Текст книги "Пути Голгофы"

Пилат понял, на что намекал Кайфа. Вителий, наместник Сирии, был высшей властью в этом районе. Он мог сместить правителя Иудеи и отослать его в Рим, не согласовывая свое решение с императором.

– Жди меня в моем дворце, Иосиф, – негромко сказал Пилат, не глядя на первосвященника. Кайфа встал, сделал полшага назад и остановился.

– Прошу тебя, будь мудр и справедлив, Понтий. – В голосе Кайфы причудливо смешались ноты мольбы и угрозы. – Тебя здесь ждет чудесная жизнь. Не оскорбляй наш народ, и отплатит он тебе за это благодарностью.

– Иди, Иосиф. Жди меня во дворце. Постарайся уйти незаметно.

Пилат смотрел вслед уходящему первосвященнику, раздираемый лихорадочными мыслями и злобой. Уступить иудеям! И это – в первые дни правления. Кайфа, как видно, прав. Если ничего не подействует, придется уступить. А если так… Тогда держитесь, иудеи. Заплатите вы мне обильной кровью за оплеванную гордость.

Ровный гул за стенами гимнасиума ломался взрывами истерических криков и воем, похожим на стенания по покойнику. Пилат встал и, приняв решение, широкими быстрыми шагами направился к выходу. Остановившись на верхней ступени широченной лестницы, он осмотрел собравшихся, натыкаясь на глаза впереди стоящих вельмож. Вид их был жалок и страшен. Покрытые пылью и грязью, с воспаленными от бессонницы и жары красными веками, потерявшие, казалось, остатки воли и гордости, они с мольбой, а многие со слезами, смотрели на нового праэтора. Их пугающее молчание красноречивее слов говорило об отчаянии, угасающей надежде на справедливость и, казалось, о покорности судьбе. Пилат сел в судейское кресло, выпрямился и сказал на латыни:

– Слушайте меня внимательно, иудеи. Вы живете под властью Рима и обязаны подчиняться его законам. Не мы подчиняемся вашим законам и вашему Богу, а вы подчиняетесь нашим законам. Мы не заставляем вас подчиняться нашим Богам и не требуем, чтобы вы отказались от вашего Бога. Но не вам указывать нам, где ставить сигну, а где нет. По нашим военным правилам когорта обязана ставить свою сигну на месте стоянки. Не вам менять римский закон. А кто посягнет на него, того ждет смерть. Закон суров, но это закон.

Во время его короткой речи не слышно было ни вздоха, ни звука протеста. Слегка удивленный легкой победой Пилат встал с судейского кресла, но не успел сделать и шага, как раздался, как по команде, оглушительный рев возмущения. Сейчас, встречаясь с глазами стоящих как впереди, так и в середине толпы, он видел в них ненависть и отчаяние обреченных. Некоторые, судя по жестам и выражению лиц, выкрикивали ему оскорбления. Пилат замер на мгновение, дав сердцу наполнится ядом до краев, и кивнул центуриону. Из-за гимнасиума, с обоих концов его, стали выбегать солдаты, выхватывая из ножен короткие мечи. Окружив сборище угрожающим кольцом, они замерли, держа оружие наготове. Ошеломленные иудеи вертели головами, внезапно осознав ужас происходящего.

– Последний раз предупреждаю, – разнесся солдатский, заглушающий ропот толпы властный голос праэтора. – Расходитесь по домам. Кто не уйдет немедленно, будет убит на месте. Вот, я поднимаю руку… – Пилат поднял ее вверх и сделал паузу. – Когда я ее опущу, солдаты начнут отрезать вам головы.

У Пилата мелькнула мысль, что неплохо бы солдатам освободить большой проход в дальнем конце ристалища: от страха может произойти сумятица и убегающие от смерти могут затоптать тех, кто упадет на землю. Мысль эту он не успел облечь в ясные формы. Все иудеи, как по команде, бросились на землю, распластали руки и ноги и вытянули шеи. Один Эзра остался стоять. Грязный, покрытый густой пылью, с всклокоченной бородой и торчащими остатками седых волос на голове, он мог бы сойти за бродягу, если бы не гордая осанка и просвечивающее сквозь грязь золото и яркость одежды.

– Мы никуда отсюда не уйдем, праэтор, – заявил Эзра. – Если надо принять смерть ради Господа нашего, мы примем ее. Сейчас на твоих руках будет кровь наша, а завтра на них будет кровь всего народа.

Звучала в его речи сила, гордость и непоколебимость каменистой земли Израиля. Пилат не решался опустить поднятую руку. Вдруг солдаты поймут это как сигнал и начнут расправу? Прав был Кайфа. Нельзя начинать с массового убийства беззащитных верующих. Но ведь это будет их полная победа! Мерзкие, грязные иудеи! Сумасшедшие фанатики, готовые из-за такого пустяка, как изображения орла или императора, умереть. Ужасный народ! Что еще предстоит? Погодите же, иудеи. Прольете вы кровавые слезы за эту победу.

Пилат поднял вверх вторую руку и дал сигнал отбоя. Солдаты нехотя вложили мечи в ножны и, построившись в шеренгу, зашагали к гимнасиуму.

– Как римский всадник я уважаю вашу стойкость, – сказал Пилат хрипло. – Я уберу сигну. Возвращайтесь в Ерушалаим.

Люди повскакали с земли, радостно загалдели и окружили Пилата. Кто-то пал на колени и целовал края его одежды, кто-то плакал, выкрикивая хвалу новому правителю. Пилату стало противно. Победитель, по его понятию, не должен унижаться и благодарить. А они были победителями.

Быстрыми шагами он прошел сквозь суетливо расступившуюся толпу, запрыгнул в седло и помчался во дворец. Быстрая скачка еще больше взвинтила его. У конюшни, поручая охраннику взмыленного коня, он мимоходом спросил:

– Кайфа здесь?

– Да, – ответил охранник. – Клавдия говорит с ним.

Когда Пилат появился на веранде, Кайфа поднялся со скамьи, не то от нетерпения, не то приветствуя праэтора.

– Садись, Иосиф, – сказал Пилат, занимая место напротив. Внезапно он почувствовал усталость.

– Гость твой ничего не ест, – сообщила Пилату Клавдия. – Не знаю, чем его угостить.

– Каково твое решение, Понтий? – сиплым голосом спросил Кайфа. – Там ли еще народ? – Глаза Кайфы, потемневшие от набухших красных прожилок, пытались найти ответ до того, как Пилат заговорит.

– Я прикажу убрать сигну. Послушал я тебя, Иосиф.

– Благода… – Кайфе не удалось высказать слова благодарности. Резким, раздраженным жестом Пилат прервал его:

– Упрямый, бунтарский народ. Так вы встречаете нового правителя Иудеи? Из-за сигны подняли бунт, о котором будет известно во всей Иудее и Сирии. Сумасшедшие люди, и сумасшедший ваш Бог.

Пилат сжал кулаки и потряс ими в воздухе. Кайфа молчал. Он слишком долго был посредником между римлянами и иудеями, чтобы испугаться минутного гнева праэтора. Тишина паузы расползалась по веранде и темному залу.

– Почему вы так преданы своему Богу? – продолжал монолог Пилат. – Кроме зла он вам ничего не делает. Жизнь ваша состоит из его запретов. Зачем вам такой Бог?

– Мне трудно сейчас это объяснить, Понтий, – ответил Кайфа. – У нас еще будет возможность поговорить об этом. Я постараюсь тебе объяснить, как смогу. Но понять нас и в самом деле не просто.

– Странно, – возобновил свою речь Пилат более спокойным тоном, – мало кто из вас, при всем при том, отступает от вашей веры. Еще более странно, что много не иудеев принимает вашу веру. Все идумеи перешли в иудейство. А сколько патрициев в Риме приняли вашу веру! Недаром Сеян против вас настроен. Даже цари, владыки стран, принимают иудейство. Ничего понять не могу. Ваша вера только ограничивает и наказывает и делает жизнь людей невыносимой. Наша – позволяет наслаждаться жизнью без запретов. Что заставляет людей принимать вашу веру и придерживаться ее? Можешь ты мне это объяснить, Иосиф?

– Я могу объяснить, но нужно ли это, Понтий? Объяснения людей различны, и весь вопрос в том, какое из них для тебя будет убедительным. До истины смертным добраться не дано. Она известна только одному Богу. Почему бы вам, правителям от цезаря, не оставить наш народ в покое?

– Потому что вы, как и другие народы мира, принадлежите Риму. А власть, как ты знаешь, дается Богом. Вот и подчинитесь нашим правилам и обычаям, и Богам нашим, а не вашему Богу.

– Не можем мы этого сделать. Мы – Богом избранный народ. Кто понимает это, на всю жизнь остается в иудействе.

Пилат поднял глаза к потолку.

– Император – наместник Бога на земле, а я – исполнитель Его воли здесь. Помни это, Иосиф. А сейчас можешь идти. Увидимся в Ерушалаиме.

Глава IV. Проклятье прокаженных

Широкая лесная дорога превратилась в тропу, от которой вскоре стали расходиться другие тропы, и чем глубже в чащу, тем труднее становилось различить, которая из них главная. Это был один из тех редких дней, когда по небу ползли клубы густых темных облаков, заслоняя солнце и лишая путника ориентира. Нужно было затемно выбраться на опушку, чтобы избежать капризов непогоды и найти гостеприимство добрых людей. Но спросить было некого, уже больше часа никто не попадался на пути. Ешуа подошел еще к одной развилке, и тут до него донесся крик. Он остановился и откликнулся.

– Кто ты? – донесся женский голос из-за кустов.

– Я – Ешуа из Назарета. Покажись, женщина, и объясни, где проходит главная дорога.

– Куда ты направляешься? – последовал другой вопрос из укрытия.

– В Кфар а-Мизрах.

– Если ты добрый человек, оставь что-нибудь из еды и питья на развилке и иди прямо. Не сворачивай нигде вправо. Туда нельзя.

Ешуа все понял: там жили и умирали прокаженные. Изгнанные из мест своего обитания, заболевшие цараат – проказой, должны были жить подальше от поселков. Потому они, увидев издали или услышав приближающихся людей, должны были криком предупреждать их о своем присутствии. Родственники, а то и просто добрые люди оставляли им подаяние, которое и поддерживало жизнь отверженных.

– Нет у меня ничего, чтобы оставить вам для спасения плоти, – с ноткой вины в голосе сказал Ешуа. – Но я могу спасти ваши души.

– Как ты спасешь наши души?

– Я – пророк. Приведи меня туда, где ты живешь.

– Ты не понимаешь, с кем говоришь. Я больна проказой. Уходи отсюда побыстрее, пророк Ешуа. Разве ты не знаешь, что даже ветер может перенести болезнь?

– Я знаю о проказе больше, чем ты, бедная женщина. Выходи, не бойся и отведи меня туда, где ты живешь.

В лесу захрустели под ногами высохшие упавшие ветви и тотчас из-за кустов вышла женщина, закутанная в черный хитон от шеи до пят. Капюшон прикрывал ее голову, лоб и щеки. Нижнюю часть лица, от глаз до подбородка, закрывала широкая тряпичная лента, концы которой были завязаны на затылке.

– Открой лицо, не бойся, – вместо приветствия предложил Ешуа.

– Ты сумасшедший. Ты не знаешь, что такое проказа.

– Не стесняйся, открой лицо. А болезней я не боюсь. Бог охраняет меня до тех пор, пока не закончится моя миссия на земле. Как тебя зовут?

Женщина развязала узел на затылке и перекинула повязку вокруг шеи. От левой скулы ее к виску кожа набухла и свернулась в толстые складки, но остальная часть лица еще не была повреждена и сохраняла остатки былой красоты. Она улыбалась виновато, как будто извиняясь за свой вид.

– Как тебя зовут? – спросил Ешуа.

– Ребека.

– Приведи меня Ребека к месту, где вы живете.

– Я приведу тебя к месту, где мы умираем. – Она резко повернулась и пошла, слегка раскачивая бедрами и шурша одеждой, по сужающейся тропе в глубину леса. Ешуа невольно обратил внимание на плавные линии ее фигуры и грацию движений.

– Расскажи мне про себя, Ребека. Кто ты и откуда? Сколько тебе лет?

– Двадцать два. Я жила в Магдале, и у меня были муж и двое детей. Девочки. Бог послал на меня несчастье, а за что – не знаю. Меня выгнали из города, чтобы зараза не перешла к другим. Я здесь недавно, всего три месяца. – Она оглянулась и спросила: – Рэбэ, за что Бог послал на меня такое несчастье? Я не делала никому зла. Я соблюдала все, что положено по Книге. Много злых людей живет счастливо, а я… – Голос ее задрожал на плаксивой ноте и прервался на всхлипе.

– Была ли ты чиста в помыслах своих? – спросил Ешуа.

– Не всегда, – призналась Ребека, переходя на будничный тон. – Но всегда была чиста в поступках своих.

– Что толку во внешних обрядах, если мысли грешны? – спросил Ешуа.

Ребека ничего не ответила и ускорила шаг. После нескольких замысловатых петель тропинки они вышли на большую поляну, густо застроенную примитивными пестрыми постройками. Строительным материалом для них служили ветки, поваленные деревья, лоскутья старой ткани и камни. Несколько мужчин и женщин сидели на бревнах вокруг обуглившихся дров – остатков потухшего костра. Их лица были обезображены болезнью. Набухшие, розового и белого цвета складки, располосовавшие кожу, и побелевшие волосы придавали им вид столетних стариков.

– К нам пришел рэбэ, – звонким молодым криком объявила Ребека, подходя. – Он не боится нас.

Возгласы удивления были ей ответом. Один из сидевших встал и предложил Ешуа сесть. Остальные окружили его, но не подходили близко, будто опасаясь распространить заразу. Ешуа ободряюще им улыбнулся, и расстояние между ними сократилось. Среди прокаженных бросался в глаза атлетического сложения мужчина лет тридцати. Правая сторона его лица была почти полностью поражена: она была вспухшей, в огромных складках, какого-то странного цвета и, казалось, принадлежала не живому человеку, а древнейшему старцу, умершему несколько сот лет назад и недавно восставшему из могилы. Однако левая оставалась почти нетронутой. Непораженный глаз смотрел на Ешуа бодро, слегка улыбаясь, как смотрят люди, когда жизнь и здоровье приносит им радость.

– Как тебя зовут? – спросил его Ешуа.

– Яхескель. А тебя? – У Яхескеля был спокойный и, казалось, немного насмешливый тон.

– Ешуа. Я иду из Ерушалаима в Галилею. Заблудился и пришел к вам.

– Почему ты не боишься нас? – спросил Яхескель. – Все бегут от нас и боятся нас.

– Я не такой, как все, – ответил Ешуа. – Я – пророк. Я знаю больше, чем все. Я знаю, что проказа не заразная. Но если бы она даже была заразная, я все равно пришел бы к вам.

Раздался восхищенный вздох удивления. Левая сторона лица Яхескеля стала серьезной.

– Откуда ты знаешь, что проказа не заразная? Ты что, учился врачеванию?

– Нет. Мои знания от Бога. Я с ним разговариваю, когда ухожу в пустыню поститься.

– Люди считают, что Бог послал на нас заразу за грехи наши. – Насмешливость в голосе Яхескеля исчезла, вместо нее появились ноты возмущения. – Но многие из нас грехов не совершали. За что же их Бог наказал?

– Расскажи мне сначала о себе, – предложил Ешуа. – Где ты жил? Чем занимался? Расскажи всю правду о своих грехах или о грешных мыслях. Ведь они у тебя были, так ведь?

– Я жил в Цезарее. Мне пришлось жить среди греков, так как я делал для них статуи цезаря из камня. Рэбэ отлучил меня от синагоги за мой талант. Потом работы не стало, и я ушел обратно в Галилею.

Глаза Ешуа округлились.

– Ты что, не знаешь заветов Моисеевых? Не знаешь, что это тягчайший грех – изображать того, кого создал Бог? Или ты в Бога не веришь?

– Я верю в Бога. Но не в того, в которого веришь ты. Бог дал мне талант делать статуи и рисовать. За это я ему благодарен.

– Этот талант – от сатаны. За то, что ты делал, ты и наказан. Как же ты, иудей, не понимаешь это? Но если ты покаешься, я прощу тебя от Бога.

Яхескель усмехнулся.

– Кто ты такой, чтобы прощать? Кто тебя наделил такой силой?

– Я не от мира сего. Я пришел в этот мир, чтобы повести людей за собой.

– Если ты от другого мира, скажи тогда, почему твой, – при этом он пальцем указал на Ешуа, – Бог такой злой? Почему он наказывает хороших людей за всякие мелочи? Не должен ли он быть добрым ко всем, кто не делает зла другому?

Все прокаженные вдруг пришли в необычайное волнение. Они заговорили враз, обращаясь к Яхескелю, гневно осуждая его за крамолу. Кто-то крикнул:

– Язычник ты, грек!

– Тише, тише! – закричал Ешуа, и, повинуясь его команде, голоса смолкли. – Успокойтесь. Яхескель не понимает, что Бог послал ему испытания, чтобы пройти их достойно и войти в Царство Небесное чистым душой, ибо иным доступа туда нет. А вы не слушайте его. Смиритесь и терпите, и вечная жизнь в Царстве Отца Нашего будет вам наградой.

Ему пришлось прервать свою речь, ибо в этот момент Ребека встала перед ним на колени.

– Ты хочешь что-то сказать, женщина. Я вижу, что ты внемлешь словам моим.

– Яхескель – хороший человек, рэбэ. Прости его. Не понимает он, что вместе с несчастьем Бог даровал ему великое счастье. В изгнании мы встретились и полюбили друг друга. Пожени нас, рэбэ, пока болезнь не разрушила нас до неузнаваемости. Тогда мы не будем жить во грехе.

Ешуа от возмущения замешкался с ответом и поперхнулся. Тут вмешался Яхескель.

– Я и Ребека были женаты не по любви. Наши души соединила любовь. Сейчас позволь объединить наши тела, пока они еще полны сил.

– Что Бог сочетал, того человек да не разлучает (От Марка. Гл. 10, п. 9), – повысил голос Ешуа, и все вокруг притихли, боясь пропустить слово пророка. – Кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее (От Марка. Гл. 10, п. 11). И если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует (От Марка. Гл. 10, п. 12).

А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (От Матфея. Гл. 5, п. 28).

– Для того женщина и создана, чтобы вызывать такие мысли, – с вызовом провозгласил Яхескель. – Иначе зачем ее краса? Если судить всех, кто прелюбодействует в мыслях, так весь народ наш должен гореть в Геене огненной.

Послышались смешки одобрения. Некоторые из собравшихся стрельнули друг в друга хитрыми глазами.

Сумерки уже быстро сгущались в ночь, превращая окружавший пристанище прокаженных лес в черную стену. Мужчина атлетического сложения, в немыслимых лохмотьях неопределенного цвета, присел на корточки и стал оживлять потухший костер, выдувая из сложенных трубочкой губ мощную струю воздуха. Пепел, труха и искры полетели вверх, заплясало, загудело пламя, захватывая нетронутые дрова. Двое мужчин приволокли из лесу длинные сухие и толстые ветви и стали с хрустом ломать их на короткие обломки, которые тут же бросали в огонь. Пламя быстро выросло в рост человека: оно ярко освещало тех, кто находился вблизи, со злым треском швыряя на них искры.

Ешуа неторопливо разглядывал тех, что окружили его. Здесь было немало молодых, физически сильных людей, которые выглядели стариками из-за глубоких морщин и испорченной кожи. Даже у самых дряхлых, но не пораженных болезнью людей не бывает таких лиц. При красноватом свете костра прокаженные казались страшилищами из ада, пытавшимися принять человеческий облик, но не сумевшими это сделать. Кое-кто из них смеялся, но от улыбок их лица становились еще безобразнее.

– Я больше не жена, – поддержала Яхескеля Ребека, – а Яхескель больше не муж. Люди прогнали нас, потому что они считают, что Бог наказал нас за грехи наши. Если ты можешь прощать, прости нам грехи наши. Если ты нас поженишь, мы не будем жить во грехе.

– Я могу простить грехи, которые вы совершили, но не могу благословить те, которые вы намереваетесь совершить. Даже если я разведу вас, нельзя жениться на разведенной или выходить замуж за разведенного.

– Но ведь мы любим друг друга, – настаивала Ребека. – Люди говорят, что нас Бог покарал за грехи наши. А если бы не болезнь, я никогда не узнала бы, что такое любовь и какое счастье она приносит. А если мужчина и женщина любят друг друга, так они прелюбодействуют и в мыслях, и в делах. Иначе зачем же тогда Бог создал любовь?

– Бог послал на вас несчастья, чтобы вы очистились в душе, – наставлял Ешуа. – Вы не стали этого делать. Наоборот, вы обрели смелость сомневаться в нем. Дьявол послал вам искушения, чтобы вы отказались от них. А сейчас вы хотите, чтобы я простил вам грехи еще не совершенные.

– Значит, любовь для тебя – ничто? – возмутился Яхескель.

– Смиритесь со своей судьбой, – сказал Ешуа, поднимаясь. – Войдите в Царство Божие с чистой душой. Тело бренно и разлагается в прах. Его жизнь коротка, а жизнь души вечна. И потому сохраняйте душу и не заботьтесь о том, что просит ваше тело.

– Не нужен нам такой пророк, – зло сказал, как выплюнул, Яхескель. – Любовь – она от Бога, так же как и тело.

Как будто дожидаясь его слов как сигнала все заспорили, торопливо перебивая друг друга и неистово жестикулируя. Одна из женщин, полностью обезображенная последней стадией болезни, указывала на Ешуа пальцем, широко разевая рот. Из отрывков долетавших от нее слов он понял, что она кричит о самом дорогом для нее: о любви. Было бесполезно продолжать с ними разговор. Ешуа поднялся и пошел прочь. Уходя, он услышал, как Яхескель выкрикнул ему вслед что-то смешное, отчего все сборище разразилось хохотом.

Пройдя с минуту, он услышал за спиной быстро приближающиеся шаги. Это оказался Яхескель. Поравнявшись, он сказал:

– Не сердись на меня, рэбэ. Я – не верующий в Бога. Мне не нужно твое благословение и не нужно венчание. Этого хочет Ребека. Она не соглашается жить со мной во грехе. Она даже против того, чтобы я прикасался к ней. Прошу тебя, скажи ей, что для обреченных и отверженных любовь – награда, а не грех.

– Они такие же, как и все, только ниспосланы им за что-то испытания, – ответил Ешуа, не замедляя шаг. – А неверие – тяжкий грех.

– Почему? – спросил Яхескель.

– Потому что неверующий не побоится делать то, что не угодно Богу. Если все будут неверующие, наступит хаос на земле израилевой. Кто скажет людям, что хорошо, а что плохо? Кто встанет на пути их жадности и греховности? Кто устрашит грабителей, воров и прелюбодействующих?

– Люди. Римляне придумали закон, похожий на наш, и карают законом так же, как мы – заповедями.

– Есть у них закон, что запрещает лгать? – спросил Ешуа. – Прелюбодействовать? Не уважать отца и матерь свою? Заботиться о родственниках, о ближних? Не подличать, быть чистым душой?

Он внезапно остановился, и Яхескель тоже. Ешуа приблизил свое лицо к искаженной болезнью щеке Яхескеля и стал внимательно ее разглядывать.

– Что ты там заметил, Ешу? – спросил он, слегка расширив глаза от испуга.

– Я вылечу тебя, Яхескель, – сказал Ешуа, запуская руку в недра своей котомки. Оттуда он вытащил маленький кожаный мешочек и протянул его Яхескелю.

– Возьми это. Там размолотая трава. Ты ее смешай с водой, подогрей, смочи в растворе чистую тряпку и прикладывай на ночь к щеке. И так до тех пор, пока раствор не кончится. Но не прикасайся к Ребеке.

– Почему ты не дашь эту траву Ребеке? – спросил Яхескель.

– Потому что у нее проказа, а у тебя другая болезнь, похожая на нее, но излечимая. Запомни: не прикасайся к Ребеке, делай, как я тебе сказал, и у тебя все пройдет. Никому не говори, что я тебе дал такую траву. А сейчас – иди обратно.

Ешуа повернулся и зашагал вперед, не оглядываясь. Всю ночь он шел то по темному лесу, то по узкой дороге, пытаясь определить направление при свете звезд и луны на безоблачном небе. К рассвету он подошел к деревушке Кфар А-Мизрах и постучал в калитку второго дома с краю. Из него донесся шорох и сопение, и через минуту послышался нежный сонный голос:

– Кто там?

– Шалом ла байит а-зэ (Мир дому сему), – сказал Ешуа.

– Барух а-баа (Благословен входящий), – приветствовала его Мирьям и открыла калитку настежь.

На следующий день удивительная новость прокатилась по деревне Кфар А-Мизрах из дома в дом, как осенний лист, гонимый неугомонным ветром. Возбужденные жители столпились у ворот третьего дома с краю, заполнив узкую улочку. Обычно необузданные в выражении своих чувств, на этот раз они не кричали, не размахивали руками и не пытались убедить друг друга в горячем споре.

Напротив, они тихо переговаривались, бменивались вопросительными взглядами и проявляли необычное терпение и сдержанность.

Ранним утром, когда пастухи встают чтобы выгнать скот, стало известно, что пришел рэбэ Ешуа и заночевал у Мирьям, возвращаясь из Ерушалаима в Назарет. Пророки и проповедники, бывало, проходили через деревню, и потому это событие, не такое уж важное, вызвало вначале лишь любопытство и желание выслушать мудрость Книги. Но после полудня, когда солнце стало сползать с зенита и отбрасывать короткие тени, к одному из жителей прискакал на осле родственник из далекой деревни и сообщил, что рэбэ Ешуа был вчера у прокаженных, говорил им проповедь и даже вылечил некоторых. Кто-то из больных утверждал, что рэбэ прощает грехи, а это может делать только Бог, а не человек. Что за дела творятся в Иудее!

Мирьям выходила к ним несколько раз и просила прийти попозже, когда проповедник проснется.

– Он пришел под утро, – объясняла она. – Перед этим шел два дня и две ночи без ночлега. Идите по домам, когда он проснется, я кликну вас.

Но никто не послушал ее, разве что галдеть перестали, опасаясь разбудить проповедника. А тот проснулся только тогда, когда тени стали длиннее и прохладнее и небо потеряло свою слепящую яркость, ожидая приближения сумерек. Мирьям тут же подхватила приготовленный кувшин с водой и расписанное красными и голубыми узорами полотенце. Ешуа принял ее заботу как должное. Он тщательно умылся, подставляя ладони под льющуюся из кувшина струйку и насухо вытерся. В глазах его искрой вспыхнул немой вопрос.

– Люди ждут тебя за воротами, – тихо пояснила она. – Я сказала им прийти попозже, но они не расходятся.

– Позови их, – разрешил Ешуа.

– Может, пусть подождут? Поешь, попей что-нибудь, ведь ты ничего не ел с дороги, – увещевала она.

– Сначала нужно заботиться о душе, а потом о теле, – назидательно сказал Ешуа. – Пусть войдут.

Не успела калитка открыться, как селяне хлынули беспорядочной толпой, быстро заполнили маленький дворик и устроились вокруг Ешуа кто как мог: одни сели на землю, скрестив ноги под собой, другие – на камни вокруг колодца, а кто и на солому, рядом с осликом. Переговаривались тихо, как будто опасаясь нарушить торжественность момента, и только пронзительный плач младенца на руках молоденькой женщины звучал обыденными, житейскими нотами. Женщина всполошилась, принялась яростно укачивать его в надежде успокоить и взволнованно зашипела: ш-шш-ш, ш-шш-ш.

– Подойди сюда, женщина, – властно сказал Ешуа, и та повиновалась, опасливо озираясь. – Держи ребенка так, чтобы голова его покоилась у тебя на левой руке. Вот так.

Ешуа осторожно, нежно прикоснулся к голове ребенка обеими ладонями и стал внимательно разглядывать его. Плач младенца становился тише и вскоре совсем прекратился. Он закрыл глазки и сразу же уснул с выражением бесконечного покоя на лице. Во дворе наступила тишина. Где-то вдалеке звучали злые окрики пастуха, возвращавшегося с пастбища со скотом, и обрывки ожесточенной ссоры мужчины и женщины на другом конце деревни. Ослик раздраженно фыркнул и резко мотнул головой, разгоняя надоевших мух.

– У тебя были тяжелые роды, – забормотал Ешуа, обращаясь к женщине, но не отводя глаз от младенца.

– Откуда ты знаешь? – спросила женщина с благоговением в голосе.

– У него чуть-чуть помят череп. Это не опасно, пройдет, не волнуйся. У него головные боли, вот потому он и плачет, ждет от тебя помощи.

– Что же я могу сделать, рэбэ? – с надеждой на его магическую силу проговорила она.

– Ничего. Я сейчас исправлю повреждения. У него иногда будут возвращаться головные боли, но вскоре это пройдет.

Женщина опустила глаза, с любовью рассматривая своего мальчика, и вдруг тихо вскрикнула:

– Он открыл глаза! Он улыбается! Первый раз с тех пор, как родился.

Люди вскочили и стали толкать друг друга, пытаясь пробиться к ребенку, но это удалось сделать только тем, кто был поблизости.

– Сядьте, – скомандовал Ешуа, и снова во двор вернулись порядок и тишина.

– У нас много больных, рэбэ, – обратился к нему мужской голос из гущи собравшихся. – Никого нет, однако, кто может лечить. Помоги нам, если можешь.

Ешуа терпеливо выслушал, но не ответил сразу, а вначале рассмотрел говорившего. Коротко подстриженная поросль на лице и аккуратная прическа на эллинский манер выдавала в нем человека, не отягощенного обрядами. Набрякшие, распухшие полукругом складки под глазами свидетельствовали о серьезной болезни. Ешуа заметил, что он подолгу останавливал свой тяжелый взгляд на Мирьям, а она глаз не отводила. Впрочем, Мирьям смело встречала взгляд любого, будь то мужчина или женщина.

– Как зовут тебя? – спросил Ешуа.

– Симон, – ответил мужчина, произнеся свое имя Шимон на арамейский манер.

– Я могу лечить тело, – ответил Ешуа строго, – но меня Бог послал в этот мир лечить души. Сначала очистите души свои от помыслов нечистых, и тогда вам легче будет очистить тело.

– Но ведь ты лечишь ребенка? – настаивал Симон.

– Да. Потому что младенцы чисты душой. У них нет и не может быть дурных мыслей. Потому заслуживают они другое обращение. Кто уходит из жизни младенцем, тому уготовано Царство Божие, ибо придут они к судному дню, не совершив греха и не тая дурных мыслей и чувств.

Когда он говорил, быстро сгустилась темнота. Мирьям вынесла из дома два подсвечника, поставила их на выступ в стене за спиной Ешуа и зажгла свечи. Их пламя осветило пространство вокруг головы его и отбросило странную, мечущуюся тень на слушателей. Ешуа выставил вперед ладони, как будто давал знак остановиться идущим на него; ставшие неподвижными глаза его заворожили собравшихся; они благоговейно замолчали, не отрываясь смотрели на него, как будто ожидая чуда. Ешуа начал медленно раскачиваться из стороны в сторону, и все последовали его примеру.

– Барух ата адонай элоэйну мелех аоляям (Благословен ты, Господи наш, Царь всего мира), – начал он молитву, а после этого стал говорить слова, которых ни в одной молитве не было. Господи наш, Отец на небесах, хлеб наш насущный дашь нам днесь(От Матфея. Гл. 6, п. 11. Днесь – на сей день).

– Собравшиеся послушно повторили эти слова. – Придет скоро Царство Божие к нам, мессия уже в пути, – продолжал он. – Готовьтесь к пришествию его, ибо строго судить будет он нечистых в делах и помыслах.

Когда молитва была закончена, Ешуа хлопнул в ладони и сел на лавку. Толпа вздохнула, как будто возвратилась в реальный мир из глубокого сна.

– В своих молитвах вы все должны каяться в своих грехах и просить у Бога прощения, – торжественно заговорил Ешуа. – Бог прощает даже самых больших грешников, если они признают грехи свои.

– Я не грешил, – заявил Симон. – Но я часто прошу у Бога…

– Грешил, – уверенно перебил его Ешуа. – Если не грешил в поступках, то грешил в мыслях. А нужно быть чистым не только в поступках, но и в помыслах. Смотрел ли ты с вожделением на женщину, Симон? – И не дожидаясь ответа, уверенно сказал: – Смотрел. А кто смотрит с вожделением на женщину, тот в мыслях прелюбодействует с ней.

– Он развелся с женой, почему же ему не смотреть на женщин? – донесся голос из темноты.

Ешуа напряг зрение, пытаясь рассмотреть говорящего.

– Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. А кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее. И если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует она.