Текст книги "Кто здесь?"

– Ну, в том, что они, в конце концов, ее туда приведут, мало кто из умных людей сомневается. Но, причем здесь рядовые американцы? Им всегда именно такая пропаганда и нравилась. Борьба за что-нибудь. А там, где ничего нет, надо, как в спорте, выдумать. Мы же спортивная нация, Стенли, – Блюм довольно похлопал себя по толстоватым бокам.

– Потом, – не обращая внимания на его юмор, продолжил Торнвил, – смерть придет в одиночку к каждому. Всех уничтожит, если люди разные. Но если они найдут свое главное одинаковое, человек не погибнет. Он будет бесконечно дублироваться. Обратите внимание, идеи Независимого лежат, по сути дела, не в области социологии или политики. Это что-то вроде мистики или религии. «Главная цель нашей жизни – готовиться к смерти» – он любит напоминать эту фразу из Марка Аврелия.

– Но чем это притягательней традиционных религий?

– Когда-то они работали. Но в наше время люди не хотят неизвестной потусторонней жизни. Они все больше подумывают, как бы задержаться в этой. В конечном счете, Независимый говорит о коллективной душе. Станьте ее частью, и вы не погибнете.

– Вы так его трактуете? – Блюм вдруг посмотрел на него, как смотрят на сцену дети после открывшегося занавеса, ожидая, что тотчас что-нибудь случится. – Постойте, постойте… – он вдруг замотал головой, а потом уперся взглядом в голый полированный стол.

С минуту длилось молчание.

– Тьфу, как забавно!

– А разве вам все, что я сказал, не бросилось в глаза?

– Бросилось, бросилось, я не об этом.

– Тогда о чем же?

Блюм только покрутил растопыренными пальцами по бокам своих мягких отходящих от лысины волос:

– Нет, ну чертовски забавно, мой дорогой! Ваша фантазия многого стоит.

– Очень хотелось бы, чтобы вы не морочили мне голову, патрон.

– Слушайте, Стенли, мы уже целых десять минут пересидели на работе. День закончился. Давайте поужинаем тут неподалеку, совсем по-простому. Зайдем и поужинаем, и продолжим беседу, а?

– Ну, если можно взять с собой одну даму.

– Это кого же?

– Моего секретаря Николь.

– Ха-ха! Полковник! А хорошо быть молодым полковником, да? Лучше, чем старым евреем? Знаете, о-чень красивая женщина, я это раньше вас заметил, когда вы еще торчали в России. Меня всегда удивляло – как это могут существовать в природе абсолютно красивые люди? – Блюм погладил себя по лысине, будто вдумываясь в это явление и продолжая не понимать.

– Это вполне удобно, милый? А платье на мне? – Николь не очень уверенно взглянула на свой служебный наряд.

– Без платья ты, конечно, гораздо интересней, но речь идет о простом ресторанчике для обывателей, и лучше считаться с их правилами. А Блюм – приятный и очень одинокий человек, жена его чаще живет у дочери в Европе. Они уже давно в каком-то полуразводе. Дешевые ресторанчики – обычное для него место ужина. Ты просто слишком привыкла видеть в нем большого начальника.

В скромном полупустом заведении, куда они втроем пришли, Блюма, несомненно, хорошо знали. И пожилой хозяин, махнув на официанта рукой, сам подошел к их столику, чтобы принять заказ.

– Я тут буду распоряжаться, с вашего позволения! – обращаясь к Николь, весело заявил Блюм. – Я очень люблю распоряжаться гостями. Так, прежде всего мы узнаем, есть ли сегодня мой фирменный суп?

– Есть, – улыбаясь, ответил хозяин.

– Мы будем есть суп? – удивилась Николь.

– Будем, обязательно будем. Значит, всем на первое суп. Что вы будете пить, мадам?

– Минеральную воду.

– Только воду?! Это чуть-чуть огорчительно. А вы, Стенли?

– Мне что-нибудь легкое.

– Нет ничего легче настоящей еврейской водки, мой дорогой! Просто легче ничего нет!

Торнвил увидел, как чуть колыхнулись ее ресницы.

– Хорошо, спасибо, только одну рюмку.

– Графинчик! – скомандовал Блюм. – А с рюмками мы разберемся.

– А что это за суп? – поинтересовалась Николь, когда хозяин направился исполнять заказ.

– О, вы такого не ели. Гусиный суп с картофелем, морковью и луком. Это сложный суп, мадам.

– В самом деле? Сложный суп из четырех составляющих? Тогда – какой же простой?

– Простой? – Блюм опустил голову и повернул ее чуть по-птичьи. – Простой – это когда там нет гуся. А самый простой, когда нет еще моркови и лука. Тоже очень вкусный суп, мадам. По сравнению с тем, когда нет самой картошки, а вместо нее сварена шелуха. Этот последний суп действительно уже не очень вкусный. И я его гостям обычно не рекомендую.

– О боже, здесь и такое готовят?

– Только по спецзаказу. Здешний хозяин, как и я, помнит этот рецепт с детства.

– Вам приходилось так питаться? – Николь застыла, глядя на него с полуоткрытым ртом.

– Какое-то время, только какое-то время. А, вот и водка, и тихоокеанская сельдь! Да… потом у нас появилась картошка, потом лук и морковь, ну а уж когда добавился гусь… – Блюм развел руками с причудливым графинчиком в одной и рюмкой в другой, – поверьте, мадам, все эти сложные салаты, грибы, фаршированные крабами, крабы, фаршированные грибами – основная причина самоубийств и разводов. – Он, приглашая Торнвила, поднял вверх рюмку и еще через полминуты, закусывая сельдью, продолжил: – Да, потому что естественная пища рождает естественные мысли, а неестественная, ну, сами понимаете какие.

– Мне нравится ваша логика, – заключила Николь. – Тогда я тоже попробую сельдь и буду есть суп. А отчего появляются, в таком случае, сверхъестественные мысли? Нужно же, значит, к гусю еще что-нибудь добавить?

– Обстоятельства, мадам, обстоятельства. Их мы тоже туда добавим, немного позже.

Через несколько минут им принесли большие слегка дымящиеся тарелки. С тонким и очень приятным запахом.

– Его нужно есть горячим, друзья. – Блюм взял в руки графинчик. – Стенли?

Теперь ее ресницы повели себя по-другому. Он улыбнулся и отказался.

– Действительно, очень вкусно, – попробовав, с удивлением произнесла Николь. – И не нужно добавлять никаких обстоятельств.

Блюм замотал головой:

– Это все Стенли! Ему нужна еще и коллективная душа.

– О, дорогой! Моей тебе, значит, мало. А что ты собираешься делать с этой, коллективной, позволь узнать?

– Он собирается объяснить с ее помощью загадочные явления в этом мире, мадам. Только у него не выйдет.

– Почему не выйдет? – поинтересовался Торнвил.

– Потому что все это придумал Карл Юнг, – прихлебывая суп, ответил тот. – Придумал, и не разобрался до конца. Вкусно, мадам, ведь верно?

– Очень. А в чем же не разобрался великий психолог?

– Он заявлял, что коллективная душа есть у всех народов. Как некий остаток их исторической памяти.

– А его, в самом деле, нет?

– Есть. В большей или меньшей степени. В значительной, например, у германцев или японцев. Да, все японские экономические чудеса, между прочим, из этого выросли. Но только посмотрим, что с ними будет через пятьдесят лет.

– Они потеряют коллективную душу?

– Нет, мадам, не потеряют. Они изменят к ней свое отношение.

– Поясните, – попросил Торнвил.

– М-мм, с удовольствием… Этот общий для нации исторический осадок влияет на нее ровно настолько, насколько интуитивно ценится. Понимаете? Ценится – значит, постоянно всплывает из глубины, формирует у людей правила и установки, высокое значение единого взгляда. Не ценится – лежит преспокойно на дне, как неинтересный эпизод у человека в памяти. Можно всю жизнь прожить и о нем не вспомнить.

– А почему это качество непременно должно быть потеряно?

– Потому что людям кажется, что у них появились другие средства выживания. Коллективная душа движет народами, когда у них нет прочих средств борьбы за себя самих. Проще говоря, когда нет индивидуального руководства к действию, а главное – к сохранению жизни. И вот тогда ценность коллективного перерастает ценность индивидуального, и порой настолько, что люди с радостью готовы себя этому пожертвовать. Коллективная душа переводит на себя все психическое внимание человека, и он начинает буквально ощущать в ней свою жизнь… и свое бессмертие, между прочим, тоже.

– Постойте, патрон, но это как раз очень близко к тому, что я вам сегодня говорил.

– Не очень близко.

– Почему?

– Откуда все это здесь, Стенли, в стране индивидуалистов? Как и чем можно дотянуться до коллективной души, вызвать ее к жизни? А вызвать ее можно только из прошлого. Призывы к объединению людей и прочая демагогия тут не помогают. – Он налил себе еще одну рюмку, но не выпил, а задумчиво на нее уставился. – И тем не менее… тем не менее, ваша мысль где-то рядом…

– Блюм очень интересный человек, ты не находишь? – спросил Торнвил, когда они, попрощавшись, сели в такси.

– Вы оба хороши, а я себя чувствовала немножко дурой. С этим надо что-то делать, милый. Послушай, голодное детство Блюма, это Вторая мировая война, да? Он жил тогда в Европе?

– В Польше. Он там потерял мать и деда. А отец, когда вернулся из лагеря, сумел его отыскать.

– Сколько ему тогда было лет?

– Около десяти.

– А маму и деда расстреляли фашисты?

– Нет, их не расстреляли. В конце войны многим уже нечего было есть. Он когда-то давно проговорился мне, что его мучает во сне одна и та же картина. Они достали немного пищи, совсем немного. И велели съесть все ему. Обманули мальчика тем, что якобы сами до этого поели у соседей. Он говорил, что видит во сне их полуподвальную комнату с косым солнечном светом, который проходит в оконце у самой земли, и лица: радостное – матери, от того, что он, захлебываясь, ест, и спокойное, отрешенное уже лицо деда. Тот умер через два дня, а мать еще через сутки упала на улице, и уже ничего нельзя было сделать, хотя за день до этого в город вошли русские, и людям пытались оказывать помощь. Сломанный голодом организм все равно уже жить не может. – Такси подъехало к их дому, Торнвил взглянул на Николь. – Зря я рассказал тебе это.

В ответ она несогласно замотала головой.

Оперативная проверка знакомых и родственников тоже ничего не дала.

– Послушайте, патрон, если Чакли и Кэмпбелл работали очертя голову, переходя грани риска, этого не могли не учитывать люди Независимого. Понимали, значит, что в любой момент тем может сесть на хвост президентская охранная служба или мы, контрразведка. Следовательно, и на самого Независимого можно было выйти, отследив канал передачи информации. Что же это за сверхнадежный канал? В ответе на этот вопрос зацепка. Возможно сейчас единственная.

– Очень точное попадание, Стенли. Добавьте к этому, что они не боялись не только слежки, но и того, что Чакли или Кэмпбелл окажутся в руках спецслужб. Они этого не боялись.

– Предвидели самоубийство?

– Позволю себе усилить ваши слова: не сомневались в нем.

– Вы так уверены?

– Факты, мой дорогой, их на козе не объедешь.

– На чем?

– Да ни на чем не объедешь.

Торнвил кивнул головой и почувствовал ту неприятную злобу, которая всегда возникала у него, когда игру спокойно делает противник.

– Конечно, можно предположить и зомбирование, – Блюм недовольно поморщился от этой собственной мысли, – но…

– Но тогда зачем программировать людей на такой варварский способ самоубийства, вы хотите сказать?

– Именно. И обратите внимание: способ не стопроцентный! Где гарантия, что такой самоубийца нанесет себе действительно смертельный удар? Что-то здесь не то, полковник, очень важное для нас «не то»… Кэмпбелл имела разрешение на пистолет, который лежал у нее в письменном ящике. И Чакли без всяких проблем мог им обзавестись. Выстрелить в висок куда проще, чем нанести себе глубокое ранение в живот, да еще умудриться взрезать кишечник. Чем объяснить такой нерациональный способ самоликвидации?

– Не нравится мне эта мистика, патрон.

– И мне не нравится. – Блюм подошел к креслу, но раздумал садиться и вернулся на середину комнаты. – Теперь о канале передачи информации. Через тайник где-нибудь в городе они работать ведь не могли, согласны?

– Да, на тайнике их можно было бы выследить и взять в наручники кого угодно, в том числе, их связного прямо с поличным. И успеть себя уничтожить им бы уже не дали.

– Верно, значит остается личный контакт, причем в условиях, когда в случае чего должна пройти самоликвидация. Распределите своих людей по соответствующим объектам, проверьте под видом финансовой инспекции всех частных врачей, что там еще… небольшие ателье по пошиву одежды… Ну, сами еще подумайте, где им удобно было встречаться?

* * *

– Ты слышишь меня, мальчик? Ты меня слышишь?

Хак кивнул.

– Ну, слава Всевышнему! Ты был в беспамятстве два дня и две ночи. А сейчас у тебя уже не горячая голова. Но все равно лежи.

Хак все-таки приподнялся на локтях…

Комната светлая и довольно большая. Ковры. Он сразу обратил на них внимание, плохие ковры… Это небогатые люди… но и не бедные. У бедняков простые циновки. Такие ковры могут быть у средней руки торговцев или ремесленников.

– Как твое имя?

Хак чуть повел головой в сторону, опустил ее снова на небольшой жесткий валик и закрыл глаза. «Имя? Его еще надо придумать».

– Не тревожь больного, – услышал он женский голос. – Иди в свою кузницу, я буду смотреть за ним.

«Кузница? Он в доме у кузнеца». Хак вдруг сразу вспомнил голос этого человека. Человека на площади – того, что разговаривал с ним и держал потом за плечи.

* * *

Николь сказала ему, что чувствует себя его частью. И он сразу подумал – сам так ее чувствует. Как святую часть их общего целого. Его чудесную мадонну… Она решила, что они зарегистрируют брак, как только она ощутит себя беременной: «Мне кажется, это случится очень скоро, милый».

Ему тоже так кажется.

Пять дней интенсивных проверок, пять дней неприятного для них с Блюмом ожидания и вот, наконец!

– Один и тот же связной, Стенли! Это меня радует не меньше чем то, что мы его нашли! У них был один общий связной!

– Мне тоже это кажется неестественным. Гораздо разумнее было бы развести каналы связи для таких ценных агентов.

– Вот именно! Значит, у нашего Независимого тоже не все слава богу. Он подает нам слабые надежды. Маленькие ошибочки или трудности у противника – ах, как я их, Стенли, люблю! – Блюм потер руки. – Кабинет зубного врача. Удобное место для встреч. Вы уже наверняка придумали, как этого доктора брать, а? Рассказывайте, я – весь внимание.

– Очень просто. Может же у меня разболеться зуб в Вашингтоне?

– Ой, не говорите, мой дорогой! От этого места у многих болят зубы. Только зачем именно вам, что – сотрудников мало?

– Хотелось бы самому, патрон.

– А, полковник, давно не занимались оперативкой? Нервы скучают? Ну что ж, я не против. Где будут ваши люди?

– Один войдет в приемную через минуту после того, как я окажусь в кабинете. Заявит медсестре, что у него острая боль и будет дожидаться моей команды через портативный микрофон. Двое других – на улице. Больше не надо. За углом крытый овощной фургон. Мы подгоним его к черному входу и вывезем доктора незаметно. Там, со двора, это сделать очень удобно.

– Медсестра?

– Мы ее сразу после ареста доктора возьмем в разработку. В ближайшие два-три дня на все звонки в кабинет она будет отвечать, что у того тяжелый пациент, он подойти не может. Дома будет работать автоответчик с ее голосом: вроде того, что хозяин сегодня вернется слишком поздно. Попробуем таким образом выяснить, кто станет им интересоваться.

– Д-а, хорошо. А если окажутся настоящие пациенты в приемной?

– Тяжелый случай с острой болью, сестра извинится и объявит, что доктор никого уже принять не сможет.

– Там, в приемной, не должны ничего подозрительного услышать из кабинета.

– Все детали продуманы, патрон. Кстати, двери у дантистов со звукоизоляцией. Кроме того, я залеплю ему рот клейкой лентой.

– Ох, полковник, не ваша это работа! Ладно, – Блюм поднял примирительно вверх руку, – если нельзя, но очень хочется, то можно. Успеем сегодня провести операцию?

– Люди готовы. Если вылетим сейчас на нашем самолете, как раз успеем к концу приема.

– Действуйте, Стенли, действуйте. Я тоже тут кое-что подготовлю.

Через полтора часа Торнвил входил в обычную приемную частного дантиста…

Цветы кругом, и здоровый красно-синий какаду в просторной клетке. Худенькая медсестричка с милым, немножко нервным личиком. Торнвил знал ее имя, возраст, то, что недавно закончила медучилище. Живет одна. Это очень удобно для дальнейшей работы.

– Здравствуйте! Этого попугая как будто нарочно так разрисовали. Сознайтесь, это вы сами сделали? Природа не может создать таких диковинных красок.

– Что вы, сэр! Он настоящий, бразильский. Большая умница, только немного злой.

Попугай вскинул голову и посмотрел на Торнвила большим круглым и действительно не очень добрым глазом.

– У вас проблемы с зубами, сэр?

– Небольшие. Отломился краешек седьмого зуба. Я в Вашингтоне проездом, и такая оказия. Хочу, чтобы доктор взглянул. Я заплачу наличными.

– Конечно, сэр, он скоро освободится.

Не успел Торнвил порадоваться, что других пациентов в приемной нет, как тут же появилась пожилая дама.

– Вы пришли немного раньше, – обратившись к ней по имени, застрекотала медсестричка. – Доктор сейчас освободится, но сначала посмотрит этого господина. У него маленький пустяк.

Дама согласно кивнула и, видимо, как старому знакомому, погрозила попугаю пальцем. Тот проурчал что-то в ответ и повернулся к ней задом. Еще через пару минут Торнвила пригласили в кабинет на смену вышедшему пациенту.

Проходя к креслу, он сразу оценил комплекцию хозяина кабинета и остался доволен: лет сорока мужик, вес средненький, и явно не атлет. Проблем здесь не будет.

– Что вас беспокоит?

– Мне кажется, отломился кусочек седьмого верхнего… справа. Язык все время наталкивается на острый край.

– Сейчас посмотрим.

Сказанное пошло в микрофон, и сразу же в приемную ввалился здоровый чернокожий с красными, почти плачущими глазами.

– Беда-то, мэм, просто беда, ох, еле до вас добежал, – жалостным голосом заскулил он. – Напасть, мэм, стал ныть полчаса назад, а когда я попробовал прополоскать горячей водой, света не взвидел, мэм. – Бедняга указал на свою кучерявую башку. – Прямо в голову отдает!

– Не делайте так никогда, сэр! Только врач может сказать, чем и когда полоскать заболевший зуб.

– Ваша правда, мэм, ох, ваша правда…

– У вас все в порядке, хороший рот. А то, что вас разволновало – обычный случай. Там острый естественный край. Повернули чуть по другому язык, и маленькая царапина на нем заставляет думать, что во рту что-то неладно.

– Большое спасибо, доктор, – Торнвил позволил хозяину направиться к двери, чтобы открыть ее…

– А! Что… что вы делаете? М-мм…

– Спокойно, спокойно, не дергайтесь.

– Ох, мэм, просто сил моих нет! Может быть, доктор даст мне пока таблетку. Давайте зайдем к нему, мэм, и попросим. Очень прошу вас, давайте зайдем.

– Надо сделать срочный укол в десну! – поддержала пожилая дама. – Нельзя же так мучиться! – И когда они скрылись за дверью кабинета, повернулась к попугаю: – Видишь, как повезло тебе, негодяй, что ты не с зубами родился. – Тот, словно поняв, довольно поцокал огромным клювом. – Да и нам, пожалуй, так лучше тоже, – посмотрев на его клюв, заключила она.

– Не волнуйтесь, Джойс, не волнуйтесь! Вас ведь так зовут? Все нормально, вот наши документы, вот ордер на арест доктора. – Тот уже сидел на месте пациента в зубном кресле с залепленным ртом и в наручниках. – Возможно, это недоразумение, и мы его скоро отпустим. А сейчас вы должны очень спокойно выйти из кабинета и сообщить даме, что у доктора оказались сразу два тяжелых больных. Обоим нужна серьезная помощь, и ее он сегодня принять не сможет. И сразу же закроете входную дверь на ключ.

Бледная медсестричка вышла в приемную и Торнвил услышал, как она произносит нужные слова. Он тут же отдал по связи команду подогнать фургон. Еще через минуту дантист был туда упакован.

– Все, – сообщил Торнвил девушке, у которой на белых щеках появились нервические красные пятна. – Инспектор останется с вами и даст необходимые инструкции. Не надо волноваться.

– Но… у него же болит зуб, сэр, – очумело произнесла та, глядя на темнокожего полицейского, просто плакавшего минуту назад от боли. – Я дам ему таблетку?

– У меня нет с собой наличных за таблетку, шеф, – обращаясь к Торнвилу, заметил тот.

– А много нужно?

– Я дам бесплатно.

– Тогда он возьмет, – прощаясь со своим сотрудником за руку, согласился полковник.

Блюм приготовил для допроса в одном из нижних помещений специальную комнату: без окон, мягкий ковровый пол и кирпичная стенка вокруг. Торнвил встретился с ним глазами и все понял.

– Садитесь, доктор Вернер, присаживайтесь, – обратился Блюм к арестованному, предлагая ему место с противоположной от них стороны стола. – Сейчас полковник снимет с вас наручники. Вы извините, что мы вынули все из ваших карманов, и наши люди сняли нож, который висел у вас сбоку на поясе. Или, точнее, кинжал. Кстати, зачем вам этот очень острый предмет? Это ведь не хирургический инструмент, если я правильно понимаю? Он не мешает при работе с бормашиной?

– Не мешает, и это мое дело, – угрюмо выговорил тот. – Я протестую против подобной формы задержания. Требую, чтобы мне немедленно дали бумагу и ручку. Я напишу заявление прокурору.

– Не беспокойтесь, доктор, мы предоставим вам потом бумагу и даже, возможно, ручку. Но пока ничего этого нет. Вы же видите, у нас голый стол с вмонтированным магнитофоном. И если вы ответите всего на несколько наших вопросов, я думаю, и сами не захотите писать прокурору. К тому же, мы не подчиняемся обычной окружной прокуратуре. Мы не полиция. И не налоговая полиция. Мы политическая контрразведка. – Блюм улыбнулся и развел руками, как вынужденный просить о снисхождении человек. – У нас сюда, знаете, даже адвокатов не пускают. Ну, не положено!

Торнвил заметил как, исподволь, задержанный осматривает комнату.

– В чем меня обвиняют?

– Нет, доктор, что вы? Мы вас не обвиняем. Нас просто интересуют два ваших пациента. Их фамилии Кэмпбелл и Чакли. Не припоминаете?

– У меня слишком много пациентов.

– Я понимаю, но тем не менее, они лечились у вас. Они записаны в вашей регистрационной книге.

– И что же из этого?

– Странно, прежде они долгое время ходили к другим врачам. Постоянно к одним и тем же.

Доктор пожал плечами:

– Возможно, их не устраивало лечение.

– Действительно, ха, мы с полковником не подумали! А что у них было?

– Послушайте, я не могу запомнить сотни пломб. В их карточках все записано.

– Верно. Мне их передали по факсу, когда вы совершали сюда маленькое воздушное путешествие. – Блюм вытащил из нижнего ящичка стопку бумаг. – Посмотрим, для примера, покойную мисс Кэмпбелл.

– Покойную?

– А вы не знали? Да, ныне покойную, как, впрочем, и Чакли. Он тоже… того. Посмотрим… на приеме Кэмпбелл была у вас четыре раза. Четыре пломбы. Я соответствующие зубы не буду называть, хорошо?.. А вот то место в протоколе осмотра трупа, которое касается ротовой полости. Там указаны эти четыре пломбы, мистер Вернер.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, что у нас очень хорошие эксперты. Они указали и возраст пломб. Возраст самой младшей – два года. – Блюм даже слегка приоткрыл рот, изображая свое удивление в картине. Потом закрыл его на секунду, чтобы произнести: – Надо мне говорить, что и с Чакли такая же история? Все поставленные вами пломбы, оказывается, задолго до этого уже благополучно стояли.

Человек некоторое время думал.

– Да, – произнес он, наконец, со вздохом. – Вы меня поймали. Не понимаю только – почему контрразведка… Да, это фиктивное лечение. Я был хорошо знаком с названными вами людьми. Государственная страховка, вы понимаете? Люди просто заходят на минутку и регистрируются в журнале, ну а нам, врачам, дополнительный заработок. Уверяю вас, многие практикуют такой метод. У меня отберут лицензию?

– Не думаю, доктор, во всяком случае, не мы. Значит, Чакли и Кэмпбелл были вашими хорошими знакомыми?

– Ну-да, и оказывали эти мелкие любезности. Знаете, мне один попугай в три тысячи долларов обошелся.

– Ой, как сейчас все дорого! Близкие знакомые, а вы про их смерть ничего не знали…

Если бы доктор мог выругаться, то выдал бы что-нибудь очень крепкое.

– Я просто скрыл это от вас, – зло проговорил он. – Знал об их смерти и даже был на похоронах.

Блюм вздохнул и, откинувшись на спинку кресла, лениво произнес:

– Спецслужба Белого дома сфотографировала всех, кто был на их похоронах. Вы просто не попали в объектив, да? – Тут же благодушие сошло с его лица, он двинул корпус вперед и впился глазами в сидящего напротив. – Вы еще не поняли, доктор?! Наша фирма не специализируется по зубочисткам!

– Понял, – после паузы произнес тот. И медленно процедил: – Я вас прекрасно понял.

Неожиданно Торнвил увидел, как преобразилось его лицо. Будто в комнате вдруг заиграл неизвестный гимн. Стремительно поднявшись, человек смотрел на них широко открытыми глазами с мрачным и торжественным ликованием.

– Вы кое-чего не учли.

Теперь Торнвил заметил в его глазах подобие презрительной улыбки.

– Чего же, мой друг? – опять меняя тон на ласковый, осведомился Блюм. – Ну, подскажите.

Человек быстро развернулся и, выставив вперед голову, ринулся на противоположную стенку.

Пок!..

Двое других спокойно наблюдали из-за стола.

– У нас здесь все стенки такие упругие, – прервал паузу Торнвил. – Возвращайтесь, доктор, садитесь.

– Да, пожалуйста, доктор, – затараторил еще любезнее Блюм, – садитесь, присаживайтесь, ну что вы там…

Человек стоял неподвижно, опустив голову, и было слышно, как он дышит короткими быстрыми рывками.

– Я же говорил вам про зубочистки, – подождав, досадливо произнес Блюм. – Ну, не де-лаем мы их!

– Зато теперь знаем, что не ошиблись с вами, – добавил Торнвил. – Сразу начнете давать показания или часок отдохнете?.. Кофе?

– Да, доктор, а если хотите есть, вас покормят.

– С ложки, чтоб вы ее не проглотили.

* * *

Юдуф умер через год. Хак узнал о смерти прямо в кузнице, где помогал хозяину. Впрочем, тот уже много раз просил не звать его так. К Хаку с самого начала стали относиться в семье не как к подобранному на улице оборвышу.

Это были благородные люди, хотя и простые. Сейчас Хак понимал, как мало знал до этого о своем народе.

Они совсем неглупые, хотя ужасно любят довольствоваться пустяками. И строят на этом свои отношения. Великое, конечно, им недоступно, зато в малом они просто мастера. Порой он почти приходит в восторг от ловкого умения и изобретательности хозяина, когда вместе с ним работает в кузнице. И некоторые из соседей нравятся ему. Вот только Бог не дал им великих помыслов. Они не герои и не способны такими стать. Однако они и не заслуживают той жалкой участи, чтобы ими управлял такой мерзавец, как Юдуф.

Теперь ими будет управлять его сын. Тот боязливый мальчик, который всегда уступал ему, когда они играли вместе. Хотя он на год старше Хака. У Хака против него нет зла. Только за что Всевышний наказал его самого, забрав Юдуфа прежде, чем Хак вырастет и сам убьет его?.. Такова воля Всевышнего. Значит, Он освободил его от первой задачи и указал на вторую, и теперь единственную – отобрать императорский трон, которым не могут, согласно Священным книгам, владеть потомки подлого убийцы. А среди всех других наследников первый по старшей родовой линии – Хак. Да исполнит он Небесную волю!

* * *

Дантист Вернер не заговорил. Ни в тот день, ни через неделю. Он просто молчал на допросах. Сидел и ничего не отвечал. Прослушивание телефонов вскоре решено было прекратить. Кто-то определенно пытался выйти на доктора. Это были очень короткие явно проверочные звонки из автоматов. Из нескольких разных городов страны. Перехватить такого звонящего силами местной полиции просто невозможно. И несомненно, люди Независимого уже поняли – в чьих Вернер руках.

– Что-то изменилось в его лице за эти дни, патрон, – сказал Торнвил после седьмой неудачной попытки, когда они, обозленные, поднялись в кабинет к Блюму.

К тому же вчера при разговоре с Вашингтоном им откровенно дали понять, что ожидали куда больших результатов.

– Вы тоже обратили внимание на его лицо?

– Лицо не просто жесткое, но определенно с каким-то новым выражением.

– Или другое лицо?

– Что вы имеете в виду, патрон?

– Сам не знаю… Ладно, Стенли, дальше мы так продолжать не можем. Совершенно ясно, что он ничего не скажет. Нужно прибегнуть к радикальным приемам.

– Гипноз?

– И как можно быстрее.

– Наша служба всегда применяла гипноз только по специальной санкции прокурора. Но речь шла о людях, которым было официально предъявлено обвинение в государственной измене. Представить такие улики сейчас мы не в состоянии.

– Оформим все это как медэкспертизу. Один из работавших с нами прежде гипнотерапевтов мне очень хорошо знаком. Он будет молчать, уверяю вас. Тем более что мы имеем возможность заплатить хороший гонорар. Готовьтесь, полковник, я вызову его сегодня на вторую половину дня. Запротоколировать результаты мы, конечно, не сможем, но, все-таки, сами что-то поймем.

– Тебя вызывает Блюм, – сообщила, появившись на пороге его кабинета, Николь. – Послушай, давай пригласим его к нам на ужин. Мы же должны отблагодарить его за тот ресторан две недели назад.

– Давай. Если тебе удобно, это можно сделать прямо завтра.

– Лучше послезавтра. Во-первых, это суббота. Во-вторых, мне нужно как следует подумать, что приготовить… Эй, как тебе не стыдно! Ну, что ты глазеешь на мои ноги?

Торнвил не был знаком с этим гипнотизером, и Блюм их друг другу представил в той самой комнате, где они проводили первый допрос и все последующие.

Очень незаметный человек лет пятидесяти. Хотя патрон говорил о нем как о суперклассном специалисте. Совершенно непримечательный… С виду – старший клерк в средней руки конторе. Волосы гладко зачесаны на пробор. Самые обыкновенные невыразительные глаза за очками. Пройдет по улице мимо, никто внимания не обратит. Впрочем, кажется, есть одна деталь – эти глаза не смотрят прямо на собеседника, взгляд скользит где-то рядом.

– Значит, он зубной врач? Больше никаких исходных данных?

– Больше никаких, мой дорогой, кроме простых сведений по биографии, сами ничего о нем не знаем. Поверьте, это не от нашей скрытности.

– От чего же мне все-таки отталкиваться?

– От его защитных реакций, – Блюм энергично покрутил руками в воздухе. – Нас интересует все, что он внутри себя защищает, буквально все. И обратите внимание на фамилии Чакли и Кэмпбелл. Это его бывшие пациенты – Он умоляюще взял гостя за локоть. – Вы наша главная надежда, мой дорогой.

– Ну что же, попробую, – ответил тот, и легкая немного странная улыбка мелькнула на его лице.

– Гонорар… – начал Блюм.

– Определите сами, господа.

Через минуту привели Вернера.

– Д-обрый вечер, доктор! – поприветствовал его Блюм. – Пожалуйста, не напрягайтесь. Мы вызвали вас не для допроса. Но, понимаете, то, что вы все время молчите, нас несколько пугает. Это ненормально. Поэтому наш опытный врач посмотрит вас. Он ваш коллега. Только не по зубам, а по внутренним, так сказать, органам.