Текст книги "Пути Голгофы"

Пилат сел на лежанку и жадно глотнул из кубка. Весь ход политической игры круто изменился. Друзус – единственный сын Тиберия и, следовательно, прямой наследник. Друзус не любил Сеяна, ибо тот имел большее, чем он, влияние на императора. Император был стар: он мог умереть каждый день. Если бы Друзус стал императором, Сеян был бы изгнан, а, может, и убит. Но сейчас, когда Друзус мертв, Сеян приобретет абсолютную власть над страной. Кто знает, может, он скоро станет императором. Тогда Пилату будет открыт путь наверх, в сенат. Сенатор Понтий Пилат! Как это звучит!

Клавдия подсела рядом, уже изрядно пьяная.

– Вот увидишь, Сеян назначит тебя наместником Сирии, – негромко бубнила она одеревяневшими губами возле его уха. – Оттуда только император может тебя сместить. А император… – Неизвестно, кто еще им будет.

Пилат снова лег и уставился в голубое небо. Он больше не слушал Клавдию. Через месяц, может через два, он приедет в Ерушалаим и объявит о своем решении использовать сокровища Храма на строительство акведука. Пусть иудеи беснуются. Пусть жалуются на него, протестуют или восстают. Тем хуже для них. Для того и стоят здесь войска, чтобы усмирять бунтовщиков. Никто не указ Понтию Пилату в Иудее.

Глава VI. В отечестве своем

С годами в жизни у многих наступает время, когда возвращение в отчий дом не приносит большой радости. Резко проступающие черты угасания на лицах родителей вызовут горечь жалости и печаль приближающегося последнего расставания. Их разговоры, взгляды и одряхлевшая мудрость кажутся глупостью. А дом, хранящий дорогую память детских лет, наведут уныние. К этим размышлениям у Ешуа прибавилась еще одна неприятная мысль. В семье никто, кроме брата Хаима, не принимал его проповеди, а отец даже пытался уговорить его не вносить раздоры среди людей своими новыми идеями, которые шли вразрез с заповедями Торы. Но Хаим был фанатично предан старшему брату и искренне считал его посланцем Бога, способным повести за собой народ иудейский в Царство Божие. Он все время с отцом на заработках и наверняка сейчас не дома.

И еще Ешуа, приближаясь к Назарету, был занят тем, что прогонял из своего воображения образ Мирьям из Магдалы, Мирьям Магдалины. Она преграждала ему путь, как живая, и, плавно поднимая ресницы, окутывала его теплом своих влажных, искрящихся глаз и спрашивала волнующим, бросающим в сладкую дрожь голосом: «Знаешь ли ты, Ешу, что такое любовь?» Что он мог ей ответить? Нет, он не познал женскую любовь и не хотел ее. Есть у него более важная миссия, и ей он посвящает свою жизнь. С этой мыслью он приблизился к окраине родного города.

Дома в центре Назарета вплотную примыкали один к другому, образуя сплошную каменную стену от одного перекрестка к другому. Некоторые из них были в два этажа – на первом обычно располагался магазин или мастерская, а на втором жили владельцы. Женщины порой высовывались по пояс из окон и звонкими голосами обменивались с подругами из соседних домов последними сплетнями или семейными тайнами.

На узких пыльных и крикливых улицах города, озабоченных повседневным трудом, мелкой торговлей и будничными ссорами, его узнавали и приветствовали, кто дружелюбно, кто холодным кивком головы, а кто и хлесткой, насмешливой репликой. Уступая дорогу как людям, так и животным, Ешуа отвечал на приветствия одинаково: спокойно, без улыбки, глядя в глаза. И каждому он говорил: «шалом леха» – мир тебе. За деловой частью города, к востоку от нее, находились дома состоятельных людей. Ешуа терпеть не мог этот район. Почему богатые не хотят жить рядом с бедными? – думал он. Их съедает зависть к успехам друг друга и ненависть, которую питает зависть, как отбросы питают свинью. Но никогда не променяют они лицемерие на бескорыстную дружбу бедняка. Наверное, потому, что в других людях они предполагают такую же корысть и бездушие, которые заполняют их умы с утра до вечера. Не дано им понять, что бедняк может быть богаче их как душой, так и умом. Про них сказал Экклесиаст: «Все суета и томление духа».

Проходя мимо распахнутых ворот дома влиятельного седукея, которого звали Шломо, он заметил во дворе много странного люда, какому обычно там не было места. Один из них крикнул «Есу», мигом узнав его, но Ешуа только кивнул, не остановился и не замедлил шаг. Не до них было сейчас, когда он спешил домой, чтобы увидеть мать, сестер и братьев.

Не прошел он и сотни шагов, как сзади его окликнул мальчишеский голос:

– Есу, погоди.

Он оглянулся и увидел бегущего к нему юношу, в котором узнал младшего сына Шломо.

– Отец приглашает тебя за стол, – слегка запыхавшись, сообщил он. – У нас поминки по деду. Прошло сорок дней после его кончины. Пойдем?

Ешуа не отказывал никому, кто хотел с ним говорить или его видеть. Он согласился кивком головы и пошел за мальчиком назад, потом мимо стражника, равнодушно осмотревшего его, во двор, переполненный людьми; они примостились кто как мог, на лавках и камнях, и уплетали еду, которую прислуга выносила из дома.

– Стражник стоит, чтобы больше не пускать нищих, – пояснил сын Шломо. – Их и так набралось слишком много, поесть бесплатно, понимаешь?

Сборище во дворе приветствовало его криками «Шалом Есу», и он ответил им своим обычным «Мир вам».

– Проходи в дом, – пригласил его мальчик. – Там тебе отведено почетное место за столом.

Он привел Ешуа в большой зал, служивший гостиной, центр которой украшал длинный стол, человек на двадцать пять; сейчас за ним разместилось гораздо больше. Негромкий гул разговоров стих при его появлении, и множество глаз уставилось на него.

– Мир дому сему, – сказал Ешуа, остановившись у порога. За несколько коротких секунд он успел рассмотреть прекрасную мозаику иудейского орнамента на стенах, две арки, ведущие куда-то в глубь дома, и просторные проемы окон, в которые врывались солнечные лучи, отражавшиеся от гладких плит пола. Во главе находился Шломо, которого Ешуа хорошо знал. По правую и левую руку от него сидели его родственники, а далее – почетные гости, чем ближе, тем выше рангом. Среди них пустовало одно место. На другом конце стола жались в тесноте непрошеные гости – бедняки, безработные или бездомные, использующие поминки, чтобы наесться до отвала: ведь не будет никто упрекать их за обжорство в такой горестный момент. Шломо был человек добрый, и по иудейскому обычаю, как положено по Книге, разрешил зайти к себе в дом по этому случаю не только приглашенным, но и всякому люду.

– Шалом Есу, – ответил Шломо на приветствие и указал пальцем на пустующее место. – Садись туда, среди почетных гостей.

– Спасибо тебе, – поблагодарил его Ешуа. И, кивнув головой в сторону бедноты, попросил: – Позволь лучше мне сесть с ними. Потому что моя душа там.

Шломо свел брови и опустил углы губ.

– Тебе, как проповеднику, я освободил почетное место, – с обидой в голосе заговорил он. – Я знаю, что ты радеешь за сирых и несчастных. Я тоже забочусь о них, как могу. Но они – мои гости, а пригласил тебя я, а не они. Пожалуйста, садись ближе ко мне.

Ешуа оставил свою котомку у порога, занял предназначенное ему место и осмотрел почетных гостей. Большинство лиц он видел первый раз, но того, кто сидел напротив, знал хорошо. Это был Эфраим из Капернаума, тоже бродячий проповедник, пользовавшийся огромным уважением как фарисеев, так и тех иудеев, которые верили им. В то время как Ешуа произносил молитву, слуги расставляли угощение. На большой глиняной тарелке красовался жареный кусок павлина с острыми травами, и в ряд – только что выпеченный душистый хлеб, кружка с вином и чаша с нарезанными фруктами.

Довольно вяло и быстро прошли формальные тосты и короткие речи за упокой души усопшего отца Шломо. Кто-то сказал, что он был хороший человек, но гости ответили на это вежливым молчанием. Все знали, что отец Шломо был скупой и черствый, беспощадный к работникам и должникам и всех подозревал в обмане. Многое из того, что душа его совершила на земле, осело горечью в памяти людей. Но о мертвых плохо не говорят, потому что только Бог им судья.

– Расскажи, что ты видел в Ерушалаиме, – попросил Шломо.

– Видел, как римляне поставили сигну прямо у храма, – заговорил Ешуа. – Много народу возмутили, чуть бунт не начался.

Он начал есть не спеша, с достоинством, как будто не терзал его голод два последних дня, заставляя то и дело отдыхать по дороге от слабости.

– Мы наслышаны об этом, – подтвердил Шломо. – Зачем они это делают? Зачем оскорблять нашу веру понапрасну?

– Чтобы еще раз показать нам, что мы – их рабы, – вмешался в разговор Эфраим Капернаумский. – Они считают, что рабов нужно постоянно унижать и напоминать им их место, иначе они возгордятся и будут считать себя равными с ними. Но мы – не рабы и в душе никогда не смиримся с рабством. Верю я, что придет мессия скоро, – Эфраим произнес слово «мессия» на арамейский манер – «мешиях», – и поведет народ против врагов наших. Сбудется то, что в Писании, и скоро.

– Мессию не нужно ждать, – возразил ему Ешуа. – Он уже среди нас, бродит невидимый, и дух его проникает в наши умы и сердца. И учит он, что главное в нашей земной жизни – это чистота души. Наша жизнь здесь – это подготовка к вечной жизни на Небесах, под Всевышним Отцом Нашим. Поэтому терпение и смирение должны сопровождать нас до могилы.

– Мессия не может быть среди нас, – уверенно возразил Эфраим. – По Книге, он должен появиться с мечом, восстанут мертвые из могил, вооружится весь народ и прогонит врагов и оскорбителей веры. Не терпению придет учить мессия, а войне, потому что терпение – это удел рабов, а не свободных людей.

Не успел он закончить, как Шломо попытался прервать их спор.

– Мы собрались в этом доме, чтобы помянуть моего отца. Хоть и беспокоит всех нас то, что происходит в стране, но не время сейчас и не место для таких споров.

– На все есть свое время, – согласился Ешуа. – Как сказал пророк: «Время молчать, и время говорить» (Екклесиаст. Гл. 3, п. 7). А вот для того чтобы покаяться Всевышнему в грехах своих и делать все, чтобы быть чистым в помыслах своих, – всегда время.

– Так значит, сейчас время молчать? – В спокойном голосе Эфраима зазвенело возмущение. – Значит, сейчас время терпения и смирения? Стало быть, ты считаешь, что мы не должны защищать свою веру, если ее оскорбляют? А как же Всевышний посмотрит на это? Ведь живущие отвечают за веру, а не мертвые. Нет, Ешуа, Писание ничего не говорит о таком мессии. – Он замолчал, остро взглянул на Ешуа и спросил: – Уж не себя ли ты считаешь мессией?

– Это ты говоришь, – ответил Ешуа.

– Нет, я не говорю это. Я задаю тебе вопрос. Много было тех, что объявляли себя мессией. Вот, Аристофан, мятежник, тоже утверждает, что он – мессия. И хоть не может он быть им, ибо нет в нем той силы, которой Всевышний должен наделить мессию, он больше походит на него, чем ты.

Ешуа гневно вытянул руку в направлении Эфраима, как будто готовясь вынести ему приговор. Голос его прерывался хрипотцой.

– Назначение настоящего пророка – подготовить живущих к вечной жизни на Небесах. Жизнь наша на земле коротка, дается только раз, и дается для того, чтобы подготовить душу, когда она покинет тело, к вечной жизни. Там, на Небесах, будут либо настоящие муки, во сто крат сильнее, чем на земле, либо вечное блаженство, уготованное для праведников.

– Будет ли моему отцу вечное блаженство на небесах? – спросил Шломо, пытаясь перевести разговор в спокойное русло.

– Живые не должны судить мертвых, – сказал Ешуа. – Те, что прошли свой земной путь, предстанут перед Отцом Нашим, и только Он может их судить, больше никто.

– Кто же эти праведники? – не унимался Эфраим, возвращаясь к прежней теме. – Уж не те ли, что безропотно терпят все надругательства и нищету до могилы? Не нищие ли, – Эфраим метнул взгляд на дальний край стола, где они теснились, – нищие и сумой и духом, предстанут перед Господом праведниками? – Он смотрел на Ешуа грозно, в упор, не мигая.

– Так, как ты говоришь, – ответил ему таким же взглядом Ешуа. – Сильные духом используют свою силу для своей корысти и во зло другим. Слабые духом не могут причинить зла и не могут даже помышлять о нем: потому они войдут чистыми в Царство Небесное.

Эфраим от волнения отхлебнул вино. Он окинул притихших гостей быстрым взглядом и снова уставился на Ешуа.

– Когда ты выйдешь отсюда, Есу, ты увидишь во дворе много голодных и неимущих. Многие из них нищие духом. Они не способны ни на что: ни на добрые, ни на злые дела. Быть такими, как они, не пристало иудеям. Моисей завещал нам быть сильными духом, а не безропотными рабами. Твои проповеди – против Писания. Ни фарисеи, и уж подавно ни седукеи не пойдут за тобой. А пойдут за тобой только нищие духом, да, быть может, язычники. Но от них будет только зло нам, когда сила будет в их руках.

Тут Шломо решительно вмешался в разговор.

– На поминках нужно чтить память ушедших в мир иной, а не затевать раздоры, Есу. Где бы ты ни появлялся, там начинается смута. Я люблю проповедников и всегда приглашаю их, чтобы наслышаться мудрости, но всему свое место и время.

– Прав ты, Шломо, – ответил Ешуа, поднимаясь. – Не все соглашаются с пророком. А когда дело доходит до истоков истины, начинаются раздоры. Но я ухожу сейчас. Путь мой был долгий и трудный, я устал с дороги и хочу увидеть свою семью. Спасибо за угощение. Дай Господь усопшему суд праведный на Небесах.

Он поднялся из-за стола, подхватил суму у порога и вышел во двор. Не успел он появиться, как люди повскакали с мест и окружили его. Нищих среди них было мало, большинство составляли те, кто потерял работу у хозяина или разорился от налогов и слабой торговли. Безрадостные лица смотрели на него с надеждой.

– Наставь нас на путь истинный, Есу, – обратилась к нему женщина лет тридцати. Была она худощава, одета бедно, но в чистое платье и держала голову высоко и гордо, как госпожа из благородного общества.

– Завтра начинается праздник Суккот, – ответил ей Ешуа. – Я буду за городом с теми, кто построил себе шалаши, как положено по Торе, а не во дворах, для видимости и собственного удобства. Я приду туда и буду жить с ними все праздничные дни и говорить со всем народом.

Вышел он за ворота в тот час увядающего дня, когда солнце еще не скрылось, но его яркость померкла, а голубизна неба сгустилась, предвещая сумерки. В такое время Ешуа больше всего любил сидеть в одиночестве, где-нибудь в пустыне, и погружаться в общение с Богом, который в его воображении появлялся, как живой. Это было время, когда будничные заботы о хлебе насущном – суета сует, как сказал пророк, заканчиваются, и человек помышляет об отдыхе и удовольствиях в награду за труды. Для дня это время – как осень для года: мудрая красота увядания, которую точит ржавчина смерти, настраивает пророка на размышления о вечном и преходящем.

За каменным забором дома Шломо уличная суета улеглась, как пыль на дороге после прошедшего каравана. Только четверо мужчин стояли поодаль, и у одного из них на поясе висел меч. От радости губы Ешуа растянулись в улыбке, и он прижал ладонь к сердцу в знак приветствия. Это были некоторые из его двенадцати учеников. По замыслу Ешуа, они должны были повести двенадцать колен израилевых к истине, к Царству Божьему, и быть их судьями. Их звали Йона (Иоан), Хаим (Андрей) Заведеев, Филипп и Еуда Искариот.

– Мир вам, – приветствовал их Ешуа. И тут же спросил: – Зачем тебе меч, Еуда?

– Чтобы защищать тебя, учитель, – ответил Еуда. Был он строен, высок и одет легко и удобно, как мятежник, готовый к сражению. – Мы ждем тебя в Назарете уже несколько дней, – продолжал он. – Для тебя мы построили шалаш на холме, в лесу. Много народу там вокруг нас, все празднуют Суккот.

– Я приду завтра. Я еще не был дома.

– Дома тебя не очень ждут, – вмешался в разговор Йона. – Отец твой забрал с собой всех своих плотников и отправился на заработки в Тиберию. Остались здесь только мать твоя, брат твой младший Йося и сестра Сара. Сам знаешь, не нравятся им твои проповеди. А за городом многие ждут тебя, чтобы услышать мудрые слова.

Ешуа задумался. Суккот – большой праздник для народа. Он посвящается тому времени, когда иудеи вышли из Египта, без земли обитания, без крова бродили они по пустыне и земле Ханаанской, ночуя в шалашах. Неимущие, в убогих одеждах, полуголодные и страдающие от жажды, были они счастливы вольной жизнью. Воспоминание об этом времени, о ни с чем не сравнимом чувстве гордости и независимости сохранилось в сердцах и умах потомков на многие века. Ешуа не мог упустить возможности говорить с народом, для него это было важнее, чем увидеть семью. Хоть и любили его родные, но не принимали его проповедей и в особенности его враждебности к фарисеям.

– Пойдем с нами, Есу, – присоединился к Йоне Хаим Заведеев. – Твои родные все равно придут туда. Я приведу их к твоему шалашу.

– Хорошо, – согласился Ешуа. – Только ты, Еуда, спрячь меч под полой. Не время его показывать.

Молча зашагали они по опустевшим улицам города, между перенаселенных, как муравейники, каменных домов. Из проемов окон доносился женский смех, нытье детей, окрики мужчин и гул разговоров. А когда вышли они на дорогу, ночь сгустилась над землей, а впереди замерцали огни костров тех, кто жил в шалашах. Между двух соседних вершин появилась огромная луна и осветила дорогу, бросая на землю таинственные, тусклые тени от предметов и шагавших путников.

Ученики привели Ешуа в построенный для него шалаш, внутри которого была застелена материей лежанка из ветвей и соломы. Филипп разнес весть о прибытии пророка, и вскоре у шалаша собралась горстка людей, желающих послушать его. В основном это были мытари и беднота, которые ждали совета, как найти путь к счастью, но были и такие, что пришли просто из любопытства. Для большинства Суккот – не для мудрствования. Это праздник радости и молитв благодарения Богу.

Сев на зашуршавшую под ногой лежанку, Ешуа закрыл глаза и мыслями обратился к Богу. Внезапно Всевышний появился в его разгоряченном воображении как живой, в смутных, но узнаваемых очертаниях человека, в пурпурных и голубых одеждах, в ярком и жарком сверкании каких-то необычных драгоценных камней. Спросил его Ешуа: «Если человек совершил грех, может ли быть ему прощение, если он покается? Есть ли дорога обратно, на праведную стезю?»

«Если не будет больше грешить, будет его суд менее строгий, чем для грешника», – был ответ.

«Кто его простит на земле? Кто скажет ему об этом?» – снова спросил Ешуа.

Ответом ему было молчание.

«Могу ли я отпустить грехи?» – осмелился задать Ешуа давно мучивший его вопрос.

«Можешь, сын мой», – сказал голос, и сердце Ешуа сжалось от страха и восторга. Он открыл глаза. Привыкшие к темноте, они стали различать светлое пятно проема входа. Человеческая фигура появилась в нем, и шалаш снова погрузился во мрак.

– Ты выйдешь к народу? – спросил его Еуда.

– Скажи им, пусть входят ко мне по одному. Я хочу указать каждому путь к спасению.

Еуда попятился, и тут же кто-то, переступив порог, остановился внутри шалаша, шелестя одеждами.

– Женщина, – обратился к ней Ешуа, – тебя привело ко мне отчаяние и смятение души. Что терзает тебя? Грехи, здоровье или желание иметь то, что не суждено тебе судьбой?

Послышался глубокий, прерывистый вздох, похожий на всхлипывание.

– Все то, что ты сказал, рэбэ, – жалобно ответила она.

– Расскажи, покайся, и тебе станет легче.

Женщина ответила не сразу. Трудно ей, догадался Ешуа, сделать то, что никогда ни она, ни кто другой до нее не делал: рассказать сокровенную тайну, которая, если разнесется среди общины, может стоить ей жизни.

– Мучают меня боли в животе, – наконец выдохнула она. – То печет, то как будто ножом режет. Можешь ли избавить меня от них, рэбэ?

– Как давно начались боли?

– С год назад.

– Какой грех ты совершила год назад?

После небольшой паузы женщина всхлипнула.

– У меня появился любовник, – испуганным шепотом заговорила она. – Он на пять лет моложе меня. В прошлом году мне было двадцать семь, а ему – двадцать два. Он – двоюродный брат моего мужа. Тяжкий грех, я знаю это, рэбэ, но не могу ничего с собой поделать.

– Терзают тебя томления души, – стал наставлять ее Ешуа. – Когда мучается душа, мучается и тело. Встань на путь праведный, успокой душу чистотой помыслов, и пройдут у тебя боли в животе, и обретешь ты снова покой.

– Как мне побороть зов плоти? – плаксиво спросила она. – Нет у меня на это сил. Много раз говорила я себе, что пора прекратить эту связь. Каждый раз, отходя ко сну, вспоминаю я его волосатую теплую кожу, тяжесть его ласкового тела и с ума сводящие, удушливые объятия… Как справиться со всем этим?

– Это не зов тела, а зов заблудшей души, – возразил Ешуа. – Если бы это был зов тела, то ты мечтала бы о любом мужчине, который так же хорош собой, как и твой любовник. Это душа твоя мечется в тенетах воровской, преступной любви. Подумай, что будет, если люди узнают об этом?

– Меня побьют камнями, – всхлипнула женщина. – Двое деток моих малых останутся без матери.

– А теперь подумай, что будет с тобой после смерти, когда ты предстанешь перед судом Господним. Вечно ты будешь гореть в Геене огненной, и страдания твои, во сто крат более тяжкие, чем боль убивающих тебя камней, будут вечными. Стоят ли твои минутные удовольствия такой расплаты?

– Мне все равно ведь гореть в ней. Я уже совершила грех.

– Ты уже покаялась, и это твой первый шаг на правильную стезю. Я отпускаю тебе твои грехи. С этого момента отвернись от соблазнов дьявола и заслужишь тогда милость Господа.

– Спасибо тебе, рэбэ, – испуганным шепотом произнесла женщина. – Стало легче душе моей. Поступлю так, как ты сказал.

Снова зашелестели ее одежды, и она вышла, дав слабому ночному свету проникнуть в шалаш.

Долго принимал людей в нем в этот вечер Ешуа и отпускал им грехи. Он знал, что завтра за это будет расплата, потому что согласно Книге никому, кроме Бога, не дано право судить на земле так, как судят на Небесах, и уж подавно отпускать грехи.

– Еуда, – позвал он, когда почувствовал бесконечную усталость после последнего посетителя. – На сегодня закончим.

Он вытянулся на лежанке, захрустевшей под ним сухими ветками и соломой, и тотчас погрузился в спокойный, без сновидений сон.

Утро разбудило его радостными звуками будничной жизни, щебетом птиц, криками и визгом играющей детворы и запахом свежего, пахнущего сухой травой воздуха. В шалаш огненными стрелами ворвались лучи восходящего солнца, осветив обычно незаметные для глаз, мечущиеся в торопливом беспорядке блестящие пылинки.

«Вот так свет правды освещает тайные грехи человека», – подумал Ешуа.

Выйдя наружу, он сразу наткнулся на четверых своих учеников. Они соорудили пять примитивных сидений из камней, одно из которых было предназначено для него, и разложили на траве скромный завтрак: хлеб, оливковое масло, финики, фрукты и воду в большом глиняном кувшине. Ешуа огляделся. Множество шалашей, больших и малых, примитивных и добротно построенных, рассеялись в беспорядке по всему склону холма. Ночные костры еще теплились кое-где, разнося аромат древесного дыма.

– Мы не хотели тебя будить, учитель, – почтительно обратился к нему Филипп, – так как знаем, что тяжел был твой путь из Ерушалаима. Присаживайся и раздели с нами завтрак.

Ешуа занял отведенное ему место, прочел молитву, после чего все пятеро не спеша принялись за еду. От шалашей к ним стали приближаться любопытные, они располагались на земле полукругом, шагах в тридцати поодаль, чтобы не мешать утренней трапезе. Их набралось много, значительно больше, чем Ешуа ожидал, и он догадывался, какова причина. Он ничуть не удивился, увидев между ними, в первом ряду, Эфраима. Рэбэ хмуро смотрел вдаль, куда-то вбок, как будто видел то, что скрыто от глаз других.

– Фарисеи пришли, – пробормотал Ешуа, положив перед собой недоеденный кусок хлеба. – Сейчас начнется.

Он решил предупредить их, встал, отряхнулся и заговорил, обводя взглядом собравшихся, о Царстве Божием, которое должно скоро прийти на землю. У тех, кто принадлежал к фарисеям, не надолго хватило терпения выслушивать его.

– Скажи, Есу, – перебил его заросший до глаз серебром седины старик, сидевший рядом с Эфраимом. – Если ты такой правоверный иудей и говоришь, как посланец Бога, почему ты и твои ученики едят неумытыми руками? Разве вам не нужно, как остальным иудеям, соблюдать чистоту, как завещано в Писании?

– Из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления. Это оскверняет человека; а есть неумытыми руками – не оскверняет человека (От Матфея. Гл. 15, п. 19, 20), – возразил Ешуа. – Заботьтесь больше о чистоте души, и в награду вам…

Эфраим не дал ему договорить.

– Заботиться нужно как о чистоте души, так и о чистоте тела, – почти выкрикнул он. – Тело – это дар Бога, как и душа, и Он завещал нам заботиться о самих себе. Кто ты такой, чтобы менять заповеди Книги?

– Не менять заповеди пришел я в этот мир, а объяснять их смысл. Я пришел учить народ простой истине: заботьтесь больше о чистоте души, нежели об обрядах, которые мало что значат.

– Мало значат? – продолжал говорить на высоких нотах Эфраим. – Стало быть, молитвы ни к чему? Жертвы, которые мы приносим Богу на алтаре, мало значат? То, что язычники поместили сигну возле стены Храма, мало значит?

Слушатели возмущенно загалдели, взволнованно обмениваясь мнениями.

– Обряды хороши, если они исполняются от души, – пытался перекричать гул Ешуа. – Если ваши поступки и мысли грязные, что толку в исполнении обрядов? Вы ими только себя обманываете, и ближних своих, а Бога вы не обманете.

– Почему ты думаешь, что наши мысли грязные? – продолжал возмущаться Эфраим. – У кого они, по-твоему, чистые? Не у тех ли грешников, воров и падших женщин, да мытарей, которым ты вчера прощал грехи?

Тут толпа загудела еще сильнее. Всплесками поднимались удивленные, визгливые голоса женщин.

«Сейчас начнется главное», – подумал Ешуа и сказал вслух:

– Если человек покаялся, значит, он сделал первый шаг к спасению. Это им, падшим, нужен поводырь, а не праведникам. Их некому наставить на путь истинный. Это делаю только я. Вы же горазды судить за грехи и преступления, но не спасать человека. Кто вы такие, чтобы судить? Только Богу это позволено.

– А кто же ты, чтобы прощать грехи? – с горящими глазами возмущенно закричал Эфраим. – Ты берешь на себя то, что только Богу позволено. Ты кто, Бог?

Тут в спор вмешался Еуда.

– Наделен он властью от Бога. Не ведомо ли тебе, Эфраим, что он исцеляет людей высшей силой, которая была дана ему с рождения?

Пока он говорил, Ешуа заметил приближающихся к нему родных: мать, младшего брата и сестру. Лица у них были озабоченные, почти испуганные. Они явно боялись очередной ссоры Ешуа с толпой и остановились позади всех, опасливо озираясь. Но взгляд Ешуа задержался на них только на миг: за ними, за спинами собравшихся полукругом вокруг него, там, где крутая петля дороги выходила из-за пригорка, появилась колонна римских солдат. Их топот остановил споры и заставил головы повернуться. Нагруженные военным снаряжением и походными запасами, они шагали в ровном ритме, подозрительно поглядывая на пришедших на праздник иудеев. Один солдат что-то крикнул в их сторону, и колонна дружно рассмеялась. Толпа молча проводила их враждебными взглядами, а когда последний солдат исчез за поворотом, возбуждение снова всколыхнуло собравшихся.

– Почему ты ничего не говоришь о них, Есу? – спросил Эфраим, указывая на опустевшую дорогу. – Если ты знаешь путь истинный, укажи нам, как скинуть с себя римское ярмо? – Он бросил кулак в сторону ушедших солдат. – Они во главе с Пилатом разоряют уважаемых людей. Они обирают людей непосильными налогами, заставляя платить больше, чем положено по их же законам. Тех, кто протестует, подвергают пыткам и убивают. Почему ты об этом ничего не говоришь?

– Не Рим страшен, а лжепророки, – ответил Ешуа. – Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в Геене (От Матфея. Гл. 10, п. 28).

– Мы поняли тебя, – закричал мужской бас в толпе. – Для тебя главные враги – фарисеи, потому что народ идет за ними, а не за тобой. Ты хочешь, чтобы мы смирились с рабством. Не бывать этому!

– Если твоя душа свободна, то ты не раб, – возразил ему Ешуа.

– Не может быть свободной душа в теле раба, – уверенно заявил Эфраим, и толпа возгласами одобрения поддержала его. – Сначала душу человека нужно сделать рабской, и только потом она превратит человека в раба. Только рабы или нищие духом могут со смирением смотреть, как попирают их веру и как растаптывают их достоинство, тело и душу. А мы, фарисеи, верим, что рабство – это прежде всего позор для души, и великий грех смириться с ним. Бог избрал наш народ не для рабства, и Моисей завещал нам быть свободными.

Взволнованный гул пробежал по рядам сидящих, но стих, когда Ешуа поднял руку и заговорил.

– Сказал пророк: мудрость лучше воинских орудий; но один погрешивший погубит много доброго (Екклесиаст. Гл. 9, п. 18).

При этих словах встал во весь рост из задних рядов худощавый мужчина с изможденным, суровым лицом бедолаги, зарабатывающего на хлеб тяжким трудом.

– Что же ты, Эфраим, – заговорил он, от гнева срываясь на хрип, – хочешь, чтобы весь народ восстал против Рима? Смотри, какая у них силища и какой малый и слабый народ мы. Вырежут они нас всех до одного.

– Пусть вырежут, – так же гневно ответил ему сосед Эфраима. – Лучше смерть, чем рабство!

– А мы не хотим умирать! – пронесся над холмом женский голос. – Не хотим, чтобы убивали наших детей. Если Бог более милостивый к римлянам, значит, так тому и быть.

Вспыхнул, как ворох сухой соломы от искры, ожесточенный спор, в гамме которого было уже не разобрать, кто что говорит. Ешуа больше не пытался привлечь к себе внимание, он давно привык к тому, что его проповеди заканчивались раздорами, а иногда и дракой. Его больше интересовали юноши и дети, резвившиеся поодаль. Подростки уже начали танцевать, взявшись за руки и образовав круг. Наступил праздник Симхат Тора, последний день Суккот, день радости и благодарения Богу за то, что он дал иудеям Тору – Священное Писание.

Маленькие дети, от трех лет и старше, бегали друг за другом, визжали от радости и иногда ссорились по пустякам. Во время игры они ворвались в полукруг, перед которым стоял Ешуа, и стали с пронзительными криками отбирать друг у друга палки и безделушки. Началась потасовка. Самая маленькая девочка упала от толчка и заплакала так горько, как будто у нее случилась непоправимая беда. Как фурия влетела к месту свалки ее мать. Она подхватила плачущую под мышку, проучила увесистой оплеухой мальчика постарше и дернула его за руку за собой с такой силой, что тот споткнулся и повис у нее на руке.