Текст книги "Безмолвный пациент: комплект из 3 психологических триллеров"

– Если пациент в состоянии говорить сам, то нет.

Некоторое время он переваривал услышанное, затем с сомнением произнес:

– Понятно. Я действительно не представляю, чем могу помочь…

– У меня к вам пара вопросов.

– Хорошо. Спрашивайте.

– Помню, я прочел в газетах, что за день до убийства вы видели Габриэля с Алисией…

– Да, мы вместе обедали.

– На ваш взгляд, у них все было в порядке?

Глаза моего собеседника потухли. Видимо, подобный вопрос ему задавали тысячу раз. Он ответил не задумываясь:

– Я не заметил ничего необычного.

– А как насчет Алисии?

– Она вела себя нормально. – Макс пожал плечами. – Ну, может, слегка волновалась, хотя…

– Хотя?

– Нет, ничего.

Я чувствовал: ему есть что сказать. И молча ждал. После небольшой паузы Макс продолжил:

– Хорошо ли вы осведомлены об отношениях Алисии и Габриэля?

– Весьма поверхностно. Я черпал информацию из газет.

– И что вы там прочли?

– Что это был счастливый брак.

– Счастливый брак? – Макс холодно улыбнулся. – Еще бы! Габриэль из кожи вон лез, лишь бы угодить Алисии.

– Понятно. – Я кивнул.

Но на самом деле ничего не понимал. Пока не улавливал, куда клонит Макс. Заметив мое озадаченное лицо, он произнес:

– Я не собираюсь обсуждать сплетни. Если вам нужны подробности, обращайтесь к Жан-Феликсу.

– А кто такой Жан-Феликс?

– Жан-Феликс Мартен. Галерист Алисии. Они сто лет знакомы, лучшие друзья. Скажу честно, он мне никогда не нравился.

– Я не охочусь за сплетнями, – заверил я, решив в ближайшее время пообщаться с Жан-Феликсом. – Мне интересно ваше мнение. Могу я спросить без обиняков?

– По-моему, вы уже это сделали.

– Вам нравилась Алисия?

Лицо Макса застыло, превратившись в бесстрастную маску.

– Конечно, – ответил он.

Я не поверил.

– В этой ситуации вы выступаете в двух ипостасях: адвокат, лицо весьма формальное, и брат, очень близкий родственник. Так вот, я пришел к вам как к брату.

В кабинете повисла тишина. Я подумал, что Макс сейчас меня выгонит. И правда, он собирался что-то сказать, но передумал. Потом резко встал из-за стола и, подойдя к окну, распахнул его настежь. В комнату ворвался ледяной воздух. Макс сделал несколько глубоких вдохов, словно задыхался в помещении.

Наконец он заговорил сдавленным, едва слышным голосом:

– По правде говоря… я ее ненавидел… терпеть не мог.

Я промолчал, давая Максу возможность выговориться. И он медленно продолжил, глядя в окно:

– Габриэль был мне не просто братом, а лучшим другом. Добрейшей души человек. Слишком добрый. А потом его талант, отзывчивость, жизнелюбие – все исчезло из-за этой стервы. Она отравила жизнь Габриэлю и даже мне. Слава богу, родители не дожили… – Из-за нахлынувших эмоций голос Макса сорвался.

– Представляю, как сложно вам далась организация защиты Алисии в суде, – сочувственно произнес я, физически ощущая его боль.

Макс закрыл окно и вернулся за стол. Он снова владел собой, скрывшись за личиной беспристрастного юриста. Нейтрального, уравновешенного, сдержанного.

– Габриэль хотел бы этого. Он всегда добивался для Алисии лучшего. И любил свою жену до безумия. Она же просто была безумной.

– Считаете, Алисия психически больна?

– Вы спец, вот и скажите.

– А что думаете вы?

– Я знаю только то, что видел сам.

– И что же?

– Резкие перепады настроения. Приступы ярости. Жажда насилия. Она ломала вещи, периодически все крушила. Габриэль признался, что Алисия несколько раз угрожала убить его. Мне бы прислушаться, принять меры после первой же ее попытки самоубийства… Почему я не вмешался? Почему не настоял, что ей нужна медицинская помощь? Увы, я ничего не предпринял. Габриэль всячески ее защищал, а я, как идиот, позволял ему это…

Макс тяжко вздохнул и кинул взгляд на часы, намекая на то, что пора заканчивать разговор. Однако я не поддался и продолжал безучастно смотреть на него.

– Алисия пыталась покончить с собой? Что вы имеете в виду? Когда? После убийства?

– Нет. – Макс отрицательно покачал головой. – Несколькими годами ранее. Вы не знали? Я думал, вы в курсе.

– Когда это произошло?

– После смерти отца. Вроде напилась таблеток или чего-то в таком роде… Сейчас не припомню. У нее случился нервный срыв.

Я хотел расспросить Макса еще, но тут открылась дверь, и на пороге кабинета возникла секретарша.

– Дорогой, – простуженным голосом проговорила она, – нам пора. Мы опаздываем.

– Уже иду, дорогая, – ответил ей Макс.

Дверь закрылась. Беренсон поднялся из-за стола, разведя руки в извиняющемся жесте.

– Мы сегодня идем в театр, – пояснил он. Видимо, на моем лице отразилось изумление, потому что он засмеялся и добавил: – В прошлом году мы с Таней поженились.

– Вот оно как.

– Гибель брата очень сблизила нас. В одиночку я не справился бы.

На столе зазвонил телефон, и Макс потянулся к трубке.

– Огромное спасибо за помощь. – Я кивнул и быстро вышел из кабинета.

В приемной я повнимательнее пригляделся к Тане: миниатюрная блондинка с приятной внешностью. Она снова высморкалась, и на ее пальчике сверкнуло кольцо с огромным бриллиантом.

К моему удивлению, она торопливо подошла ко мне и тихо протараторила:

– Если хотите побольше выяснить об Алисии, обязательно поговорите с ее двоюродным братом Полом. Он лучше других знает свою кузину.

– Я пытался связаться с ее тетей, Лидией Роуз. Она не пожелала общаться.

– Лидия вам не поможет. Поезжайте в Кембридж и встретьтесь с Полом. Спросите у него про Алисию, и про ночь после аварии, и…

Дверь кабинета распахнулась, и Таня умолкла: в приемной появился Макс. Широко улыбаясь, она поспешила к мужу.

– Ты готов, дорогой?

Странно, в ее голосе слышалось плохо скрываемое волнение. Таня боялась Макса! Но почему?

13

Из дневника Алисии Беренсон

22 июля

Меня возмущает, что у нас в доме хранится оружие. Вчера вечером мы снова из-за этого поругались. По крайней мере, тогда казалось именно так. Сегодня я уже не очень уверена. Габриэль сказал, что ссору начала я. Наверное, он прав. Мне всегда тяжело видеть его таким расстроенным, и эти несчастные глаза, как у побитой собаки… Ненавижу причинять Габриэлю боль, но иногда ловлю себя на мысли, что дико этого хочу. И сама не знаю почему.

По словам Габриэля, я вчера пришла домой в ужасном настроении. Поднялась наверх и начала на него орать. Возможно. Скорее всего, я была страшно расстроена. Если честно, не до конца помню, что произошло. Я только вернулась из парка. Но о самой прогулке почти ничего сказать не могу. Бо́льшую часть времени витала в облаках, думала о картине с Иисусом и о работе вообще. Помню, на обратном пути я прошла мимо одного дома. Во дворе двое мальчишек играли с поливальным шлангом. Совсем крохи: лет семь-восемь, не больше. Старший поливал младшего, а струя воды искрилась на солнце радугой. Идеальной радугой. Маленький мальчик со смехом протягивал к воде ручонки. Я пошла дальше, чувствуя, как по моим щекам текут слезы.

Я отмахнулась от этой мысли тогда, но, думая об этом сейчас, вижу, насколько все очевидно. Я не хотела признаться себе, что огромный кусок моей жизни отсутствует. Я всегда говорила, что не хочу детей. Притворялась, будто мне не до них – ведь я целиком посвятила себя искусству. А это неправда. Просто предлог. На самом деле я жутко боюсь становиться матерью. Я не доверяю себе. Не тогда, когда в моих венах течет кровь моей матери. Вот что творилось в моей голове (сознательно или бессознательно), когда я вчера вернулась домой.

В одном Габриэль точно прав – я пришла в плохом настроении, но ничего не произошло бы, если б в такой момент я не застала его за чисткой винтовки. Как же меня огорчает, что Габриэль держит в доме оружие! И что он никак не избавится от этой винтовки, притом что я столько раз просила его об этом. Габриэль всегда повторяет одно и то же: это старая отцовская винтовка с фермы, которую тот подарил ему на шестнадцатилетие. Семейная реликвия, и так далее, и тому подобное. Я не верю. Скорее всего, Габриэль не хочет расставаться с винтовкой по какой-то другой причине. Я ему так и заявила. А он возразил, что не видит ничего предосудительного в желании быть в безопасности – защитить свой дом и жену. Мало ли, вдруг к нам полезут воры?

– Тогда мы позвоним в полицию! И не станем, черт возьми, сносить ворам головы!

Я повысила голос, Габриэль ответил еще громче, и, прежде чем я успела заметить это, мы уже орали друг на друга. Наверное, я немного потеряла над собой контроль. Но ведь я всего лишь реагировала на Габриэля. На самом деле в нем сидит агрессия; это та его часть, которую я редко вижу. И когда эта черта прорывается, очень пугаюсь. В такие моменты мне кажется, что я вижу перед собой совершенно незнакомого человека. И это по-настоящему страшно.

После ссоры мы не разговаривали друг с другом и отправились спать в полном молчании. Сегодня утром мы занялись любовью, и ссора была забыта. По-моему, все наши проблемы решаются в постели. Наверное, так проще – лежа голышом в полудреме под общей простыней, тихо шепнуть от всего сердца: «Прости». Все тщательно продуманные аргументы и глупые разногласия отбрасываются вместе с одеждой, которая бесформенной кучей лежит на полу.

– Видимо, стоит взять за правило решать все споры в постели, – ласково пробормотал Габриэль, целуя меня. – Люблю тебя. Я избавлюсь от винтовки, обещаю.

– Да черт с ней. Всё в порядке. Честно, – ответила я.

Габриэль снова поцеловал меня и притянул к себе. Мы повернулись, и я оказалась на нем. Обняв Габриэля, прикрыла глаза и с упоением вытянулась на этой скале, созданной ровно под черты моего тела. В душе наконец-то настали мир и покой.

23 июля

Я все в том же итальянском кафе. Теперь я часто сюда прихожу. Не могу находиться дома. Когда вокруг люди, пусть даже зевающая официантка, я чувствую хоть какую-то связь с внешним миром, чувствую себя человеком. В одиночестве меня накрывает дикий страх того, что я перестану существовать. Просто исчезну с лица земли. Иногда я даже хочу этого. Например, сегодня вечером. Дело в том, что Габриэль пригласил на ужин старшего брата. Он огорошил меня этим известием сегодня утром.

– Мы с Максом сто лет не виделись, – сообщил Габриэль. – Чуть ли не с новоселья Джоэла. Я пожарю на мангале мясо. – Он подозрительно посмотрел на меня. – Ты ведь не против?

– А почему я должна быть против?

– Ты совсем не умеешь врать! – Габриэль расхохотался. – У тебя все на лице написано!

– И что ты там прочел?

– Макс тебе не нравится. И никогда не нравился.

– Ничего подобного! – стала оправдываться я, чувствуя, как лицо мое заливает краска. Пожала плечами и отвела взгляд. – Я хорошо отношусь к Максу. И буду с ним вежлива. Кстати, когда ты сможешь позировать для моей картины? А то я ее никак не закончу.

– Давай на выходных, – с улыбкой предложил Габриэль. – И еще: пожалуйста, не показывай картину Максу, ладно? Если он увидит меня в образе Иисуса, станет потом припоминать мне это всю оставшуюся жизнь.

– Не переживай, Макс ничего не узнает, – пообещала я. – Картина еще не готова.

«Даже если б и была готова, я никогда не впущу этого типа в мастерскую», – мысленно добавила я.

Боюсь идти домой. Мечтаю остаться здесь, в прохладном кондиционированном помещении, и прятаться до тех пор, пока не уйдет Макс. Но нет, официантка нетерпеливо делает мне всяческие намеки: покашливает и смотрит на часы. Скоро кафе закроют. И тогда, чтобы не бродить всю ночь по улицам, как маньяк, придется идти домой и принять неизбежное – вечер в обществе Макса.

24 июля

Я снова в кафе. Мой любимый столик оказался занят, и официантка посмотрела на меня с сочувствием. Хочется верить, что ее взгляд означал именно это – солидарность. Впрочем, кто знает… Я уселась за другой столик, лицом к стене, не к выходу, как я привыкла, и прямо под кондиционер. Здесь мало света; темно и холодно – как раз по моему нынешнему настроению.

Вчерашний вечер прошел отвратительно. Хуже, чем я ожидала. Во-первых, я не узнала Макса: первый раз в жизни он предстал передо мной не в деловом костюме. В шортах Макс смотрелся довольно комично. Он был весь потный после прогулки от станции, его лысина была красной и блестела, и под мышками расползлись два пятна. Он старался не смотреть мне в глаза. Или это я так избегала встречаться взглядами?

Макс долго ходил по комнатам, говорил, что тут все очень изменилось, и жаловался, что мы его черт знает сколько времени не звали в гости. Якобы он уже отчаялся ждать приглашения. Габриэль без конца извинялся, объяснял, что мы были очень заняты по работе – он на съемках, а я перед открытием выставки – и поэтому никого не приглашали. Габриэль улыбался, но я чувствовала, что он раздражен поведением брата.

Первое время я держалась молодцом. Как выяснилось, ждала подходящего момента. И вскоре он настал. Макс с Габриэлем вышли в сад и стали готовить мясо. А я удалилась на кухню, сообщив, что займусь салатом. Я не сомневалась, что Макс под любым предлогом явится ко мне. И не ошиблась. Минут через пять в доме послышалась его тяжелая поступь. Он ходит совсем не так, как Габриэль, – у мужа шаги тихие, как у кота, он ходит по дому совершенно бесшумно.

– Алисия, – раздался за моей спиной голос.

В тот момент я резала помидоры, и у меня сильно дрожали руки. Я отложила нож и повернулась лицом к Максу.

– Я за добавкой, – ухмыльнулся он, приподняв руку с пустой бутылкой из-под пива и по-прежнему глядя куда-то в сторону.

Я молча кивнула. Макс открыл холодильник и, взяв оттуда новую бутылку, стал озираться в поисках открывалки. Я еще одним кивком указала на столешницу, где она лежала. Он явно что-то хотел сказать, пока открывал пиво, но я опередила:

– Имей в виду, я собираюсь рассказать Габриэлю о том, что произошло.

Улыбка слетела с лица Макса. И тут он наконец обратил на меня свой змеиный взгляд.

– В смысле?

– Я расскажу Габриэлю обо всем, что случилось у Джоэла, – твердо сказала я.

– Понятия не имею, о чем речь.

– Понятия не имеешь?

– Да я половину не помню. Перебрал с выпивкой.

– Вранье.

– Честное слово.

– То есть ты не помнишь, что пытался меня поцеловать? А потом и облапать?

– Алисия, не надо.

– Что не надо? Делать из мухи слона? Между прочим, ты набросился на меня!

Я чувствовала, что закипаю. Усилием воли подавила гнев и заставила себя не кричать. Быстро глянула в окно. Габриэль жарил мясо в дальнем конце сада. Потоки горячего воздуха, поднимающиеся от раскаленного мангала, словно размыли его черты, превратив в согнувшуюся фигуру.

– Габриэль равняется на тебя. Как же, старший брат!.. Представляю, какой будет для него удар, когда я все расскажу.

– Вот и не нужно. Тут не о чем рассказывать.

– Габриэль должен знать правду. Я хочу, чтобы он увидел истинное лицо своего брата. Ты…

Не успела я договорить, как Макс схватил меня за руку и с силой притянул к себе. Я потеряла равновесие и врезалась в него. Он занес кулак – и я испугалась, что он сейчас ударит. Но вместо этого Макс жарко зашептал: «Я люблю тебя. Люблю, слышишь. Люблю…»

Я даже не успела ничего сделать. Макс порывисто прижался ртом к моим губам. Я пыталась вывернуться, но он не отпускал. Я стиснула губы, но он грубо просунул язык в мой рот. И тогда я инстинктивно со всей силы укусила его. Макс заорал и оттолкнул меня. Его рот наполнился кровью.

– Ах ты чертова сука! – прошепелявил он, скалясь алыми зубами; в глазах полыхала ярость раненого зверя.

Неужели они братья? У Макса нет ни одного из прекрасных качеств Габриэля: ни порядочности, ни доброты. Он вызывал у меня отвращение, о чем я ему и сказала.

– Не вздумай докладывать Габриэлю. Иначе пожалеешь! – пригрозил Макс, выходя из кухни.

Я стояла молча. На языке ощущался вкус его крови. Я открыла кран и полоскала рот до тех пор, пока этот вкус не пропал, и только потом вышла в сад.

За обедом я периодически ловила на себе его жадный взгляд. Заметив, что я все вижу, Макс тут же отводил глаза. Я не смогла проглотить ни кусочка. При одной мысли о еде к горлу подступала тошнота. Во рту по-прежнему ощущался привкус его крови.

Я не знаю, что делать. Врать Габриэлю не хочу. Скрывать то, что случилось, – тоже. Но если расскажу обо всем Габриэлю, он навсегда отвернется от Макса. Сообразив, насколько ошибался в собственном старшем брате, Габриэль будет совершенно раздавлен. Он полностью доверяет Максу. Чуть ли не обожествляет его. А зря.

Никогда в жизни не поверю, что Макс сгорает от любви ко мне. Он ненавидит Габриэля и страшно ему завидует. А потому мечтает отобрать все, что у того есть, включая меня. Но вчера я смогла за себя постоять, и теперь Макс наконец отстанет. Очень хочу на это надеяться. Хотя бы на какое-то время. Поэтому я решила пока ничего не рассказывать Габриэлю. Впрочем, он прекрасно читает мое лицо. Или я просто не умею притворяться.

Вчера, когда мы ложились спать, Габриэль сказал, что я весь вечер была какая-то странная.

– Наверное, устала.

– Нет, дело не в усталости. Ты все время молчала. Неужели так сложно сделать над собой хотя бы маленькое усилие? Мы с Максом почти не видимся. За что ты его невзлюбила?

– Я нормально к нему отношусь. Макс тут ни при чем, все время лезли в голову мысли о работе. Не успеваю к открытию выставки, вот и волнуюсь, – как можно увереннее произнесла я.

Габриэль недоверчиво на меня посмотрел, однако спорить не стал. Я получила временную передышку – до тех пор, пока к нам снова не пожалует Макс. Хотя интуиция подсказывает, что это случится не скоро.

Ну вот, я написала о том, что произошло, – и словно камень с души свалился. Теперь, когда я зафиксировала свою историю на бумаге, мне спокойнее. В крайнем случае я смогу использовать дневник в качестве доказательства. Если подобная необходимость когда-либо возникнет.

26 июля

Сегодня мой день рождения. Мне исполнилось тридцать три. Ощущения непривычные: никогда не думала, что однажды превращусь в тридцатитрехлетнюю женщину. Для меня этот возраст оставался за гранью воображения. Я пережила собственную мать. Очень странное чувство. Теперь я старше, чем она. Ей исполнилось тридцать два, и всё. Сейчас мне больше, чем было ей, и это еще не конец. Я буду становиться старше и старше. А мама – нет.

Утром Габриэль разбудил меня нежным поцелуем и вручил огромный букет из тридцати трех алых роз. Фантастическая красота! Габриэль случайно укололся шипом, и на подушечке его пальца выступила алая капелька. Она была совершенна.

Он устроил для меня пикник. Солнце только поднялось над горизонтом, и воздух еще сохранял остатки ночной свежести. От пруда веяло прохладой, повсюду царил чудесный аромат скошенной травы. Мы лежали на берегу под плакучей ивой на привезенном из Мексики синем одеяле. Ивовые ветви укрыли нас зеленым шатром. Сквозь листву робко пробивались лучи раннего солнца. Мы пили шампанское, закусывали маленькими сладкими помидорами и кусочками копченого лосося с хлебом. Где-то в глубине сознания зародилось необычное чувство, словно все это уже было. Навязчивое дежавю. Я никак не могла понять, откуда оно взялось: то ли вспомнились сказки и истории для детей с их волшебными деревьями, которые служили порталами в другие миры, то ли нечто более прозаическое.

И вдруг перед мысленным взором вспыхнула картинка: я, совсем еще маленькая, прячусь под ветвями плакучей ивы в нашем саду в Кембридже. Я просиживала там часами. Может, я и не была счастливым ребенком, но тогда, забираясь под иву, я чувствовала себя так же удивительно хорошо и спокойно, как сейчас, когда мы лежали там с мужем. Казалось, в тот момент прошлое и настоящее существовали одновременно – в одном совершенном мгновении. Больше всего на свете я хотела, чтобы это мгновение длилось вечно. Габриэль задремал, и я сделала набросок его, спящего, пытаясь передать игру солнечных бликов на любимом лице. Теперь глаза мужа получились гораздо лучше. Было легче, потому что они были закрыты. По крайней мере, мне удалось верно передать форму век. Габриэль напоминал маленького мальчика, который спал, свернувшись калачиком: изо рта вырывалось легкое дыхание, на губах остались крошки хлеба.

Позже мы вернулись домой и любили друг друга. Габриэль обнял меня и произнес загадочную фразу:

– Алисия, дорогая, послушай. Я хочу обсудить с тобой одну вещь.

Услышав подобное вступление, я разволновалась.

– Продолжай. – Я приготовилась к худшему.

– Давай заведем ребенка, – произнес Габриэль.

От изумления я не сразу нашлась, что ответить.

– Но… ты же сам говорил, никаких детей…

– Забудь об этом. Я передумал. Нам нужен малыш. Ну что скажешь? – В глазах Габриэля читалась затаенная надежда. Он ждал ответа.

– Да! Да! Да! Конечно, да! – воскликнула я.

Глаза защипало от подступивших слез. Мы крепко обняли друг друга, смеясь и плача одновременно.

Сейчас Габриэль спит. А я потихоньку выбралась из кровати и записываю все это в дневник. Хочу запомнить сегодняшний день навсегда. Каждую его секунду. Меня переполняет радость. И надежда.

14

Мне не давали покоя слова Макса Беренсона о том, что Алисия после смерти отца пыталась покончить с собой. В ее бумагах об этом не упоминалось ни слова. Любопытно почему…

Следующим вечером я снова позвонил Максу, удачно поймав его на рабочем месте.

– Мне необходимо задать вам еще буквально два вопроса, если можно, – начал я.

– А я буквально выхожу из кабинета.

– Я не задержу вас.

Макс вздохнул и, прикрыв трубку, что-то проговорил Тане.

– У вас пять минут, и ни секундой больше, – предупредил он меня.

– Большое спасибо. Итак, вы говорили о попытке Алисии совершить самоубийство. В какую больницу она потом попала?

– Ее не повезли в больницу.

– Нет?

– Алисия восстанавливалась дома. За ней ухаживал мой брат.

– Но… ее наверняка осматривал врач? Вы упоминали, что она наглоталась таблеток.

– Естественно, Габриэль пригласил врача. И тот… согласился не предавать инцидент огласке.

– Не припомните, как его звали?

В трубке на несколько мгновений повисла тишина.

– Прошу прощения, я не могу сказать… Не помню.

– Наверное, Габриэль вызвал обычного терапевта?

– Нет. Терапевт у нас с ним общий. Брат особо просил меня не говорить об этом приглашенному врачу.

– Вы точно не помните его фамилию?

– Прошу прощения, нет. Это всё? Я должен идти.

– Последний вопрос! Я бы хотел уточнить условия завещания Габриэля.

– При чем тут его завещание? – неожиданно ощетинился Макс.

– Основной наследницей становилась Алисия?

– Вы интересуетесь довольно странными вещами.

– Я просто пытаюсь понять…

– Что именно? – раздраженно перебил Макс. – Основным наследником указан я. После смерти отца Алисия получила кучу денег, и Габриэль счел ее и так достаточно обеспеченной. А потому отписал свой особняк мне. Несомненно, брат и вообразить не мог, насколько после его гибели взлетит стоимость дома. Мы закончили?

– А завещание Алисии? Кого она указала наследником в случае своей смерти?

– А вот эта информация строго конфиденциальна. Очень надеюсь, что вы меня больше не потревожите, – отчеканил Макс и повесил трубку.

Однако интуиция подсказывала мне, что наш разговор еще не завершен. И мне не пришлось ждать слишком долго.

* * *

После обеда меня вызвал Диомидис. Войдя в кабинет, я увидел суровое, без тени улыбки лицо.

– Что с вами творится? – жестко проговорил профессор.

– Со мной? – непонимающе переспросил я.

– Не прикидывайтесь идиотом. Догадайтесь, кто мне звонил с утра? Макс Беренсон! Он сообщил, что вы дважды связывались с ним и задавали очень много вопросов личного характера.

– Я задал Беренсону несколько уточняющих вопросов об Алисии. По-моему, он не возражал.

– Зато сейчас очень даже возражает! И квалифицирует ваши действия как преследование!

– Ну вы же понимаете…

– Нам сейчас только судебного иска от Макса Беренсона не хватало! Больше никакого превышения полномочий! Каждый шаг будете согласовывать со мной! Ясно?

Внутри меня все кипело, но я молча кивнул, мрачно глядя в пол, словно провинившийся подросток. Профессор верно оценил мою реакцию и несколько смягчился.

– Тео, послушайте мудрого старика. – Он по-отечески потрепал меня по плечу. – Вы идете неверной дорогой. Задаете вопросы, ищете зацепки, как будто это какая-то детективная история… – Диомидис рассмеялся и покачал головой. – Так вы до этого не доберетесь.

– А до чего я должен добраться?

– До истины! Помните, как у Биона: «Никаких воспоминаний, никаких желаний»[20]20
  «Никаких воспоминаний, никаких желаний» – один из ключевых постулатов Уилфреда Биона, которым должен руководствоваться психоаналитик в ходе проведения сеанса. «Забудьте все, что вы знаете и хотите»: воспоминания и желания искажают восприятие происходящего в настоящем. Психоаналитик обязан абстрагироваться от собственного я, быть максимально объективным наблюдателем, не соотносящим увиденное и услышанное на сеансе в данный конкретный момент времени ни с прошлым – памятью, ни с будущим – желаниями.


[Закрыть]? И никакой повестки дня на сеансе. Задача психотерапевта – находиться рядом с пациентом и внимательно следить за своими ощущениями. Это все, что вам нужно делать. Остальное решится само собой.

– Да. Вы правы, – пробормотал я.

– Конечно, прав. И давайте договоримся: я больше не желаю слышать, что вы снова побеспокоили кого-нибудь из родственников Алисии. Хорошо?

– Даю слово.

15

В тот же день я отправился к Полу, двоюродному брату Алисии. В окне поезда показались окрестности Кембриджа – от края до края раскинулись поля, над которыми висело льдисто-голубое небо. Как же хорошо выбраться из Лондона! Небо не такое угнетающее, и дышится легко…

Выйдя из вагона с кучкой студентов и несколькими туристами, я пошел вперед, ориентируясь по навигатору в телефоне. На улицах, окутанных тишиной, мои шаги по асфальту разносились гулким эхом.

Дорога неожиданно закончилась. Дальше начиналась грязная жижа с редкими островками травы, а чуть пониже текла река. На берегу стоял одинокий дом, неуместный, словно какая-то выпуклость из огромных красных кирпичей прямо посреди моря грязи. Жутко уродливый дом в викторианском стиле с заросшими плющом стенами и запущенным садом, в котором царствовали сорняки. Казалось, природа властно возвращает то, что человек у нее когда-то отобрал. В этом доме Алисия родилась и провела первые восемнадцать лет жизни. Здесь сформировалась ее личность. Здесь находятся корни всего того, что произошло с ней во взрослой жизни, – причины всех принятых впоследствии решений. Все это здесь.

Иногда трудно понять, почему ответы на то, что случается с нами в настоящем, необходимо искать в прошлом. Приведу простой пример. Моя коллега-психиатр, крупнейший специалист в области лечения пациентов, склонных к сексуальному насилию, как-то сказала мне, что за три десятка лет работы с педофилами обнаружила, что ее подопечные все до единого в детстве сами стали жертвами подобного преступления. Это вовсе не означает, что каждый подвергшийся насилию ребенок неизбежно превратится в педофила. Зато если в детстве половая неприкосновенность ребенка не была нарушена, во взрослом возрасте он не станет насильником. Плохими не рождаются. Как заметил Уинникотт, «младенец может возненавидеть мать только в одном случае – если та прежде возненавидит собственное дитя».

Новорожденный невинен, это пока еще чистый лист. У младенца имеются лишь базовые потребности: есть, пить, испражняться, а также любить и быть любимым. Но что-то может пойти не так в зависимости от обстоятельств и конкретной семьи, где родился малыш. Ребенок, который подвергался мучениям и насилию, не в состоянии отомстить обидчикам в реальной жизни, потому что он беззащитен и слаб, но он может – и, скорее всего, будет – плодить в своем воображении фантазии об отмщении. Ярость, как и страх, никогда не возникает без причины.

Что-то случилось с Алисией – возможно, в раннем детстве. И это спровоцировало ее склонность к убийству, которая регулярно проявлялась на протяжении всех последующих лет. Что бы ни подтолкнуло ее, далеко не каждый решится схватить оружие и выстрелить собственному мужу в лицо практически в упор. У большинства людей не хватило бы духу. Поступок Алисии свидетельствует о глубоком разладе в ее внутреннем мире. Вот почему я жаждал выяснить, как жилось Алисии в этом доме; я искал то, что деформировало ее и что превратило в того, кем она стала, – в человека, способного на убийство.

Я брел по саду среди буйной травы и диких вьюнков. Мой путь пролегал вдоль одной из стен дома. За углом я обнаружил огромную плакучую иву – необыкновенно красивое величественное дерево. Его длинные голые ветви склонялись до земли. Я представил, как маленькая Алисия играет возле дерева и оказывается в тайном, волшебном мире, прячась под пышной листвой. На моих губах заиграла невольная улыбка.

И вдруг вся моя легкость испарилась: я ощутил на себе чей-то тяжелый взгляд и, подняв голову, заметил в окне второго этажа уродливую старуху. Она прижалась лицом к стеклу и пристально смотрела на меня. Я поежился от необъяснимого страха.

К сожалению, я услышал шаги позади себя, когда было слишком поздно. Что-то тяжелое обрушилось на мой затылок, разлилась страшная боль, и все померкло…

16

Я очнулся, лежа на холодной жесткой земле. Первой пришла боль. В голове дико пульсировало, будто череп раскололся надвое. Я осторожно пощупал затылок.

– Крови нет, – послышался голос, – но синяк вам завтра обеспечен. И жуткая головная боль в придачу.

Я поднял глаза. Надо мной с бейсбольной битой в руке склонился Пол Роуз. Он был примерно моего возраста, но выше ростом и шире в плечах. Почти юношеское лицо, копна таких же, как у Алисии, рыжих волос. От него разило виски.

Я попробовал сесть. Не удалось.

– Не торопитесь. Полежите пока, – посоветовал Пол.

– Боюсь, у меня сотрясение мозга.

– Может, и так.

– Какого черта вы это сделали? – возмутился я.

– А чего вы ожидали, приятель? Я принял вас за вора.

– И очень зря.

– Да уж знаю… Я порылся в вашем бумажнике. Оказывается, вы психотерапевт.

Пол извлек из заднего кармана джинсов мой бумажник и бросил мне. Тот шлепнулся мне на грудь, и я убрал его.

– Вы из Гроува?

Я кивнул, и в голове вновь резко запульсировала боль.

– Наверное, узнали, кто я? – проговорил Пол.

– Двоюродный брат Алисии?

– Пол Роуз. – Он дружески протянул мне руку. – Давайте-ка помогу вам подняться.

Пол с удивительной легкостью поставил меня на ноги. Этот парень был силен, как бык!

– Вы меня чуть на тот свет не отправили, – проворчал я, покачиваясь на нетвердых ногах.

– А откуда я знал, что вы без оружия? – Пол пожал плечами. – Вы, между прочим, проникли в частные владения. Вот и получили по заслугам. Кстати, зачем приехали?

– Хотел повидаться с вами. – Я поморщился от боли. – Ох, как я сейчас об этом жалею!..

– Заходите.

Я слишком страдал, чтобы спорить, и покорно двинулся вслед за Полом. Каждый шаг отдавался жуткой пульсацией в голове. Мы вошли в дом через заднюю дверь. Внутри он выглядел таким же неказистым, как и снаружи. Кухню покрывали обои с оранжевым геометрическим рисунком, вышедшим из моды лет сорок тому назад. Потемневшие от старости листы во многих местах отошли от стен, свисали, закручиваясь в спирали, и кое-где почернели, словно начинающая обугливаться бумага. Под потолком в углах виднелась старая паутина с иссохшими трупиками насекомых. На полу серым ковром лежал толстый слой пыли. В ноздри ударил едкий запах кошачьей мочи, и я почувствовал, как к горлу подступил рвотный позыв. Я насчитал в кухне не меньше пяти котов – они спали на стульях и всех горизонтальных поверхностях. На полу валялись открытые целлофановые пакеты, доверху наполненные пустыми консервными банками из-под кошачьей еды. Оттуда шла чудовищная вонь.