Текст книги "Крохи бытия. Сборник рассказов и заметок"

Крохи бытия
Сборник рассказов и заметок
Александр-А-Тарасенко

© Александр-А-Тарасенко, 2016

ISBN 978-5-4483-1607-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прогулка вверх
Рассказ

Ржавый тарантасик, который в пору его юности называли РАФИКОМ мчится по узкой асфальтовой дороге. Дорога на удивление пока без ухабов и пробоин. Слева мелькают пальмы, а через их пальцы теплое море. Я постоянно бьюсь головой о потолок маршрутки, Надька глазеет как сова, хищно ища почву для радости в курортном пейзаже. Мой двоюродный брат Каха сонно водит раскосыми глазами по коленям.

Вот дорога постепенно отходит от побережья и втискивается в Батумские горы, перед нами раскрываются владения Ботанического сада, которые организовал русский ученый и ботаник, кажется Краснов. Полотно дороги извивается во все стороны, как придавленная змея. Соседи по маршрутному такси все как один танцуют под дудочку водителя, как завороженные кобры.

Вот мимо пролетает Самтредиа, вот пролетает маленький базарчик, а вот и конечный пункт нашего путешествия. Я, Надя и Каха высаживаемся. Слева от нас что-то вроде автобусной остановки, заботливо обнятой кроной дуба, справа заброшенное известковое одноэтажное здание. Из проема для двери торчат, дрожащие, лапы рыжей собаки. Под тенью остановки укрылись два парня. Они привычно копаются в сотовом телефоне, то доставая симку, то батарейку с видом инженеров из силиконовой долины.

Пока мы с Надей осматриваемся и привыкаем к обстановке, Каха о чем-то спорит с водителем маршрутного такси, складывается впечатление, что они давно знакомы и этот спор один из тех необходимый ритуалов, с которыми я еще не разобрался. На мгновение все замирает, спор резко смолкает, собачьи ноги перестают дрожать, мобильные гении останавливаются. Секунда, еще одна и все возвращается в прежнее состояние, только водителя уже нет, а мы идем в гору куда указывает Каха пальцем и что-то по этому поводу объясняет.

Дорога приятная, везде доносятся ароматы фруктов, цветов, земли, воды. Не думал что вкусы природы можно ощущать в отдельности и так явно. Подъем становится резче где-то градусов 45. У Кахи больная нога. Он около 8 лет назад попал в аварию. В результате ему раскрошило ногу. Родственники собрали денег и вывезли на операцию в «Тифлис». Кое-как склеили кости, подчистили от осколков, сшили мышцы, но хромота осталась, как грамота. Да и раскосость у него была с детства, только он ее удачно оттенил, воткнув лет 5 назад себе проволоку в глаз. Родственники, конечно, собрали денег и вывезли в Россию к какому-то сильному глазному хирургу. Он влепил ему в череп стеклянный глаз, который не очень вписался в ось и с тех пор Каха смотрит на мир добрым, простым, разобщенным геометрически взглядом. Но так ему даже идет. Он один из той нескончаемой плеяды счастливых неудачников, которыми так полна наша ироничная матушка планета.

Мы поднимаемся медленно, но каждый по своим причинам. Я с удовольствием нагружаю ноги, что бы ощутить спортивную, приятную натугу и усталость в мышцах. Наслаждаюсь влажным воздухом, сладко растекающимся по всему телу, наблюдаю за попутчиками и окружающим миром. Каха выпивоха и лентяй то и дело пыхтит, потеет и сопит поминутно закуривая, прихрамывая, кивая, вздыхая. Вообщем выполняет функцию органического шума. Надя порхает вокруг нас то убегая вперед, то сбегая вниз как бабочка. Кажется для нее это сродни путешествию к центру Земли.

Дорога идет вверх и вправо. Метрах в двадцати с каждой стороны торчат кривые, потемневшие колья ограды. Сеном и медом пахнут коровьи лепешки, заботливо выложенные местным кулинаром у нас на пути. То и дело из какой-нибудь калитки высовывается козел с круглыми глазами, вечно жующей мордой и завинченными рогами или грязный хряк, семеня копытцами равнодушно, нет даже надменно перебегает нам дорогу и падает на краю обрыва, как бы говоря я то тут все знаю!!!

Идем не торопливо и каждый издавет свою мелодию, каждый видит этот день по-своему. Вдали, около изгороди показалось большое инжировоое дерево. Давно таких не видел. Ствол не обнять. Он от времени настолько расширился, что разорвал своим телом забор, как бы вышагивая из него. Древесина у инжирового дерева достаточно мягкая и молочная, так что под тягой собственных лет и влажного воздуха весь ствол и ветви как-то ссутулились к улице. Если бы пройти в сумерках мимо этого места, можно принять силуэт этого дерева за подвыпившего гиганта, который забыв про калитку выломал ограду и бредет в пещеру, где ждет жена и побои.

Под этим деревом кто-то собирает инжир. Приблизившись стало понятно, что это старушка лет 60-ти. Коренастая с широким тазом, сильными предплечьями и как полагается для жизнерадостного человека вся в дуговых морщинах. И как бы стесняясь совей жизнерадостности, одета в черное платье и повязана черным платком.

Мы поравнялись с ней. Она нас приметила боковым зрением, но работы не прекратила. За сбором инжира было занимательно смотреть. И поэтому мы все остановились перед сценой. Актриса подносила могучие руки к ветвям и сантиметров за 5 до места объятий ветви сами начинали тянуться к ее ладоням. Она бережно обволакивала ветку рукой и указательным и большим пальцем притрагивалась к мочке корешка плода и инжир хохоча от щекочущего прикосновения сваливался в приготовленный для этого подол. Надя увидела свалившийся на землю еще зеленый фрукт и подобрала принюхиваясь и с любопытством разглядывая откуда же он смеется. Старуха заметив этот интерес сразу же отпустила ветку, та плавно расправилась до своей обычной сутулости и замерла, наблюдая уже за нами. Теперь мы на сцене. Старуха вытерла решительно руки о подол своего платья, что не убавило, а даже прибавило ее наряду колорита. Подошла к корзине и перебрала плоды, выбрала штук семь. Проплыла к нам и протянула лакомство. Мы сначала выжидательно замерли. Она мгновенно оценив нашу нерешительность раскрыла один плод. И когда в его чреве показались зерна разлитые в лиловом янтаре мы не выдержали и все хором навалились на кушанье. Это было проделано без малейшего намека на разговор, только жесты, которых было достаточно. Руки старухи, говорили добро пожаловать. Черные, большие, глубокие глаза смеялись и от этой немой сцены всем захотелось петь. Все стало родным и понятным. Мы помахали уходя липкими ладошками, а она мотнула в нашу сторону подолом платья и принялась за оставленную работу, уходя с нашей дороги и в тоже время оставаясь в наших сердцах навсегда.

Старик и душа
Рассказ

«Роберт. Роберт! Очнитесь», – медсестра с бесстрастным видом склонилась над стариком и терпеливо ждала, пока сознание окрепнет в мутных глазах.

«Всё в дымке, очертания размытые. Наверное, это действие морфия. Я ещё не умер? Доктора, как всегда, ошиблись, чёртовы эскулапы. Все профессии заняли дилетанты. Куда ни глянь. Политика, наука, медицина – везде недоучки. Пора уже заканчивать с этим миром, а они всё суетятся вокруг меня. Что она на меня так смотрит? Как курица на яйцо. Мудрость больших карих глаз лишь обман. Генетическая мимикрия евреев. Нельзя поддаваться её мудрости. Нельзя доверять её мудрости».

«Роберт, нельзя доверять вообще человеческой мудрости. Человеческая мысль требует постоянной проверки и совершенствования, но и без мудрости существовать невозможно. Таков парадокс измерения, где есть пространство и время. Ничего не поделаешь, но основополагающие принципы этого мира построены на бинарности, единстве противоположностей и многом в таком роде».

Медсестра замолчала, ожидая ответа умирающего человека. На вытянутом лице старика проступили крупные капли пота. Как всегда, он старался просчитать все возможные ходы и варианты. После перебора комбинаций вывод сам слетел с губ: «Бред? Ты галлюцинация?»

«Возможно, галлюцинация. Возможно, параноидальный бред вашей больной головы. Возможно, заговор евреев и ЦРУ. Что это меняет? Главное то, что я здесь ради вас».

На лице Роберта появилась горькая, циничная улыбка, он подумал: «Получается, что мозг окончательно спёкся. Ну что ж, сыграю последнюю партию с паранойей. Это лучше, чем медленно умирать в собственной моче».

Начиная партию, старик преобразился. Даже в больничной койке, нашпигованный трубками, катетерами и аппаратурой, он умудрился принять непринуждённый, ленивый вид. Как всегда делал во время игры. Его тонкие, длинные пальцы пианиста напряглись, как паук перед прыжком. И он сделал пластичное и в то же время упругое, резкое движение кистью, как если бы передвигал фигуру.

«Первый ход за мной. Королевская пешка. Как в старые добрые времена», – промелькнула у него мысль. «Зачем же ради меня такие сложности? Или бюро не знает, куда ещё сливать бюджет страны?» – сказал он вслух.

«Роберт, пора освобождаться. И то, что вы видите сейчас – это процесс, который уже начался. Просто для мозга так удобней и легче».

«Что значит – освобождаться? Разве я не свободен? Я выбрал себе страну, в которой хочу жить. Я устанавливаю правила и говорю, что хочу и кому хочу. Я могу просчитать на шесть ходов вперёд развитие ситуации. Кому это ещё под силу?».

«Вы отступник – страна отказалась от вас. Вас загнали в угол – живёте на маленьком клочке земли как в резервации. Вы зависите от общественного мнения, от денег, от времени. Вы одиноки. Ваш материал изношен – почки отказывают. Комбинаций и ходов в абсолюте гораздо больше. Похваляться этим – всё равно что с гордостью демонстрировать инженеру кулич в песочнице. Что же вы называете свободой?»

На лице старика появилась усмешка, он сказал: «Я не попадусь в ловушку. Не стану называть свободу выбора свободой как таковой. Но послушаю, как ты считаешь».

«Это несложно, Роберт. Любые условия, границы, рамки существуют в мире, где вы живёте. И они мешают осознать свободу. Но без них человеческий разум не смог бы развиваться, для того чтобы начать осознать, так как мера это первый шаг к пониманию.

Ваш мир полон таких капканов, и свобода в одном из них. Свобода там, где нет ограничений для чистых принципов и идей. Где идеи могут сливаться, а принципы изменяться. Где нет давления, сопротивления, времени, пространства. Там, где нельзя отлучить от церкви, так как церквей нет. Там, где нельзя казнить, так как нет бренного тела».

«Это всё громкие слова в духе чинуш дяди Сэма. Они говорят о свободе, равенстве и братстве, но их истинные мотивы противоположны. За их словами кроется анархия, совокупления братьев и сестёр. За такими словами следует вседозволенность. Ханжи и моралисты любят эти скользкие словечки, чтобы, вовсю нарушая свои же заповеди, прикрываться ими».

Лампы дневного света в палате начали давать прерывистый свет, как при испорченном стартере. За окном догорало солнце, вечер почти затушил его, раскрасив небо багровым. Вдруг свет в палате поблёк, а тень у тумбочки удлинилась и приняла человеческие очертания. Удушье схватило за горло старика. Но он не подал вида и старался держать непринуждённую мину. Медсестра внимательно посмотрела на него.

«Не бойтесь, Роберт. Ваше сознание выбирает образы, опираясь на состояние тела. Видимо, вам не хватает старого телохранителя и друга. Просто наслаждайтесь светопреставлением.

А я пока отвечу на последний вопрос. В мире материи это так. Потому что всё здесь сужено до неё или связано с ней. Любовь связана с размножением и продолжением рода. Страх связан с возможностью получить увечья или потерять дееспособность. Даже сумасшествие связано с материальным миром. Это искажение восприятия мира телом. Как лоботомия, когда разделены полушария. Только здесь душа остаётся в теле, но связь нарушена. И не будь материи, разве всё это имело бы какое-то значение? Тогда не было бы рамок и оков для свободы. И тут мы подходим к вопросу морали. Мораль так же слита с миром материального. Это попытка создать модель автономного и гармоничного взаимодействия элементов системы или людей. Но проблема в том, что основа морали – наказание. Поэтому модель несовершенна. Если один элемент получает выгоду и радость, когда другой страдает, то система в целом не откалибрована».

«Ах ты, хитрая морда. Ты думала, я упущу эту деталь? Ведь мораль устрашает душу попаданием в ад, где она будет испытывать вечные мучения. Другими словами, мораль связана не только с миром материального», – он с довольным видом смотрел на неё.

Медсестра, выждав, пока Роберт насладится ощущением своего превосходства, продолжила: «А как человек может испытывать боль от адского пламени, если после смерти лишается тела, а следовательно, и нервных окончаний? Боль в мире чистых идей не имеет такого влияния, как в реальном мире. Тоска тоже не имеет силы, так как, осознавая себя в мире абстрактного, ты понимаешь, что потеря невозможна. И пространство, время, смерть больше не разделяют тебя ни с чем и ни с кем».

«Семантика, игра словами. Вот ты говоришь радость, страдание. Так ответь мне, сестричка – что абстрактная идея может знать о радости рождения, если она бесплотна и бесплодна. Не пережив этих мук, она не приобретает для себя ценности от своего плода. Что такая идея может знать о созидании и творчестве, муках и искусстве, когда она не осязает, не чувствует. Ведь это по твоей логике дано только материальному телу, которое содержит в себе дух. Надо пережить это с потом и кровью, а потом уже созданное творение доставляет радость душе», – старик в изнеможении ухватился рукой за простыню, как бы вытягивая аргументы из неё для безжалостного и непонятного существа, а может быть, порождения своего воспалённого мозга.

«Роберт, искусство – это агония меняющегося сознания. Сознания, которое начало проникать и постигать совершенство из-за близости с душой, или, как мы говорим, с абстракцией, идеей. Сознания, пытающегося вырваться из этого мира в измерение, в которое его тянет душа. Как птенец рвётся из гнезда в небо, подгоняемый родителем.

С другой стороны, мир хочет удержать сознание в теле, зацементировать его там. И мир даёт красоту сознанию, даёт возможность прикоснуться к ней. Но это внешняя красота, блёклое отображение внутреннего совершенства. И чем больше сознание человека изучает эту тонкую грань между красотой и совершенством, тем более понимает, что в материальном мире совершенство недостижимо. Оно искажено страстями, любовью, радостью, которые, в свою очередь, подчиняются материи».

Вдруг тень в форме человека встрепенулась, как бывает, если сквозняк спугнёт пламя свечи. А затем метнулась в окно. Старик отпустил съёжившуюся простыню и проследил полёт тени. За его взглядом медленно последовала медсестра. Они увидели, как из окна сочится ночь. А по другую его сторону сел ворон. Его притянуло к окну как магнитом. Ворон глухо бил крыльями по стеклу. От ритмичных движений отражённый от крыльев серебряный лунный свет разливался огнём. Проезжающая под окном машина полоснула светом фар по окну, и видение исчезло. Остались только следы от ударов крыльев.

Старик застыл, обдумывая то, что услышал и увидел. Его охватил приступ кашля. Через силу он с ним справился и нервно вытер, искривившийся рот. И сказал скрипучим голосом: «Ну что же, давай подведём итоги твоей проповеди. Во-первых, без противоречия нет мудрости, во-вторых, маленькое тело – большая свобода, в-третьих, абстрагироваться – это, так сказать, остаться с душой наедине, в-четвёртых, мораль – это наивная попытка души, если она вообще есть, жить в гармонии с лицемерным телом, в-пятых, искусство – это кривляние инфантильной и обиженной души за то, что её запихнули в сраное тело. И к чему это всё нас ведёт? Какая истина должна открыться мне?»

«Это неважно. Раз мы об этом говорим, значит, вы об этом думаете. Очень давно (по человеческим меркам) был схожий разговор с одним человеком, но он к тому моменту уже понимал, что чистая идея состоит из возможности, потенции и принципа, который потенцию реализует. Это и есть душа. Она самостоятельна, и в то же время часть всего сразу. Человеческое тело само по себе такой возможностью не обладает. Ведь даже если не будет материи, то принцип и возможность останутся. Если ваш мир разлетится на атомы или станет ничем, то возможность и принцип его появления вновь останутся. Это частный случай того, что вы называете надеждой. Не зря мудрецы говорят, что надежда есть всегда».

Сказав это, медсестра расправила простыню Роберта и продолжила: «Душа даётся на время. Из общего в частное. В момент зачатия и созидания появляется щель между измерениями, и у душ есть возможность попасть из мира идей и абстракций в мир материальный. Душа выбирает сосуд для этого и потенция реализуется».

Старик усмехнулся, на его лице пробежал озорной огонёк. Он сказал: «Зигмунд Фрейд сейчас тебе аплодирует. Очень уж чувственное рассуждение».

Медсестра улыбнулась в ответ и продолжила: «У души нет прямых рычагов для взаимодействия с сосудом. Эту связь нужно укреплять и развивать. Ведь цель души это вечное преобразование, изменение, созидание. Реализация всех принципов и потенций, которыми она обладает. Тонкий слой, через который душа это осуществляет, называют сознанием человека. Человек в данном случае как виноградина, где оболочка – это сам плод, полный жидкости, а сверху кожура – тело. А так же есть тонкий, полезный слой между жидкостью и кожурой, где хранится вся сладость ягоды, вся суть для брожения – это сознание. И чем больше душа насыщает этот слой – сознание, тем больше вероятность, что родится новая душа в этой оболочке. Интуиция, муза, все возможные просветления и озарения, всё это попытки души достучаться до сознания. Но возможно и обратное. Попытки не будут услышаны. Сознание останется слабым и не переродится в самостоятельную душу. И когда оболочка лопнет, сознание растворится в материи. В большинстве случаев так и происходит. Это называют небытием. Ведь в вашем мире есть условие времени. Для вас это жизнь, а для души мгновение, за которое надо успеть взрастить и укрепить зарождающуюся душу. Как бабочка-однодневка. Она либо появится за этот короткий миг, либо нет».

Старик поднял руку и сказал: «По твоим словам получается, что моё сознание достаточно окрепло, чтобы состоялась беседа с душой. Или же оно больное, раз я разговариваю с галлюцинацией?».

«Роберт, в вашем мире болезнь – это слабость. Для нас – это принцип. Это вне категорий добра и зла. Истины и лжи. Есть множество, как в математике, которое является миром душ или абстракций. Это множество можно отобразить или поставить в соответствие множеству сознания разными способами или принципами. Множество сознания дифференцируемо и интегрируемо. Другими словами, математика в реальном мире и всё, что она описывает и исследует, является наукой души».

Старик с надеждой посмотрел на медсестру и слабым голосом прошептал: «Как можно верить твоим словам? Слишком много красивых допущений».

«А что такое вера, Роберт? Не попадайся в ловушку материального взгляда. Вера не в принятии того, что не имеет логического объяснения, а принятие того, что твоё сознание пока не смогло объяснить логически, исходя из верных предпосылок. Глупец будет верить во что-то, потому что не может объяснить. Но сознание верит душе потому, что, опираясь на исходные верные принципы, допускает возможность получения искомого результата. Твоё сознание, Роберт, это уже новорожденная душа. И перед тобой мир вечного созидания. Таково твоё допущение, твой акт веры, Роберт».

За окном ветки голых деревьев победили темноту и проступили сквозь рождающийся рассвет – момент, когда закат и восход сложно отличить. Очередное искажение материального мира. Багровые блики согрели стекло с другой стороны.

«Можно ли верить, если не допускать, Роберт?» – это были последние слова старика самому себе. Его рука застыла над расправленной простынёй как над последней, или, может быть, первой страницей книги.

Расширение
Рассказ

Помню, был тогда обычный, непримечательный вечер. Наша группа собралась на квартире у Лёши. Сынок богатых родителей, вообще, парень хороший, но двери его шикарной квартиры открыты так часто, что это вредит его скромности. К тому же он начитался экзистенциальных брошюрок. Индивидуальность, иррациональность и прочая тупиковая философия. И теперь пытается везде сочинить какой-нибудь притянутый за уши парадокс и обосновать явления чувственного мира через абсурд. Понятно, что это просто модный вирус в его крови, но агрессивность такого взгляда раздражает.

– Так вот, у Лёши, о чём я? А! Да, да, да. Вот на квартире Лидка, наша однокашница, была в меланхолическом настроении и её всё тянуло заглядывать в чёрное безоблачное небо, на большие мохнатые звёзды, и всё время разводить романтично-мрачную бредятину. Так случилось, что именно в ту минуту Макс оказался рядом с Лидкой и был вынужден выслушать её рассказ. Она говорила: как замечательно было бы увидеть это бесконечное начало вселенной и пройти с ней вместе, и увидеть, как вселенная заполняет пустоту. Макс предположил: ты говоришь о расширении вселенной? А Лидка, как бы давая понять, что в принципе новоиспечённый адепт её секты мысль уловил, продолжала: но человеческое тело бренно, и к тому времени, когда доберешься до края вселенной, уже не останется ни одной комбинации, хотя бы пары атомов того, что именовалось ну хотя бы Стёпой.

Я расслышал своё имя и, насторожившись, подошёл ближе, так как знал этот Лидкин приём начинать высмеивать постепенно. Сначала она как бы объявляет имя из списка, затем проходится по внешности, затем добирается до абстрактных характеристик, и так до конца, пока от человека не останется ничего. Но самое ужасное, что невозможно разобрать, это сарказм или искренность. Как если бы самые честный в этом мире человек сказал бы самую очевидную ложь. Поэтому обижаться не получалось, а оспаривать было бессмысленно, так как, допуская такое, вы становились причастны к абсурдной логике, а не обращая внимания, были вынуждены терпеть её юмор, хотя, надо признаться, у неё это получалось презабавно.

К тому времени Макс, которому нравилось разбирать любые, даже самые бредовые идеи, уже задавал наводящие вопросы. Я услышал их и заинтересовался, заняв выжидающую позицию, Макс спрашивал: другими словами, основная проблема в том, чтобы добраться до края вселенной, оставив при себе возможность соображать, не распавшись на неделимые частицы? Думаю, я бы смог построить модель и даже рассчитать возможность попадания на край вселенной. Лидка на это хитро прищурилась, и я понял, что Макс попадёт в ловушку. Мужская дружба и солидарность вынудила меня сморозить глупость, и я угодил в ловушку вместе с ним. Я тогда сказал – между прочим, тут надо учитывать гравитационное красное смещение, так что возможно за то мгновение, которое понадобится для развала на частицы на Земле, пройдёт не одна тысяча лет.

На лице лукавой Лидки загорелось адское пламя интриги. Она огласила приговор до того, как мы успели осознать, что нас втянули в авантюру: «То есть вы серьёзно готовы составить модель и расчёты? Готовы держать пари?» Но тогда оно казалась шалостью, чепухой. Ну мало ли что придёт в пьяную голову на квартире у ещё более иррационального экзистенциалиста.

Макс сказал, опомнившись: «Но это же чисто теория, даже не теория, а пьяное рассуждение».

А я к тому моменту уже сообразил, что лучше втянуться в группу наблюдающих и смотреть со стороны на агонию Макса. И как я подозревал, почуяв запах крови, наш сартрствующий кьеркегоровец Лёха влез между Лидкой и Максом, дабы придать этому событию некую церемониальность. Обречённый Макс искал меня глазами. А я молился Ньютону, чтобы он меня не нашёл и не втянул в эту западню.

«Итак, чувихи и чуваки», – зловеще начал Лёха, заложив руки за спину и расставив ноги как унтер-офицер. Кто-то иронично выпалил – сам такой, Чувака. Тебя Хан Соло ждёт. Но Лёха не дал сойти затее на нет и прервал провокатора: «Мы были свидетелями того, как Лидка отправила голосовой запрос о пари Максу. По неписаным, но всеми подтверждённым законам этого учреждения, а именно квартиры на Большой Никитской, именуемой Экзистория, в числе обязательно и неминуемо приводимых к исполнению есть и закон о пари. Согласно которому пари принимается, и участниками оговаривается срок его исполнения, исходя из предмета пари, либо отвергается, но отвергнувший пари будет брошен в пучину бесконечного индивидуального позора и игнора на целый месяц, и, может быть, сможет таким образом прийти к самоотречению, став рыцарем…» Тут Лидка сама не выдержала и выпалила: «Ну вот опять начал, хватит нас агитировать». Но Лёха был готов к такому развитию событий, потому что его почти всегда затыкали, когда он начинал углубляться в своё новое увлечение, и невозмутимо продолжил: «Либо обязуется пройти нагишом от этого очага справедливости до Бульварного кольца и обратно, засняв своё триумфальное шествие, которое можно будет удалить после того, как все узреют сей мужественный или женственный, в зависимости от исполняющего, променад».

Народ замер, обдумывая как всегда извращенную идею Лёхи. На многих лицах заискрилось злорадное ожидание. И все как один оглядывали Макса, представляя его нагишом с айфоном, бодрой походкой шлёпающим по асфальту Большой Никитской. Время было удачное, одиннадцатый час пятницы. И люди на улице уже были в предвкушении выходных тусовок.

Короче, все ждали ответа Макса, Лидка ликовала, а я создал вокруг себя вакуум. И тут, как полагается лучшему другу, эта скотина меня предала: «Хочу напомнить, для осуществления этого пари мы будем опираться на все входящие определения. Часть из них предложил Стёпа, с его идеей о гравитационном красном смещении».

У меня всё внутри обвалилось. Я побледнел, посинел, покраснел, иссох, сжался, и всё это под взглядами толпы пьяных студентов НИИ имени Фока, которые мои изменения интерпретировали моментально, и это отразилось на их злорадных физиономиях. Я испепеляющее посмотрел на Макса и с надеждой на Лидку, она, отреагировав на мою мольбу, с ангельским видом прощебетала: «Да, действительно, он сделал точное замечание и без него это пари будет нечестным, не может же Макс всю славу себе присвоить» – всё, приговор оглашён. Я теперь ненавидел всех, кого любил и проклинал свою болтливость. Я вышел к этой коллегии бледный и решительный. «Итак, Макс, Стёпа, вы готовы принять условия пари? Или пусть озарит улицу нагота ваших бледных задниц», – с таким пафосом и зловеще произнёс Лёха, что ощущение было, что нас отбросило в средний век и мы перед толпой крестьян готовились к казни.

«Да, мы принимаем пари», – выдал я, и на лицах отобразилось разочарование, интрига ускользнула. На Лидкином лице – недоумение. Потому как построение модели казалось самой глупой попыткой потратить время. Для себя же я решил, что эта грандиозная задача займёт у нас как минимум год, люди не захотят ждать столько и подогревать своё любопытство, поэтому согласятся на неделю. В итоге мы договорились на месяц. И, конечно, проиграли спор. Скажу, что после этого наш рейтинг в НИИ даже вырос.

Уходя, Лидка не взглянула на Макса, а мне на прощание сказала: «Теперь твой друг знает цену времени».

Много дней спустя я вспомнил эту фразу и передал ее Максу. Он сразу понял в чём дело и объяснил мне. Оказалось, что за пару недель до пари он продинамил её, забыв адрес свидания. Кажется так Лидка отыгралась на Максе, ну а я был приятным бонусом. После всех этих событий они начали встречаться. Они встречались, а мы работали над этой сумасбродной теорией. Время таяло незаметно.

Ночь почти съела очертания корпусов НИИ имени Фока. На стоянке у обелиска заснул ниссан, спрятав свой нос за памятник. Сквозь темноту проглядывали оранжевые транспаранты на выпуклостях НИИ, словно вульгарное бикини на купальщице. Три транспаранта составляли забавную композицию из слов «физика», «чемпион» и изображения ощетинившегося кота.

Несмотря на поздний час, из окон кафедры квантовой механики вываливался электрический свет, рисуя вытянутую проекцию окна во дворе, а из открытой форточки можно было услышать возбуждённые голоса и учуять горький аромат сигарет.

– Стёпа, тебе повезло, что я холостой, задолжавший хозяйке за квартиру студент, – с наигранной досадой говорил жилистый парень в белом лаборантском халате. Вздёрнутая вправо и наверх, и как бы дымящаяся из-за сигареты чёлка, придавали ему озорной вид – А то стал бы я ввязываться в эту авантюру. Ёхарный Бабай, мы с тобой уже второй месяц возимся, – ни на миг не замолкая, пыхтя и при этом, вводя какие-то расчёты в программу на компьютере, продолжал себя накручивать злостный неплательщик.

Тем временем я смиренно сложил свои маленькие ручки на маленьком животе и в порыве самоистязания растянулся на стуле так, что на меня даже смотреть было неудобно, но такая гимнастика мне всегда помогала взбодриться. Я внимательно пропускал через себя слова Макса, похожего со стороны на этакую матёрую секретаршу захолустного детектива. Слова Макса не оставляли в моём сознании ничего кроме раздражающей вибрации. Вообще мы уже давно выработали для себя такой способ бороться со сном, когда кофе и сигареты не помогали.

Вдруг компьютер издал сытый звук, как Пэкмэн, съевший последнюю точку в лабиринте, и монитор зарябил какой-то последовательностью.

Макс ошалело посмотрел на моё раскоряченное тело, в его глазах отразилось такое же лицо незнакомого мне парня или мне так на тот момент показалось, из-за рассыпавшихся веснушек и торчащих в разные стороны как солома волос его выражение напоминало оглушённого падением с соседской яблони шалопая.

Чтобы не спугнуть чавкающий монитор, Макс осторожно, не сводя глаз с меня, убрал указательный палец с энтера и сказал: Всё! – вместе со словом невольно выпустив облачко дыма. Мы ещё секунд двадцать сидели в оцепенении, пока ситуация стала невыносимой и разом, подскочив к монитору, уставились на семенящие строки.

– Слушай, Стёпыч, до сих пор не могу поверить, что провокация Лидки сработала и мы с тобой, в общем-то, два неглупых, подающих надежды молодых самородка, взялись за это дело. Нет, ну ладно, чисто теоретически описать модель зависимости сознания человека от Вселенной, и уменьшение значения одного индивидуального сознания из-за постоянно расширяющейся Вселенной, это ещё можно понять. Молоды, горячи и нечем вечером заняться, но вот так! Два месяца кряду, каждый день, – с плохо скрываемой гордостью тараторил Макс.

Я, раздуваясь как индюк, от затяжки сигаретой и самодовольства подхватил мнимо-уничижительный тон Макса:

– Да, и ещё умудрились математически обосновать и рассчитать эту взаимосвязь. Установить влияние гравитационного красного смещения на изменение сознания индивида, сохранение сознания при перемещении к срезу Вселенной и возможность преобразования сознания в количестве одной штуки в импульсный код. Показать взаимосвязь замедляющегося времени с сохранением сущности и плотности этого замученного нами же сознания, и не рассеивания его же благодаря этому замедлению.