А!

Женька? Заплутал в трёх соснах, промок насквозь? Спирт взвинтил нервы, и теперь он не может выговаривать слова – только орёт?

– А-А!

Дурак ты, Прохор. Это обыкновенная лисица. Ты ж сам из детства помнишь, что их в этих местах пруд пруди…

– А-А!

Керосинка давала мало света. Он видел лишь на метр-полтора дальше своего носа. Только жухлый хмызник. Лисицы не видать.

А ведь она может оказаться бешеной…

Никаких следов Женьки вокруг дома.

Неужто и впрямь отправился к пруду? Тогда пиши пропало. Там он спьяну легко мог захотеть искупаться. Мог утонуть в ледяной воде. Или увязнуть в топи.

Делать нечего – нужно идти искать там. Авось удастся спасти дурака. Как бы самому не заблудиться.

Он обогнул дом и вновь оказался во дворе, откуда тропинка вела к водоёму. Тропинку он так и не отыскал – настолько всё слилось под пеленой дождя в неверном свете лампы.

Перед глазами мелькнуло красное. Какая-то тряпка. Или предмет одежды. То, чего здесь и сейчас точно быть не должно. Ярко-алое.

Он остолбенел, страшась выхватывать из темноты то, что мельком увидел. С трудом поборол желание ринуться прочь.

– А-А!

От нового лисьего крика сердце ухнуло на дно желудка. Прохор дёрнулся. Дёрнулся луч лампы.

Ярко-красная материя.

Вышитый узором тёплый платок – деревенские старухи повязывают такими голову.

Под деревом – две неподвижные фигуры, маленькая и побольше. Маленькая – похоже, мальчик лет восьми. Школьный костюм сидит на теле так же несуразно, как сидел бы на строительных ко́злах. Костюмчик из стратегических советских запасов. На плече нашивка с изображением книжицы и солнца. Один рукав длиннее другого.

Мальчугана держала за руку сгорбленная старуха в праздничной зелёной кофте, чёрной юбке по щиколотку и… том самом домотканом красном платке с бахромой.

Неподвижные, как деревянные истуканы. Черты лиц, словно восковые, расплылись в тусклом, дрожащем свете, который едва пробивался сквозь рыхлую стену дождя.

Прохор уже видел этих двоих. Днём у богдановского кладбища. Вдалеке. Бабка в красном платке вела за руку своего несуразного внука.

И вот, они здесь. Сейчас, ночью.

От испуга у Прохора сбилось дыхание. Он не знал, что говорить. Не понимал, что делать.

Они с Женькой без спроса заняли бабкин дом?

Он мучительно проглотил застрявший в горле ком. Хрипло произнёс срывающимся голосом:

– Это ваш дом?

Парочка молчала.

– Вы из Щани?

Молчок.

– Или из Богдановки?

Сердце билось, словно птица в силке.

Чёрт возьми, да они, может быть, боятся тебя больше, чем ты их! Внук приехал к бабуле на выходные; они навестили могилы родственников… Почему именно на богдановском кладбище – в такой дали отсюда? Да шут их разберёт! Даже самым странным явлениям можно найти логическое объяснение. Старушка, может, плохо соображает. Где-нибудь на развилке свернула не туда и…

– Мы заняли ваш дом?

Вопрос глупый. Дом заброшенный, пустой. Был бы жилой – хозяева б его заперли. Да и Прохор с Женькой не дураки – ни в жизнь не залезли бы ночевать, если б чувствовалось недавнее присутствие хозяев. Оно всегда чувствуется. А тут…

– Мы ничего плохого не хотели, просто…

Как только он сделал шаг к бабке с внучонком, те на шаг отдалились. Передвинулись, хотя ни единый мускул у них не шевельнулся. Как шахматные фигуры невидимой рукой.

– Я сплю, что ль?.. – тихо спросил Прохор у пустоты.

Силуэты мелко задрожали – словно их вот-вот разорвёт. Стал слышен грозный рокот. От парочки исходило слабое, дымчатое болезненно-голубое сияние.

Забыв об осторожности и не глядя под ноги, он ринулся к дому. Споткнулся о кочку, шлёпнулся ничком в холодную грязную воду.

Лампа отлетела в сторону, погасла, потерялась из виду.

Задыхаясь от страха, он кое-как поднялся. Путь к жилищу освещало голубое сияние.

– У каждой захолустной русской деревеньки есть свой погост. И даже у каждого хуторка. А у каких-то деревень по два, по три погоста. Границы селений часто перекраивались. Умирали семьи, мог порой исчезнуть и целый род. А места захоронений нередко были родовыми, а то и семейными – совсем крохотными. Вымирает, погибает, переезжает на новое место семья – кладбище бурьяном и зарастает. На лошадях по нашим-то почепским лесам да топям на такие расстояния ходить – свет не ближний. А если конь, не дай бог, в болоте увязнет? Потому кладбища деревенские и бросали – если с места навсегда снимались, то к родным на могилки уж больше не ездили. И лишь по старым картам да наводкам старожилов можно разузнать, где когда чего было.

Исчезло село – заросло кладбище. И не надо много времени, чтоб оно стёрлось. За полвека любой деревянный крест без поновления в труху рассыплется. То же самое с гробницами: раньше-то их тоже из дерева делали, никаких вам железных да каменных. А дерево – оно быстро гниёт.

А холмики… а что холмики? Травой зарастут, корни их помаленьку разворотят – вот и конец. Нету больше могилки. Была – и нету.

А потом где-нибудь поблизости новый погост делают. После войны их особенно много новых повырастало – как грибы. Старые стирались, новые уж в других местах делались.

Повсюду эти курганы да рощи, где раньше кладбища были. Повсюду. Даже вот под вашим домом. Кости ещё глодает сырая земля, а наверху уж новая деревня стоит. Или новый городской микрорайон.

Вся Россия-матушка – одно большое кладбище. Под землёй – слои да слои мертвецов…

Вон, в Михайловке нашей – одно кладбище общедеревенское, одно родовое, одно семейное. Тимофейки Герасимова и жена тама, на семейном, упокоилась, и дети, и племянник. А самого Тимофейку в лагеря угнали. Как подкулачника. Много тогда народу-то полегло, ой мно-о-о-о-о-о-ого. Тяжкий был год…

Прохор задремал, лишь когда отзвонил, отдребезжал заведённый Бергом на четыре утра сварливый будильник. Ещё нескоро робкая утренняя серость проклюнется сквозь черноту дождливой ночи.

Он уснул, забившись в угол, с топором в обнимку. Долго просидел так, боялся шевельнуться: воображение рисовало бабку с внучонком, стоящих на крыльце за дверью, запертой на хлипкую щеколду. Так и задремал.

Неизвестно, сколько бы пробыл в тяжёлом забытьи, если б не разбудила проклятая «Вега». Слушая старушечье шамканье о деревне Михайловке, он продолжал сидеть с закрытыми глазами, съёжившись. От неудобного положения ныли мышцы. Ныли кости. Ныли сухожилия. Ноги занемели, стали деревянными.

«Вега»…

По крыше глухо, лениво молотил похмельный дождь.

Мысли худо-бедно пришли в порядок, в памяти восстановились события…

Это и вправду было? – подумал он.

Пожалуй, про бабку с внучонком примерещилось. Или приснилось… Он вообще выходил ночью? Или просто спал и видел сон? Но тогда почему сейчас сидит в углу с топором в обнимку?

И почему играет «Вега»?

А, да! Женька вернулся! Шалопай поганый! Это он радио включил. Дурак…

Прохор наконец открыл глаза. Женьки в доме не было.

Конечно, как же он мог вернуться, если дверь заперта на щеколду?..

А была ли она заперта, когда Прохор ночью выходил искать Женьку? Похоже, что так.

А выходил ли Прохор? Или всё же приснилось?

Если приснилось, то как могло получиться, что Берг вышел, а дверь потом оказалась заперта на щеколду?..

Не надо было пить вчера – вот что. Мера – понятие растяжимое. Спирт не пиво, с ним осторожность нужна.

Он кое-как заставил мышцы работать, поднялся на ноги.

Дождь не только молотил по крыше, но и стукал по полу. Именно в эту ночь кровля домишки прохудилась. Капало из прорехи редко, но к утру успела натечь лужица.

– Много тогда народу-то полегло, ой мно-о-о-о-о-о-ого. Тяжкий был год…

Михайловка… Знакомое название. Нет ли тут рядом Михайловки? Может, и есть. Кажется, видел на карте. Наверняка деревень с этим названием прорва по всему Союзу…

Он потянулся к приёмнику, чтобы выключить. Словно почувствовав, что он собирается сделать, «Вега» прервала рассказ о сталинских репрессиях на деревне. Из динамика донёсся хриплый шум переключения.

– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…

Мужской голос с металлическими нотками, словно пропущенный сквозь несколько динамиков.

Пси-волна…

Что-то такое Прохору попадалось не то в какой-то современной книжке, не то в журнале…

В горле стояла шершавая, колючая сухость. Промочив глотку водой из пластиковой бутылки, он долго вглядывался в мутные мокрые силуэты за окном – раздумывал, что делать дальше.

При свете дня отыскать озерцо оказалось нетрудно. К нему привела узкая, но хорошо утоптанная тропинка, что хитро петляла меж деревьев. Водоём маленький, окружён топью. Подход всего один – и тот почти затоплен дождями. Едва удалось отыскать среди пожелтелого камыша. Границы берегов размыты. Не провалиться бы…

Осторожно ступая, он двинулся поближе к тому месту, где из воды торчали гнилые обломки деревянных мостков. Остановился, когда нога сочно чавкнула и утонула по щиколотку. Оттуда открывался вид на всё вышедшее из берегов озеро, обрамлённое седым, изрядно полысевшим камышом.

Женьки не видать. Либо потерялся и шастает в окрестностях, либо утоп. Утопнуть много ума не надо – достаточно пьяному поскользнуться в грязи да ухнуть в лужу поглубже. Так, наверное, и случилось. Через месяц придут холода. Лежащее ничком тело покроется ледяной корочкой. Потом пойдёт снег. С первым апрельским теплом труп вспухнет, начнёт разлагаться и вонять. Вернутся из спячки дикие звери, придут на пир. Что не доедят они, то дожрут жуки да червяки. До голых косточек охотнички тоже найдутся. Бабка сварганит для внучонка наваристый бульон.

– Нет уж, сам я тебя в этих дебрях не отыщу, – сказал Прохор вслух, озираясь. – Пусть менты ищут.

Продрогшие в котелке макароны с тушёнкой аппетита не вызывали. Но поесть было нужно – путь предстоял неблизкий. Он силком запихал в себя добрую порцию, заел хлебом, запил стылым чаем. Накрыл котелок крышкой, поставил в угол. Сунул в рюкзак оставшуюся банку тушенки. На клочке газеты написал карандашом: «Ушёл в Сосновое Болото искать участкового. Тебя искал, не нашёл. Прохор». Оставил на видном месте.

Женькины пожитки аккуратно сложил у стенки, ничего не взял – даже топор оставил. Мало ли, вернётся Женька. Хотя Прохор был уверен: не вернётся.

В сухую погоду идти по этой просёлочной дороге было легко – можно сказать, одно удовольствие. Зато после хорошего затяжного дождичка она раскисла, расхлябилась. Ноги если не скользили, то увязали. На сапоги налипали жирные комья глинистой грязи.

Часа через два он понял, что не узнаёт местность. Они с Бергом тут точно не проходили. Впереди за пеленой дождя виднелся протяжённый ступенчатый склон, в конце которого, вдалеке, тянулась ЛЭП.

В другую погоду и при других обстоятельствах картина могла бы захватить дух. Но сейчас Прохор лишь скрипнул зубами. Он явно не туда свернул и уже, возможно, оставил позади Богдановку с Сосновым Болотом.

Придётся возвращаться, искать другую развилку, чтобы пойти на север – в большое село Красный Рог.

Он хотел закурить, но за время пути сигареты и спички отсырели в кармане, превратились в кашу. Всё обернулось против него.

Времени прошло ещё с час или полтора. Дорога с каждым шагом становилась хуже, а дождь – напористее. Уже не моросил, а лил. Двигаться приходилось не по само́й дороге, а вдоль – по кромке. Здесь пучки травы пока ещё не позволяли почве превратиться в коричневый кисель.

Местность пошла под уклон, и вскоре путь преградила вода – лужа размером с озерцо. Затопила дорогу, часть поля. Лишь кое-где над покрытой рябью поверхностью проглядывали, словно зовя на помощь, утопающие травы.

Он попробовал перейти лужищу вброд, но через пару шагов нога провалилась, в сапог через край хлынула ледяная вода. Мышцы зашлись в судороге.

Отпрянул на шаг, едва не ухнул спиной в грязную жижу. Ручейки потекли с края капюшона на лоб, залили лицо. Струйка пробралась за ворот, под свитер.

За лужей – крутая горка. Просматриваются две глубокие колеи – кто-то когда-то забуксовал. Поросли́ высокой травой, которая от дождей приникла к земле. Там обогнуть самые трудные места тоже будет непросто: по сторонам – непролазный хмызник.

С Красным Рогом не вышло. Придётся возвращаться в Щань, искать третий путь. Наверняка есть дорога на юг, в Трубчевский район.

Переступил порог хуторского дома. Комната – сырая, холодная, но хотя бы без хлещущей сверху воды, без ветра, что норовит пробраться под одежду. Плотно прикрыл за собой дверь. Отряхнулся, скинул плащ – тот беспомощной мокрой кучкой плюхнулся на грязный пол.

Когда в ушах стих шум дождя, Прохор услышал голос. Женский. Сквозь помехи.

– Ты знаешь край, где всё обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В вишнёвых рощах тонут хутора…

Как будто специально подгадали под его возвращение. Немолодая женщина-чтец продолжала торжественно вещать. Прохор стоял столбом, растерявшись. Кто включил «Вегу»? Он ведь точно помнит, как перед уходом выключал.

Тьфу, чёрт бы подрал эту поганую Щань и эту злосчастную рыбалку! И этого Женьку… Впрочем, с Бергом чёрт уже, видать, работает – взял в оборот, так сказать.

Здесь, где октябрь с его дождями и пронизывающими ветрами воет волком в зарастающих бурьяном полях, высокопарное стихотворение о «цветущей грече», «золотых нивах» и «лазури небес» звучало издевательски. Прохору почудилась злая, насмешливая нотка в женском голосе, что непоколебимо декламировал из динамика.

– Ты знаешь край…

Кто это? Стихи знакомые. Наверное, когда-то давно проходили в школе. Проходили мимо. Прохор никогда уроки литературы не любил: вела их грымза, способная к каким угодно шедеврам убить интерес.

Толстой. Точно. Алексей Константинович. Граф. Великий русский поэт. Гордость наших мест.

А ведь он, этот ваш Толстой, как раз здесь, недалеко, жил, сочинял, охотился. Это что, какая-то местная радиостанция? Красный Рог – место хоть и известное, но всё равно захолустное. Тут дай бог сельсовет худо-бедно работает. А чтобы радиостанция… Или она нелегальная?

С другой стороны, кто с риском схлопотать уголовку станет самовольно занимать радиоволну, чтобы тётка средних лет читала слушателям старые вирши? Если б для политической агитации, демократов свергать – это ещё понятно…

– Ты знаешь край, где Сейм печально воды…

Чтица запнулась, прокашлялась – громко, влажно, не стесняясь. Прямо в микрофон. Даже рот рукой не прикрыла. Прохор невольно представил, как коричневая, словно грязь с просёлочной дороги, мокро́та шлёпается на стол.

– … Меж берегов осиротелых льёт…

– Тьфу, ёб твою! – с алкоголической хрипотцой в голосе выругалась женщина. Вновь хорошенько прокашлялась. Продолжила:

– Над ним дворца… кхгм… разрушенные своды,

Густой травой давно заросший вход…

На последних трёх стихах голос загрубел, стал как у матёрого уголовника-рецидивиста.

– Стихотворение было написано в одна тыща восемьсот сороковые годы, – сообщил преобразившийся до неузнаваемости вещатель.

Помехи.

– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…

Опять эта пси-волна. Неужели военные действительно ставили здесь эксперименты над людьми? Выходит, и продолжают?

Раньше Прохор не верил в истории про психотронные генераторы – считал их уткой распоясавшихся на закате перестройки газетчиков.

А что, если?..

Да ну, чёрта с два! Слово «пси-волна» может означать что угодно, оно не обязательно связано с гипотезой о психотронных генераторах.

Конечно, это военные, но всякие выдумки диссидентов об опытах над людьми вряд ли стоит принимать всерьёз. Ну да, есть поблизости некий военный объект. Судя по всему, до сих пор действует. Вон, координаты какие-то передают. А что это за литературные упражнения у них в эфире – уж им самим видней. Для чего-то оно, видать, нужно…

Приёмник повторил. Как показалось Прохору, чеканнее, настойчивее:

– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…

Динамик пару раз крякнул, хрипнул. Замолк.

Надо было перевести дух, ещё разок перекусить – мало ли, когда теперь получится.

Он кое-как снял сапоги, поставил в угол, один – подошвой вверх, чтоб вытекла вода, что чавкала внутри. Носок промок насквозь, но Прохор не стал его стаскивать: на теле быстрее высохнет. Принялся растирать. Когда кровь разогрелась, устроился поудобнее на полу. Хлебнул холодного чаю из термоса. Поставил перед собой котелок, снял крышку. Студенистое месиво пахну́ло пряно-мясным ароматом.

Поел.

Стало клонить в сон. Укутаться бы поплотнее да провалиться в забытьё…

Надо возвращаться домой. Но прежде известить милицию, что без вести пропал человек.

Где тут ближайший населённый пункт из тех, что южнее?

Его всё ещё мучил вопрос: КТО мог включить радио? И тогда в голову закралась крамольная мысль: а что если Берг всё это время его разыгрывает? Что Прохор знает об этом парнишке? Да ровным счётом ничего. Мог ли шалопай устроить эдакий грандиозный розыгрыш?

Почему, собственно, нет?

Он и включил приемник? Или бабка с внуком шалят? Может быть, они сумасшедшие? Сбежали из-под присмотра родственников и шатаются по окрестностям неприкаянные?

Да уж… Гадать бессмысленно. Нужно свыкнуться с простой мыслью: разумное объяснение происходящему есть. И оно даже проще, чем можно себе представить…

Зевая, он достал из рюкзака карту, бережно развернул.

Да вот, пожалуйста. Пара-тройка километров дальше на юг – и какая-то Михайловка. Деревня, не хутор.

Михайловка?

Да, Михайловка.

Он решил не зацикливаться на том, что услышал по радио раним утром. А не то и с ума спятить недолго.

Ещё дальше – Сергеевский, поселок. Там и дворов прилично. Наверняка участковый имеется. А ежели не имеется, то подскажут, где есть. А если и не подскажут, то и дальше на юг какие-то селения обозначены – Александровский, Вершань, Петровский. Потом пересекаем границу Почепского района, оказываемся в Трубчевском. Деревня Мошки́. Небольшая, но с автобусной остановкой. Может быть, повезёт – и автобус до сих пор ходит. С выпуска карты всего-то пять лет прошло… Если и там нет участкового, то можно со спокойной душой уезжать в город, домой – обратиться в милицию там. Если же автобусное сообщение отменили, то ещё километров через пятнадцать – трасса на Трубчевск. Вот там автобусы точно ходят.

А Женька…

Женька – да пропади он пропадом! Сам виноват. Взрослый человек. По крайне мере, по паспорту. Не надо было так напиваться. Свой гражданский долг – сообщить в милицию – Прохор в любом случае выполнит. Остальное – проблемы милиции и Берга, дурака.

Конечный пункт назначения – Мошки. Или трубчевская трасса. Главное только не свернуть куда-нибудь не туда, иначе снова придётся возвращаться в проклятую Щань.

Приёмник он на сей раз решил взять с собой. Если поблизости военный объект, откуда вещают на коротких волнах, то «Вега» может здорово помочь. Мало ли, не получится попасть в деревню, добраться до трассы. Авось набредёт на военных, а они его отсюда вывезут. И куревом угостят.

Или шарахнут лопаткой по голове да прикопают в перелеске.

Когда Прохор был маленьким, ходили они с дедом по грибы далеко-далеко от Богдановки. И посреди рядов тихого сосняка нет-нет да и натыкались на сплошную стену из молодых берёз да кустарника. Дед говорил, это искусственные насаждения. Мол, чтобы кто попало не шнырял у военных объектов.

Грязная, раскисшая грунтовка тянулась мимо перелесков, болот, луговин, брошенных полей, заросших лебедой, осокой и громадным борщевиком Сосновского. Рваные клочья туч, роняя холодные слёзы, метались по хмурому небу.

Лесок. Озерцо. Луг.

Хуторское кладбище. Почти одни бугорки. Редко где крест торчит…

Вот выезжаешь так с коллективом своего заводского цеха на природу после первомайской демонстрации – и посреди перелесков за колхозным полем приглянулась вам живописная полянка, усеянная лохматыми зелёными бугорками. Обосновываетесь там, едите, выпиваете, а под вами – залежи людских костей в изъеденных жуками гробах да гниющая труха от свалившихся крестов…

Приёмник затрещал из внутреннего кармана, заставил вздрогнуть. Приятный, бархатистый мужской голос стал рассказывать, словно в продолжение последних мыслей Прохора:

– Ты не смотри, сынок, что сейчас я всего-навсего жалкий пропойца-пенсионер. Раньше, в советское время, десять лет назад всего-то, был я уважаемый человек. С положением в обществе, с достатком. Работал инженером на нашем Дормаше. В Первомай восемьдесят пятого стояла чудесная погода. Столько радостных лиц на праздничном шествии!

А после мы сели в наш заводской автобус и поехали за деревню Упорой – туда, где поля, где до начала семидесятых были два посёлка – Ново-Архангельск и Львовский. Остановились в роще у кромки поля. Холмик, а на нём много кочек – но не таких, как муравьиные кучи, а твёрдых. Расстелили большую скатерть. Вместо тарелок, как сейчас помню, газеты были. «Правда», «Советская Россия», «Советский спорт». Водка была. Выпивали, закусывали, беседовали. Я постелил пиджак, улёгся на бок, а голову подпёр рукой. Руку пристроил к маленькой кочке, чтоб удобней было. Дышал свежим воздухом, разговоры сослуживцев толком не слушал. Свободной рукой я случайно нащупал прямоугольный деревянный обломок у той самой кочки, на которую облокотился. Из земли он торчал. То был не пенёк от сломанного деревца. Стороны, кроме обломанной верхней, были почти ровные.

У меня в голове, хоть я порядком и захмелел, стало складываться одно с другим: холмик в роще, бугорки на холмике, обломки крестов… И тут моё боковое зрение уловило поодаль, в молодых берёзках, какое-то движение. То была сгорбленная старуха с клюкой и во всём чёрном – платке и каком-то бесформенном одеянии в пол, вроде савана. Лицо – как сморщенное яблоко, что осень и зиму на земле провалялось. Я тогда подумал ещё: ближайшее жилое селение ведь далеко; ЧТО такая древняя старушенция может делать ЗДЕСЬ? Как и зачем пришла? Она ведь едва передвигается!

Вместо того чтобы обратить внимание сослуживцев на странную гостью, я молча лежал с травинкой во рту, наблюдал. Остальные словно бы и не замечали посторонней фигуры. В тот самый миг, когда кто-то произносил очередной тост, а я вновь наткнулся рукой на обломок могильного креста, старуха повернулась ко мне. Зыркнула прямо в глаза своим пустым, чёрным взглядом.

Меня словно парализовало. А фигура тем временем стала растворяться в воздухе. Наконец, она превратилась в струйку чёрного дыма и исчезла. Это последнее, что я помню в тот день. Я так напился, что в квартиру меня пришлось заносить на руках. Опозорился, понимаешь, перед женой, детьми, товарищами…

До того дня тяги к алкоголю у меня не было. Ну, бывало, выпью рюмку-другую – и хорош. А потом… как плотину прорвало, ей-богу! Жена от меня через пару лет ушла, а дети выросли и знать меня не желают.

Говорят, густой березняк вырастает там, где раньше хоронили. Где берёзки – там покойнички.

Приёмник смолк. Прохор ещё долго смотрел на «Вегу». Как оказалось, включалась и выключалась она без спроса. Да ещё и хорошо передавала со сложенной антенной. Видать, колёсико сломалось, решил он, – вот и ловится волна сама собой, когда вещание идёт.

Капли расплывались по грязному, битому красному корпусу.

– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…

Он мысленно отметил, что как раз двигается на юго-запад. Интересное совпадение…

Берёзки. Вон он – молодой березняк. Где берёзки – там покойнички. Неужто и тут было кладбище?

Встав под одинокий разлапистый дуб у дороги, он развернул карту так, чтобы защитить от дождевых капель.

Нет, в восьмидесятые погоста здесь не было. Разве что раньше. Может быть, к восьмидесятым просто не осталось следов. А потом выросла берёзовая рощица.

«А не сбился ли я с пути?» – подумал он. Нет, как раз здесь дорога на карте тоже делает крутой изгиб. А там, где березняк, отмечено: «бер.».

Он бережно уложил карту в рюкзак и отправился дальше.

За поворотом дорога пошла под плавный, долгий уклон. Впереди замаячила какая-то конструкция – сквозь дождь не разглядеть. Он приблизился. Перевёрнутая, почерневшая деревянная телега. Из четырёх колёс одно отсутствует, на остальных проржавели металлические диски, резина растрескалась.

Вверх тормашками. Как та машинка в песочнице прошлым летом. Тот день он запомнил навсегда…

Жизнь была трудной, страна катилась в пропасть, но ничто не предвещало такой беды. Егорушка почувствовал себя плохо. У него страшно заболел живот – настолько, что он повалился и скорчился в песочнице, где играл с другими ребятами. Те позвали маму – встали под балконами, стали кричать. Долго звать не пришлось. Пока прибежавшая Таня выясняла, что с сыном, соседская старушка, одна из немногих в пятиэтажке, кому посчастливилось когда-то заиметь по большому блату домашний телефон, вызвала «скорую», а заодно позвонила на работу отцу.

Прохор примчался как смог быстро – с трудом втиснулся в переполненный троллейбус. Перед входом в подъезд его взгляд зацепился за что-то знакомое, цветное в песочнице. Егорушкина любимая машинка – добротный самосвальчик с металлической кабиной, подвижным кузовом, с крепкими резиновыми колёсами на осях. Мальчонка почти не расставался с ним с тех самых пор, как получил в подарок на день рождения.

А теперь самосвальчик одиноко лежал в песочнице колёсами вверх. От этого зрелища ледяной обруч сдавил сердце Прохора. Что же должно было случиться такого с сыночком, что он бросил любимую игрушку во дворе, где её легко могли украсть? Странно, что прошло уже больше часа, а самосвальчик так никому до сих пор и не приглянулся.

Дверь квартиры оказалась незаперта. Таня её захлопнула, но не проверила, замкнулся ли замок. Видно, в суматохе. Оставив машинку в прихожей, Прохор спустился к соседке, которая вызвала «скорую», – спросить, в какую больницу увезли ребёнка. Женщина не знала.

Он вернулся домой. Стал ждать Таню, безостановочно меряя шагами единственную комнату. Всё оказалось серьёзнее, чем он мог предполагать…

Прохор задумался: а моя ли это жизнь? Почему всё именно так? Почему именно у Егорушки рак? Что за напасть на нашу семью? И почему жена, вместо того чтобы… Чтобы что? В любом случае – почему ведёт она себя так, словно была бы не прочь повернуть время вспять – не рожать ребенка, не выходить замуж за Прохора и вообще избежать знакомства с ним? Не такой она была раньше. Совсем не такой. Страшное известие о болезни малыша сделало её другим человеком – чёрствым, сварливым, поверхностным.

А разве её нельзя понять? Она хотела простого женского счастья, а получила нищего мужа-тряпку и смертельно больного ребёнка. Она с лихвой испытала на себе эту вселенскую несправедливость – невозможность перевернуть страницу жизни назад, когда это так нужно. А ведь она моложе супруга на десять лет, ей всего-то двадцать пять. Вся жизнь могла бы быть впереди. Теперь она вся позади.

А Прохор? Он разве не хотел бы отыграть назад? Не лучше ли на всю жизнь остаться бездетным холостяком? Почему-то он был уверен: Егорушкин рак – это целиком его, Прохора, гены. Оснований думать так было ровно столько же, сколько считать, будто виноваты «плохие гены» Тани или вовсе какой-нибудь фактор среды. Но Таня неизменно убеждала Прохора: виноват он – виноват во всех бедах. Потому что он, мужик, должен быть сильным, но не смог, не сумел, не позаботился, не…

А почему бы, собственно, не остаться навсегда здесь – в этих диких местах? Занять домишко в Щани: всё равно ведь никто уже не заявит свои права на него. Какое-никакое, а жилище. Обитал ведь кто-то раньше. Ловить рыбу, собирать ягоды, грибы. Нужны деньги – пошёл пешком в Красный Рог или Сосновое Болото, продал на рынке вяленых щук да свежие дары леса. На кой чёрт город с его вечным безденежьем, безнадёгой? Куда ни сунься – везде обман, разочарование, боль. Каждая дорога ведёт в тупик. А вместо крепкого тыла – обречённый малыш и жена, ставшая чужим человеком.

Нет, Прохор не сбежал бы. Ни за что не бросил бы Егорушку. Да и за родителями скоро нужен будет присмотр…

Родители? Он ведь умерли. Или нет?

Он уставился в мокрую грязь.

Так живы родители или умерли, как бабушка с дедушкой?

Он запутался. Кажется, умерли. Да, несколько лет назад. Сколько?

Или это был сон – как и та ночная встреча на заброшенном хуторе?..

Нет, они все-таки умерли. Сначала мать, потом отец. Или отец, а потом мать?

Что с памятью? Холод так действует? Или дурацкая раскисшая дорога?

– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…

Телега была кое-как сколочена из жердей и досок. В траве у дороги она бесславно доживала свой век.

Он крутанул колесо. Нехотя вращаясь на оси, оно тонко повизгивало, потом остановилось.

Чувствовался трупный запах. Даже дождь не сумел прибить смрад к земле.

Пригляделся. Рассмотрел в траве гниющий лошадиный труп. Несмотря на пронизывающий холод, в осклизлых волокнах оголённого мяса что-то копошилось. От вывалившихся внутренностей остались лишь ошмётки – почти всё растащили звери да птицы. Глазницы пустые.

Выходит, лошадь свалилась прямо у дороги, а хозяин бросил её вместе с перевернувшейся телегой? Или тоже погиб, но добрые односельчане забрали тело и похоронили, а лошадку вместе с тележкой оставили за ненадобностью?

Странно это всё. Странные места.

Когда деревня, по его расчётам, была уже совсем близко, он заметил среди деревьев справа какую-то рябь. Остановился. Пригляделся.

Скромная процессия человек из десяти медленно несла гроб. Всё кладбище – несколько скромных памятников, старых крестов да оградок. Если бы не похороны, Прохор попросту не заметил бы крохотного погоста – настолько тот сливался с серым, сырым пейзажем.

Мужики, что несли гроб, угрюмо молчали. Облачённые во всё чёрное тётки кликушески выли. Лишь одна участница была в яркой одежде – красном платке, тёмно-зелёной вязаной кофте. Стоило фигуре мелькнуть меж деревьев, Прохор сразу её узнал. Она держала за руку внука, одетого в несуразный костюм.

Почему эти двое без пальто, курток, телогреек? Им разве не холодно?

Мальчонка словно печёнкой почувствовал, что на него смотрят с дороги. Повернул голову. Издали Прохор не видел черт лица, но без труда разглядел, как оно треснуло ехидной ухмылкой от уха до уха. Как глаза поплыли прочь друг от друга, словно две горошины чёрного перца в закипающем супе.

От остальных ноль внимания. И от цветастой бабки тоже.