Текст книги "Пути Голгофы"

– Что же делать, если жена и муж не любят друг друга? – спросил Симон. – Должны они продолжать жить вместе, без любви?

– Повторить только могу тебе, заблудший душой человек: что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Не для сластолюбия Бог создал мужчину и женщину, а для продолжения рода.

Спокойствие и порядок собравшихся нарушился при этих словах. Они стали ожесточенно спорить между собой. Ешуа привык к раздорам, возникавшим во время его проповедей, и часто не вмешивался в них. Он был уверен, что истины, которые несет миру настоящий пророк, не каждый может постигнуть, и уж подавно не каждый может принять. Для иудейского народа, плотью от плоти и кровью от крови которого он был, истина была не менее важной, чем хлеб насущный: вся жизнь иудея основана на том, как он понимает завещанную ему Книгу и указания Господа.

Из темноты к нему протиснулся местный рэбэ: его можно было отличить по длинным струйкам волос, свисающим на висках.

– Не слушайте языческих проповедей, – громко сказал он, тыча в Ешуа пальцем. – Он принесет нам раздор, а не истину. Он читает молитвы, которых мы не знаем.

Ешуа хотел было вступить в спор, но, встретившись со взглядом Мирьям, решил не делать этого и зашел в дом. Через несколько минут во дворе стихло, и Мирьям появилась на пороге.

– Симон недавно разошелся со своей женой, – оживленно заговорила она, садясь напротив. – Они ругались много, да она и бесплодной оказалась. Он хочет меня взять в жены, да я не хочу, хоть мать меня все время уговаривает, потому что тяжело нам жить без мужчины. Но я привыкла так, и мне нравится. Не хочу никому подчиняться, никому быть послушной, как бы трудно ни было. А ты как считаешь, Ешу, это правильно?

Она не называла его «рэбэ», как все, а обращалась по имени, как будто между ними была близость, оправдывающая более интимное общение.

– Иди путем спасения души, а не подчинения зову плоти, – сказал Ешуа.

– Кто укажет мне этот путь?

– Я укажу. А сейчас пора тебе спать. Я пойду во двор и буду молиться. Я каждую ночь говорю с Богом, и Он дает мне знания и совет. Лайла тов (доброй ночи).

Ешуа молился долго, далеко за полночь, а потом у него было видение, что Бог спустился к нему с небес и благословил на путь тяжкий. Ешуа заснул во дворе на лавке, несмотря на то что Мирьям постелила ему в избе, возле загончика, где находились две овцы. Проснулся он с рассветом и стал молиться, не обращая внимания на Мирьям и ее мать, которые разжигали огонь в печи и готовили хлеб. Когда завтрак был готов, во двор без стука зашли трое: местный рэбэ, Симон и еще один, по виду или судебный исполнитель, или служитель порядка. Рэбэ сразу приступил к делу.

– Уходи отсюда, Ешуа. Уходи и не смущай народ. Не хотим мы слушать такого пророка.

– Почему ты говоришь за всех? – спросил Ешуа. – Много вчера было таких, кто слушал меня и верил мне.

– Это на них действует твоя сатанинская сила, – ответил рэбэ. – Уходи.

Мирьям и ее мать прекратили суетиться по хозяйству и остановились у колодца, с опаской наблюдая происходящее. За забором уже начинался новый день, с ярким солнцем, окриками пастухов, стуком каменных молотилок и перекличками соседей. Ешуа медленно перевел взгляд с одного посетителя на другого. Рэбэ сверлил его горящими гневом глазами; служитель порядка смотрел поверх его головы, готовый скрутить ему руки и вышвырнуть на улицу; Симон старался не встречаться с ним взглядом и переглядывался с Мирьям. Отеки под его глазами увеличились, стали гладкими и отдавали синевой. Ешуа обратился к нему:

– Тебя мучат боли в спине, Симон. Перед тем как уйти, я хочу облегчить твои страдания. Подойди ко мне.

– Как ты можешь это сделать? – Симон поднял брови, скривившись от боли и удивления. – Какой силой? Не сатана ли дал ее тебе?

– Сатана не творит добрые дела. Иди сюда. А теперь сядь на лавку и закрой глаза. Я приложу к твоей спине ладони, а ты мне будешь говорить, что чувствуешь.

Ешуа прикоснулся к спине больного пониже лопаток и уставился вдаль широко раскрытыми неподвижными глазами. Двор обволокла нервозная тишина. С улицы донеслись крики детей, а у соседей возмущенно закричал осел. Рэбэ и охранник переглянулись, как будто советуясь, что делать. Мирьям замерла, уставившись на Ешуа в страхе и восторге, а мать ее села на камни колодца, бросая опасливые взгляды на пришедших.

– Печет мне от ладоней твоих, – нарушил тишину Симон. Ешуа ничего не ответил. Пот крупными каплями стекал у него со лба на глаза, мертвенно бледные щеки и бороду. – Сейчас отпустило. Совсем прошла боль.

Ешуа продолжал молчать, но пот вскоре высох на его лице, и глаза приобрели осмысленное выражение. Он сел на лавку рядом с Симоном, сгорбленный, с выражением усталого безразличия на лице.

– Ты меня вылечил? – спросил Симон тихо.

– Не знаю, – ответил Ешуа. – Иди домой и ляг. Скоро у тебя начнутся рези внутри. Не пугайся. Это пойдет песок из твоего тела. Ты его увидишь, когда будешь мочиться. У тебя пойдет кровь. Не пугайся, это от острых краев. Через три-четыре дня все пройдет.

– Уходи отсюда, Ешу, – почти закричал рэбэ. – В тебе сидит сатана, и ты властвуешь над людьми его силой! Ты пророчишь Царство Божие, а сам отступаешь от веры. Не нужен нам такой пророк.

– Нет пророков в своем отечестве, – грустно, как будто разговаривая сам с собой, пробормотал Ешуа. – Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве (От Луки. Гл. 4, п. 24.). Не нужен он ему.

– Пророки есть, – возразил рэбэ. – Рэбэ Гамалиель, рэбэ Иоханан Бен Закаи. Они наши пророки. Никто из них не утверждает, что он принес с собой Царство Божие. Они не отступают от веры, как ты.

– Хорошо, рэбэ. Я уйду. Сейчас уйду, после тебя.

Рэбэ вышел, и вслед за ним удалились сопровождавшие его.

– Не верят мне те, кому я пришел указать путь в Царство Божие, – сказал Ешуа, глядя на Мирьям. Углы его губ опустились, и брови сдвинулись в угрюмой задумчивости.

– Тебе верят, – горячо возразила Мирьям. – Я тебе верю. Я пойду за тобой куда угодно. Не страшны мне никакие испытания. Куда ты сейчас пойдешь?

– Сначала – в Назарет. Потом по городам, нести свет людям. Не иди за мной, ибо тернист мой путь. Но другого пути у меня нет. Я часто общаюсь с Богом – он приходит ко мне во снах или во время постов, когда я уединяюсь в пустыне, а порой после молитв. – Глаза Ешуа блеснули безумием убежденного. – Он послал меня в мир. Я не от мира сего, где заботы бренной плоти пожирают у людей их мысли и чувства. Господь послал меня в этот мир, чтобы напомнить ему о вечном: о душе. Он же и заберет меня из этого мира.

Ешуа встал, но Мирьям вдруг смело преградила ему путь.

– Ешу, а бывает любовь без грешных мыслей? – Она смотрела ему в глаза не мигая, строго, нежно и обещая блаженство, как умеют делать, не учась этому и без опыта, даже самые чистые в мыслях влюбленные женщины.

– От дьявола грешные мысли, от дьявола, – забормотал Ешуа без своей обычной уверенности. – Их нужно гнать от себя.

Ресницы Мирьям взметнулись вверх, потом она потупилась, снова попыталась выдержать его взгляд и наконец не в силах справиться со смущением, уставилась на его огрубевшие ноги.

– А как же без грешных мыслей, Ешу, если женщина любит мужчину? пролепетала она окаменевшими от смущения губами. – Разве бывает такое?

– Это все от дьявола, – тихо повторил Ешуа. – Быть чистым в помыслах – самый тяжелый труд.

– Моя мать говорит, что любовь и грех неразлучны. Она говорит: любовь не должна быть без греха, а грех не должен быть без любви. Мне кажется, что не нужно долго жить, чтобы понять это. Каждая женщина это знает с рождения. Не от Бога ли ей это дано знать?

– Не для таких разговоров я остался у тебя, Мирьям. Ты знаешь мое назначение.

– Ты хочешь повести за собой людей, Ешу. Они пойдут за тобой. И я пойду за тобой куда угодно. И все-таки… скажи, зачем Бог создал мужчину и женщину? Зачем создал любовь? Разве любовь от дьявола?

Наконец она смогла поднять на него глаза – в них был вызов и горячая, обволакивающая нежность. Не дождавшись ответа, она снова спросила:

– Ешу, значит любовь от дьявола, не от Бога?

Ешуа ничего не ответил и попытался обойти ее, но безуспешно.

– Ведь она приходит ниоткуда. Мать говорит, что от нее самые удачные дети.

Ему удалось протиснуться между ней и скамейкой, и он нетерпеливо толкнул калитку.

– Знаешь ли ты, что такое любовь? – крикнула она ему вслед с вызовом задорной юности. Ешуа выбежал за ограду и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь.

Успокоившись, отогнав от себя грешные мысли, Ешуа улыбнулся восходящему солнцу, и радость бытия захлестнула его. Он ощутил себя неотъемлемой частицей огромного прекрасного мира, созданного Богом, почувствовал ласковое, яркое солнце, дарящее свет и тепло всему живому, бодрящую свежесть короткого утра; едва уловимые запахи растений, приносимые легким ветром с цветущих полей. Ни одного живого существа вокруг, куда ни глянь. На вершине холма он остановился на мгновение и, подавив в себе желание оглянуться на полусонную деревню, стал спускаться вниз, к лесу. Дойдя до подножия холма, он замедлил шаги и прислушался. Ему показалось, что из леса донесся какой-то странный звук. Через минуту он стал различать шум приближающихся шагов, и вскоре на опушке появились римские солдаты – их всегда можно было различить по красным туникам. В группе было пятнадцать человек. Они погоняли дюжину ослов, нагруженных тяжелыми, разбухшими мешками. Это был один из тех многочисленных обозов, которые снабжают действующие части, давая им возможность совершать налегке быстрые маневры. Впереди шагал трибун, которого отличали нагрудные бляхи. Через плечо его были переброшены ремни ножен, в которые был вложен меч. Все остальные также не были обременены вооружением. Они погрузили щиты, шлемы и латы на ослов, поверх поклажи, и шагали рядом с животными, лениво переговариваясь друг с другом. Только двое замыкающих были в чешуйчатых кольчугах, но также без щитов и шлемов. Молодые, с беззаботными лицами, они радовались мирному утру, как Ешуа. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Ешуа сошел с дороги и остановился, дожидаясь, пока процессия пройдет мимо. Один из солдат жевал финик. Поравнявшись с Ешуа, он вытащил изо рта мокрую косточку и тренированным щелчком метнул ее в Ешуа. Косточка попала ему прямо в глаз. Ешуа вскрикнул от боли и зажал ушибленное место рукой. Солдаты добродушно рассмеялись.

– С добрым утром, иудей, – весело приветствовал его шутник.

Настроение Ешуа испортилось, но ненадолго. Острая боль прошла, он вытер слезившийся глаз рукавом, воздал хвалу Господу за прекрасное утро и зашагал к лесу, не оглядываясь на обидчиков и погрузившись в рассуждения о смысле бытия. В лесу он потерялся: тропа, которую он выбрал, привела его в тупик. Он остановился и огляделся. Тишина и густые заросли. Вдруг справа, шагах в тридцати кверху, послышались громкий, пугающий шорох и тяжелое дыхание. Ешуа резко повернулся, и на секунду страх сковал его: из отверстия в земле выскочил человек. Потом он быстро наклонился, протянул руку и вытащил из отверстия небольшой обтянутый кожей щит. Вслед за этим человеком выскочил другой и также принял свой щит, потом третий, а потом еще множество. Они, конечно, заметили Ешуа, но, казалось, не обращали на него внимания.

– Все в сборе? – спросил грубый голос.

– Все, – послышался ответ. – Я был последний.

Четверо из подземных обитателей, пыхтя, стали передвигать огромный камень, чтобы закрыть отверстие, из которого они вылезли.

– Приготовиться к бою, – с хрипотцой давал распоряжения командир. – На две группы разделись и слушай мою команду! А сейчас вперед!

Командир зашагал вниз во главе пестро одетого воинства. Поравнявшись с Ешуа, он остановился и улыбнулся. Ешуа узнал Аристофана сразу.

– Рэбэ Ешуа! – в крайнем удивлении вскрикнул Аристофан и широко улыбнулся ему, как давнишнему приятелю. – Что ты здесь делаешь?

– Я заблудился по дороге в Назарет. Как рука Натаниеля?

Натаниель тут же появился рядом и дружески хлопнул его по спине.

– Спасибо тебе, рэбэ. Рука быстро зажила и уже давно держит меч так же крепко, как и прежде. – Он вытащил меч из ножен и поднял вверх. – Благодаря тебе эта рука продолжает убивать неверных, – гордо сказал он. – Рад тебя видеть.

– Однако время не терпит, – вмешался Аристофан. Беги отсюда, Есу, – он произнес сокращенное имя Ешуа на арамейский манер, – беги, пока цел. И забудь это место. Никому не говори, что тут видел.

Повстанцы быстрым шагом стали спускаться вниз, к опушке леса, и Ешуа пошел вслед за ними. Выйдя к главной дороге, откуда было видно поле и лысый холм, он остановился и стал наблюдать за происходящим.

Оказавшись на просторе, мятежники перешли на бег. Они все делали молча, без воинственных, устрашающих криков, по-деловому, с выучкой профессиональных солдат. Римляне заметили их и бросились к ослам разбирать щиты и оружие. Ведь в их обязанность входило охранять обоз от бандитов, и схватка была для них привычным делом. С невероятной быстротой они надели латы на руки и грудь, шлемы на голову, вооружились щитами и мечами и выстроились в боевой порядок к тому времени, когда иудеи были в тридцати шагах от них.

Раздались крики с обеих сторон, одна группа повстанцев вступила в схватку, тогда как другая побежала в обход, чтобы напасть с тыла. Ослы, обезумевшие от страха, шарахнулись в стороны и разбежались по полю, сбрасывая по пути поклажу. Ешуа заметил, что Аристофан не участвовал в схватке, он стоял в стороне, с мечом наготове, и громовым голосом выкрикивал распоряжения. В какой-то момент Ешуа показалось, что битва превратилась в беспорядочную свалку, ибо невозможно было разобрать, где кто. Но вскоре он понял, что происходит. Пытаясь отбиться от нападавших как спереди, так и сзади, римские солдаты оказались на большом расстоянии друг от друга. Та группа Аристофана, что атаковала в лоб, занята была только одним: отвлекать солдат на бой, но не рисковать. Другая группа, та, что атаковала сзади и с боков, действовала быстро и с отработанной точностью. Они вонзали свои мечи в спину и бока солдат, в места, которые не были защищены латами и кольчугой. Послышались вопли смертельно раненной, раздираемой болью плоти. Через несколько минут все было кончено, римские солдаты лежали мертвые, а люди Аристофана рассеялись по полю, пытаясь поймать ослов с поклажей, чтобы забрать добычу.

Жестокость и быстрота схватки потрясли Ешуа. Он повернулся и торопливо зашагал вверх по дороге, пытаясь осмыслить происходящее. Тактика скрываться под землей была на вооружении у иудейских мятежников с незапамятных времен. Драться с ними в узких темных проходах было невозможно. Обнаружить выходы было довольно трудно, но даже если это и удавалось сделать, можно было месяцами ждать, пока кто-нибудь появится наверху. Порой повстанцы просто выкапывали выход в другом месте и скрывались в лесах или уходили за пределы Галилеи и Иудеи. Но одно дело – знать, а другое – видеть, как это происходит. Ешуа взглянул на небо и прищурился. Жестокому миру дарует солнце тепло и свет. Гораздо меньше крови и горя ночью, во мраке.

Глава V. По воле властелина

В большие арочные окна дворца врывался ветер, забрасывая мозаичный пол густыми и трескучими пригоршнями дождя. Несколько капель долетели до лица легата, и он вытер их краем хитона. Тут же на пороге залы появился слуга, следуя разрешающему кивку праэтора он прикрыл ставни с подветренной стороны. В зале стало темнее, но все же света проникало достаточно из остальных окон, меж грозовых туч все еще слепила голубизна и яркость неба.

– Нравится мне зима в Цезарее больше, чем лето, – сказал Пилат, снисходя до дружеского разговора с собеседником. Чем дольше он жил в Иудее, тем больше проникался сознанием собственного величия. Не к лицу ему, наместнику императора, разговаривать с подчиненными как с равными. А равных ему здесь не было, вот и приходилось иногда, под хорошее настроение, опускаться до дружеских разговоров с людьми низшего ранга.

– Да, летом тут жара, – вежливо согласился легат. – Солдаты из местных ее лучше переносят.

– Зимой прохладно, это верно, но все ж теплее, чем в Риме. И как ни говори, а солнца и тепла все равно хватает.

Умение легата поддерживать непринужденный разговор с начальством, как видно, исчерпалось, и он за недостатком слов только вежливо кивнул. Пилат понял его состояние и, довольный, откинулся на спинку кресла. Страх и преклонение окружающих приводили его в состояние высшего блаженства.

– Что привело тебя ко мне, Тулла? – перешел на деловой тон праэтор.

– Аристофан в Галилее причиняет нам много беспокойства. – Легат выпрямился на табуретке, готовый к неожиданным переменам настроения праэтора. – Мне сегодня сообщили, что бандиты напали на наш обоз, перебили всех, захватили оружие и провиант и скрылись.

Глаза Пилата округлились в злобе и осуждении.

– Сколько человек убили? – спросил он.

– Пятнадцать.

– Пятнадцать?! – возмущенно повысил голос Пилат. – Что, наши солдаты разучились воевать? Или ты плохо тренируешь их?

– Солдаты проходят обучение по всем правилам. Но бандитов стало очень много. Они с каждым днем воюют лучше и лучше. Я уверен, что они тоже много тренируются. Этот Аристофан, как видно, способный военачальник.

– Откуда он берет людей? Тебе не хватает крестов, чтобы вешать этих воров в назидание другим?

– Нам редко удается поймать кого-нибудь из них. И кресты не помогают. Люди верят ему. Он говорит, что освободит Иудею от Рима. Говорит, что он мессия. Что вот, пришел он, настоящий царь иудейский. – Легат пожал плечами и презрительно усмехнулся. – Народ верит ему. Много иудеев в Галилее ждут мессию.

– Ну и народ… – задумчиво покачал головой Пилат. – Ведь сколько уже было таких самозванцев. Подвешивали их банды на крестах тысячами. А вот появляются другие, и снова им верят. – Пилат задумался на мгновение. – Взять их в плен и распять в Тиберии. Ясно? – приказал он.

– Они не сдаются в плен, праэтор. Это зелоты, фанатики. И у нас в Галилее не хватает солдат, чтобы поймать их.

– Там целая когорта!

– Да. Если бы эта когорта встретилась с Аристофаном в открытом бою, то она бы перебила всех бандитов. Но иудеи не стоят на месте и не ждут нас. Они нападают, убивают и бегут или в горы, или за пределы Галилеи и Сирии. Одной когорты не достаточно, чтобы поймать их и уничтожить.

– Что ты предлагаешь?

– Выделить еще половину когорты. Мы сможем их окружить и раздавить – никто не вырвется из нашего кольца.

Пилат задумался, уставившись незрячим взглядом на закрытые ставни.

– Сейчас относительно спокойно в других частях страны, – заговорил он. – Что ж, пошли столько, сколько считаешь нужным. Отправь с ними толкового офицера. Прикажи взять Аристофана в плен – интересно посмотреть на него живого. Есть у тебя что-нибудь еще?

– Да. У нас в Антонии, что в Ерушалаиме, нехватка воды. Нам сейчас нужно ее гораздо больше, чем раньше. Лошадей стало больше, их нужно поить и мыть. Солдатам часто тоже не хватает воды. Народу в городе прибавилось. Колодцы мелеют…

– Знаю, знаю, – прервал его Пилат. – Я уже обсуждал этот вопрос с нашими инженерами. Я позабочусь о воде. Ступай.

Легат вскочил со стула и быстро вышел, опасаясь понапрасну занять лишнюю секунду времени праэтора. Пилат погрузился в непроизвольно бегущие мысли, опустив голову и уставившись в мозаику пола. С водой действительно нужно срочно что-то делать, рассуждал он сам с собой. Порой она не поступала даже в его дворец. Царь Ерод (Ирод) Великий построил акведук по самым высоким римским стандартам: гигантские каменные трубы подводили к нему воду, уже охлажденную под землей, чистую и приятную на вкус. Каменные ручки кранов, открывающие ее бесконечный поток, были покрыты переливающимся серебристыми цветами перламутром. Однако довольно часто последнее время из кранов сочилась только тоненькая струйка: иногда она уменьшалась до лениво падающих капель.

Раздумье праэтора прервал посетитель. В залу зашел Кайфа. После формальных приветствий Пилат указал жестом на стоявшее в стороне кресло, которое не было предложено легату.

– Мне нужно обсудить с тобой кое-что, – начал Пилат издалека и, к удивлению своему, заметил, что Кайфа нахмурился. Интуиция первосвященника и его умение угадывать намерения других вызывали зависть у праэтора.

– Ладно, ладно, перейду к делу, – изменил тактику Пилат. – Я намерен увеличить налоги, и мне нужна твоя помощь. Нужно объяснить сборщикам налогов, сколько дополнительно и с какого хозяйства брать.

Кайфа ничего не ответил и только смотрел на Пилата с фальшивым, хорошо отрепетированным спокойствием.

– Что ты молчишь? – спросил Пилат.

– То, что ты задумал, Понтий, очень опасно. Наш народ и так в нищете. Земля наша не такая плодородная, как у вас в Риме или Греции. Посмотри, сколько нищих, больных и бездомных в Иудее. Если обнищают остальные, с кого ты будешь брать налоги?

– Мы взимаем с Иудеи такие же налоги, как и с остальных провинций. Почему же вы, как ты говоришь, беднее остальных?

– Понтий, ты не принимаешь во внимание те деньги, что люди отдают Храму. Это все делают добровольно, и тут нам не нужно сборщика налогов, который контролирует правильность расчетов.

– Храм, – хмыкнул Пилат. – Какое Риму дело до вашего Храма? Отмените этот налог. Вы сначала должны заплатить Риму, а потом уж взимать другие налоги.

– Это невозможно, – тихо возразил Кайфа. – Прошу тебя, Понтий, не делай этого.

– Мое решение окончательное. Твоя обязанность, Кайфа, помочь мне. Через месяц я буду в Ерушалаиме, и там мы обсудим все подробнее. Мне нужен твой совет еще вот по какому делу. В Иудее, как мне доложили, нехватка денег в обороте. Есть, конечно, монеты из разных стран, но недостаточно иудейских. Я покажу тебе сейчас, какие монеты мы будем изготавливать.

Пилат позвал слугу, и тот принес пергаментный свиток. Пилат встал с кресла, развернул пергамент на столе и подозвал Кайфу.

– Видишь, какой рисунок приготовили мои мастера? Таких монет здесь еще не было. На одной стороне – мой профиль. На другой – стоимость монеты.

Кайфа подошел к столу и уставился на пергамент удивленными и как будто испуганными глазами. Потом укоризненно покачал головой и вернулся на место.

– Что скажешь? – Пилат поднял брови, удивленный поведением собеседника.

– Не нужно делать такие монеты, – сказал Кайфа спокойно. – Ты забыл, Понтий, что наша вера не позволяет изображать людей и животных. Ты разозлишь народ. Зачем тебе это?

Пилату захотелось треснуть твердолобого первосвященника по голове. Отчеканив эти монеты, он бы оставил о себе память, многие поколения помнили бы его после смерти. Новые деньги станут также символом его величия при жизни. Не делать их со своим профилем только потому, что это против иудейской веры?!

– Разозлишь народ! – повторил Пилат, закипая. – Я уже достаточно уступал вашей вере и вашим суевериям. Хватит! Монеты будут выпущены, хочешь ты этого, Кайфа, или нет.

Пилат ожидал от Кайфы потока вкрадчивых увещеваний, лести и изощренных, вежливых возражений. Ничего подобного не последовало.

– Это лишь мой совет тебе, Понтий, – сказал Кайфа, пожав плечами. – Ты можешь изготовить столько монет, сколько считаешь нужным. Но ими никто не будет пользоваться. На иудейских монетах не может быть изображения лица.

– Почему же они принимают монеты с изображением Цезаря? – спросил Пилат.

– Мы принимаем любые монеты, сделанные в других странах. Это не наши монеты. На иудейских монетах не может быть изображен человек или животное. Никто ими пользоваться не будет.

Пилат понял, что первосвященник говорит дело. Он позвал слугу и приказал открыть ставни – стало видно просветлевшее после дождя небо с остатками лохмотьев разогнанных туч. Свет хлынул в зал, осветив вежливую гримасу на лице первосвященника. Пилату показалось, что Кайфа едва сдерживает усмешку.

– Послушаю тебя на этот раз, Иосиф, – согласился Понтий, возвращаясь к креслу. – Что бы ты предложил изобразить?

– Виноград, – не задумываясь, ответил первосвященник. – У нас любят вино и умеют его делать.

– Да, умеют, – согласился Пилат. Насмешливо опустив углы губ, он добавил: – Клавдия оценивает ваше мастерство каждый вечер.

Первосвященник воздержался от замечаний и вежливо уставился в проем арки.

– Последнее, что я хочу с тобой сегодня обсудить, Иосиф, – это нехватка воды в Ерушалаиме. Я уже говорил по этому вопросу с нашим инженером. Он предлагает хорошее решение: построить акведук от ближайшего источника, что к западу от города.

Кайфа уставился на праэтора, ожидая продолжения. Его брови поднялись, как будто он намеревался спросить, какое он имеет к этому отношение. Но вопроса он не задал, несмотря на долгую паузу, которую Пилат сделал умышленно.

– Мне нужна твоя помощь, – возобновил свою речь Пилат.

– Чем я могу помочь? – пожал плечами Кайфа. Застывшее удивление в его глазах красноречиво говорило о том, что он силится понять намерения Пилата.

– Для строительства акведука нужно много денег. В казне их нет. Я намерен взять эти деньги из сокровищницы Храма (Иосиф Флавий, Кн. 2, Гл. 9).

Праэтор не ожидал, что его слова произведут такое впечатление. Обычно сдержанный, первосвященник вскочил, разинул рот, потом подавил крик и опустился на кресло, прижав ладони к сердцу. Лицо его стало мертвенно-бледным, почти зеленым, а потом потемнело от прилива крови. Он закашлялся, судорожно глотнул несколько раз и нелепо заморгал, как делают идиоты, когда не понимают, что происходит вокруг. Пилату даже стало немного жаль первосвященника. Хоть и иудей, но хороший советник и делал все, чтобы уменьшить трения между Римом и Ерушалаимом.

– У вас эти деньги лежат без дела, – почти оправдываясь, убеждал Кайфу Пилат. – Они пролежат без дела еще столетие. Если мы построим на них акведук, от этого будет польза всем. – Поскольку Кайфа молчал, Пилат добавил: – Акведук будет работать века на благо всех. Понимаешь, Иосиф?

– Я не помощник в этом деле, – заговорил Кайфа, запинаясь. – Я не смогу объявить твое решение народу. Меня разорвут на части.

– Не разорвут, – хмыкнул Пилат. – В Ерушалаиме надежный гарнизон. Ты считаешь, что ваши люди лишены здравого смысла? Они не смогут понять, что акведук нужен для их же пользы?

– Праэтор, – почти перебил его Кайфа, переходя на официальный тон. – Назначь другого первосвященника. Я не могу больше исполнять эти обязанности.

– Другого я не назначу, – сказал Пилат. – Я сам сообщу народу свое решение, если ты боишься это сделать. Однако на сегодня хватит. Да и тебе пора в путь, ты ведь направляешься в Галилею к Ероду, не так ли?

– Прошу тебя, не делай этого – сказал Кайфа, поднимаясь с кресла. Тон его снова стал доверительным и вкрадчивым, но голос все еще дрожал от волнения. – Не делай этого.

Не получив ответа от праэтора, он пожал плечами и вышел. Пилат вздохнул и отправился на веранду – свое излюбленное место отдыха после напряженного трудового дня. Там его уже ждала Клавдия. Она распорядилась разместить лежанки рядом с маленькими столами, на которых будут сервировать ужин. Сейчас их украшали глиняные с чудесным орнаментом кубки и полные кувшины вина. Когда Пилат прилег, Клавдия накинула на него мягкий и легкий, как пух, восточной выделки плед.

– Прохладно стало, – пояснила она, разливая вино. – Ты чем-то расстроен?

– Приходится заниматься делами гораздо больше, чем я ожидал, – сказал Пилат, сделав жадный глоток жидкости, от которой в груди сразу стало тепло, а голову окутал дурман. – Непокорный народ, и все у них с вывертами. Что бы я ни сделал, какое бы решение ни принял, они противятся и восстают. Как можно ими править?

– У тебя есть войска, – заметила Клавдия, отхлебывая из кубка. – Чего тебе беспокоиться?

– Они жалуются на меня. Уже была делегация от них к Вителию, и тот предупредил меня быть помягче с ними. Они могут послать делегацию и к Тиберию, они и на это способны. Если здесь пролить много крови, Тиберий разозлится и отзовет меня в Рим.

– Ханжи они здесь все, – горячо заговорила Клавдия с нетерпением сплетницы, у которой наконец нашелся слушатель. – Вон Ерод, тетрарх галилейский. Уж как, говорили, любит он свою жену, а вот, доподлинно знаю я, что развлекается он с женами подвластных ему, да и местными, арабками и гречанками, не брезгует. А в Рим когда наезжает, так дает волю своей фантазии с бабами, ведь в Риме с этим куда свободнее и проще, чем здесь. Мне Сабина в письме передала, что он вытворял там, когда был последний раз.

Сабина, жена консула Корвула, посылала с оказией Клавдии в письмах все последние римские новости. Клавдия передавала Пилату только то, что считала нужным, и Пилат понимал это. Все равно состояние дел в Риме иногда полезнее знать от сплетниц, которые всюду суют свой нос, чем из официальных сообщений.

Клавдия подлила ему вино в опустевший кубок и не забыла себя. Она продолжала что-то бубнить, но Пилат почти ничего не слышал: он вспоминал лицо первосвященника, когда тот узнал решение Пилата открыть сокровищницу Храма. А что если и впрямь народ восстанет? Случай с сигной его сильно насторожил. А сейчас Аристофан на севере причиняет много хлопот. Волнения ожидаются в других частях страны. Что если сокровища Храма станут искрой, которая вызовет пожар?

– А сестра-то Ерода, знаю точно, имеет любовника из дворцовой охраны, – не унималась Клавдия. – Мне Исфирь рассказала, знаешь, я дружу с ней, веселая иудейка такая, и вино любит. У них во дворцах куда свободнее с этим, чем у народа. У простого люда за такие дела камнями до смерти побивают.

Бесконечный поток новостей Клавдии прервало появление охранника.

– Посланец из Рима, – сказал он, обращаясь не к Пилату, а к Клавдии. – Я его не пустил сюда, уж очень он обтрепанный и грязный. Вот, письмо передает.

Клавдия вскочила с лежанки, выхватила свиток из рук охранника и развернула его. Глаза ее округлились, губы приоткрылись, и она метнула взгляд на охранника:

– Ступай. Приготовь хорошую постель посланцу. Покажи ему, где находится местная баня. Дай ему другую одежду.

Охранник удалился.

– Что там в письме? – спросил Пилат, приподнявшись.

– Друзус умер.

Пилат сорвал с себя плед, соскочил как ужаленный с лежанки и попытался вырвать у Клавдии письмо, но она вовремя спрятала его за спину и увернулась.

– Ляг на место и слушай. Я все тебе сейчас сообщу.

– Какой Друзус? Сын Тиберия? – закричал Пилат.

– Конечно, – с торжеством в голосе объявила Клавдия. – Стала бы Сабина писать о ком-нибудь другом.

– Когда? Как? Что случилось?

– Какая-то болезнь, никто не знает. Тиберий в трауре. Сенаторы боятся к нему подступиться. Один Сеян вхож к нему.