Текст книги "Линия Сатурна"

‒ Куда?

‒ А я почем знаю. Он вообще-то на улицу редко выходит. Торчит у себя, как сыч.

‒ А куда он обычно отправляется?

‒ Я ему что, мамаша? ‒ вопросом на вопрос отвечает вахтерша, вонзив в меня поросячьи глазки.

‒ Ну, возможно, он хотя бы иногда ставит вас в известность.

‒ Ставит в известность, ‒ передразнивает толстуха. ‒ А вот не ставит. Не хочет. ‒ И неожиданно добавляет: ‒ И правильно делает.

‒ Он очень нам нужен! ‒ умоляюще поизношу я.

Баба не удостаивает меня ни единым словом.

Уныло поворачиваемся к выходу.

‒ Эй, погодите! ‒ внезапно кричит вахтерша.

Оборачиваемся.

‒ Он обычно в столовке обедает. На углу Пестеля и Краснознаменной…

Точка общепита залита солнцем, поблескивают голубоватые квадратные пластиковые столешницы. Столики заняты не все, и на раздаче почти никого. Воскресенье, люди привычно обедают дома. Меня ошарашивают бедность и казарменный дух несчастной забегаловки.

Алешка украдкой тычет указательным пальцем в дальний угол столовой.

‒ Вот он!

Роман выхлебал суп и принимается за второе: котлету с макаронами. На третье он взял компот.

Помню, в детстве он казался мне чем-то демоническим. Он предпочитал надевать черное, темно-серое или коричневое, и всегда его ноги были обуты в черные ботинки. Он чуть прихрамывал, но порой было заметно, что ходьба дается ему с великим трудом.

Потом мне объяснили, что дяди Ромина левая ступня – протез. С тех пор его левый ботинок стал вызывать во мне почти суеверный ужас. Он меня как будто гипнотизировал. Перехватив мой завороженный, как у кролика, взгляд, Роман понимающе усмехался. Я краснел до ушей и покрывался потом.

А теперь этот тридцатилетний баклан кажется мне пошлым позером, не более того. В нем нет ничего страшного, тем более инфернального. Обычный пижон, который вызывает не страх, а жалость. Или омерзение.

Лично у меня он вызывает жалость. Убогий фигляр в потертом костюме, пытающийся изображать сверхчеловека.

Он отрывается от макарон, поднимает глаза ‒ и заметно бледнеет. Потом его бесцветные губы кривит знакомая усмешечка.

‒ Привет, ‒ обращается он к Алешке.

Голос хрипловатый, должно быть, от волнения.

Потом поворачивает голову ко мне.

В детстве я безуспешно пытался понять, почему дядя Рома круглый год носит солнцезащитные очки? Спрашивал у отца, но тот всякий раз уходил от ответа. Сейчас думаю так: скорее всего, для понта.

Преодолев накатившую гадливость, выдаю отработанную легенду:

‒ Я ‒ новый Алешин знакомый. Из Москвы. Будьте добры, посоветуйте, где мне отыскать Константина?

‒ «Разве я сторож брату моему?» ‒ его ухмылка становится невыносимо мерзкой. ‒ Это из Библии, господа-товарищи… Послушайте, друзья, все мои контакты с Костей сводятся к шах-ма-там. Где и с кем он проводит остальное время, меня не интересует. Я ясно выражаю свои мысли?

‒ А сегодня вы собираетесь играть в шахматы с Константином?

‒ Мы вчера резались до одурения. Нынче воскресенье. Отдых.

Во мне зарождается отчетливое ощущение, что «дядя Рома» врет или, во всяком случае, недоговаривает. Глаза за дымчатыми очками насторожены… Или это мне кажется?

Выбираемся из столовой, предоставляя Роману заканчивать обед, молча маемся неподалеку от входа в общепит, неизвестно чего ожидая.

Но надо на что-то решиться. Время идет, и минуты на моих электронных неумолимо перетекают одна в другую.

В глазах Алешки тревожное недоумение.

‒ Что будем делать теперь? ‒ он не обращается ко мне по имени, словно боится разбить нечто неосязаемое и хрупкое.

‒ Следить за Ромой, ‒ категорично отрезаю я. ‒ Других подозреваемых у нас все равно нет, а этот тип крайне сомнителен…

Стеклянные двери общепита отворяются, и на крыльце возникает Роман. В его темных очках тускло поблескивает солнце. Спускается по ступенькам, неторопливо ковыляет куда-то. Трогаемся вслед за ним.

Слава богу, по сторонам он не глядит, назад не оборачивается. Движется медленно, сильно прихрамывая, должно быть, размышляет о своем.

С изумлением ощущаю в себе азарт погони.

Молча движемся за «дядей Ромой», глядя на его покачивающуюся спину в свинцового цвета плащике. Мимо довоенных и послевоенных горемычных облезлых домишек, выкрашенных, в основном, в песочный цвет. Некоторые из них ‒ в сероватых от времени завитках лепнины. Асфальт весь в ухабинах, трещинах и заплатах. А вокруг – волшебные разноцветные деревья, беспечно сбрасывающие листву.

Наконец добираемся до пятиэтажного здания, возведенного в помпезном имперском стиле, с колоннами и прочими псевдоклассическими наворотами. На первом этаже размещается кинотеатр «Родина». Когда-то здесь в темноте и дыхании зала угловатый пацаненок Алешка с открытым ртом и сияющими глазенками таращился на экран.

Роман останавливается как раз у входа в кинотеатр. Тот украшен лепной аркой и оттого кажется вратами дворца – одряхлевшего, растерявшего былую роскошь, но еще изображающего из себя восьмое чудо света. Нахохлившись, закуривает. Видимо, кого-то ждет.

Перед кинотеатром – небольшая площадь. Укрыться на ней невозможно, и мы прячемся за углом магазина спорттоваров.

Время от времени Алешка, как самый глазастый из нас, высовывается ‒ и отрицательно мотает головой.

И вдруг – после очередного подглядывания ‒ шепчет:

‒ Кто-то к нему подошел.

‒ Опиши этого человека.

‒ Плащ такой… желтоватый, серая шляпа, брюки тоже серые, ботинки… ботинки черные.

‒ А лицо?

‒ Он боком стоит… А сейчас ‒ вообще спиной. Он немножко выше дяди Ромы. Сантиметров на пять… Расходятся!

Неизвестный направляется к трамвайной остановке. Походочка летящая, танцующая, уверенная. Роман, немного помедлив, шкандыбает куда-то вдоль торцевой стены кинотеатра.

Тут же вспоминаю великий роман Булгакова: «излюбленный бандитский прием – уходить врассыпную».

‒ Двигаем! ‒ командую ребятам. ‒ За мужиком!

Почти бегом следуем за незнакомцем. Пересекаем широченный унылый Коммунистический проспект – как раз вовремя. Парень влезает в трамвайное нутро. Мы – за ним.

Алеша, стесняясь, сует толстой молодой хамоватой кондукторше девять копеек, оплачивая проезд нас троих.

Все сиденья в вагоне заняты. Парень стоит, вцепившись в перекладину. Симпатичный: римский нос, темные прямые брови. Только рот и подбородок невыразительные, вялые.

Изо всех сил стараюсь не пялиться на него, а сам думаю: «Господи, что я творю! Наверняка и «дядя Рома», и этот тип непричастны к смерти отца! Я ‒ глупец! Выслеживаю невесть кого и упускаю истинного убийцу!»

Меня до костей пронизывает ощущение провала, бессмысленности моих нелепых телодвижений, предчувствие неминуемой катастрофы. Я ведь даже не представляю, где сейчас отец и кто собирается его уничтожить!

Мало того, не знаю мотива.

Отца убили не из-за денег. А из-за чего?

Ненависть? Чушь собачья. Невиннейший, добрейший фантазер – кто мог его ненавидеть?

Единственное, что хоть как-то успокаивает, ‒ сама судьба закинула меня в смиренный осенний день 26 сентября 1971-го года. Стало быть, есть в этом безумии какой-то смысл, какая-то цель!

А вагон между тем, скрипя и позванивая, движется по маршруту.

Минут через двадцать незнакомец выходит.

Центр города. Скромного размера площадь. Памятник Ленину. Ни елки, ни ледового городка, ни обезумевшей толпы. Тихо. Безлюдно. Ветер метет по брусчатке пыль и опавшую листву.

«Мистер икс» спускается к пруду, усаживается на скамейку, неотрывно глядит на темную, ритмично колышущуюся массу зеленоватой воды. Солнце – в пепельном тумане облаков, отчего вокруг скучно и сурово.

‒ Ждите, ‒ приказываю ребятам, кивая на соседнюю скамью.

А сам подсаживаюсь к пареньку.

Теперь он совсем рядом. Слышу, как шуршит его плащ, когда он достает зажигалку и пачку недешевых престижных болгарских сигарет БТ. В ноздри лезет тягостный запах сигаретного дыма, от которого всегда ощущаю легкую дурноту. Что ж, приходится терпеть.

‒ Неплохой у вас городок, ‒ обращаюсь к незнакомцу.

Поворачивается. И я впервые вижу его глаза ‒ карие, насмешливые.

‒ А вы откуда?

‒ Из Большой Деревни.

‒ И Москвы, что ли?

‒ Из белокаменной.

‒ Наш городишко наверняка кажется вам дырой, ‒ цедит он.

Меня корчит от обиды за родной городок, который, если честно, никогда не был мне симпатичен. Вернее, так. В детстве я не вылезал из периферийной Оборонки и центра города просто не знал. А в молодости заболел Москвой и страшно хотел свалить в белокаменную, ‒ она снилась по ночам. Но оказался слишком трусоватым, осторожным, тяжелым на подъем. И остался куковать в этом городке.

И все же незнакомец сразу становится мне противен. Напялил дряхлую широкополую шляпу и изображает то ли сверхчеловека, то ли непризнанного гения.

А он продолжает:

‒ У меня с детства мечта – жить в первопрестольной.

Потом, криво усмехнувшись, добавляет:

‒ Шмотки, гляжу, на вас заграничные. Подержанные, но ‒ фирмá. Этого не скроешь. Такое здесь не шьют.

Обводит меня восхищенным взглядом.

‒ Сразу видать. По мне так лучше западная комиссионная одежонка, чем новая отечественная. Я бы и сам такое надевал, но… Стараюсь не привлекать внимания к своей скромной персоне. Зачем выделяться? Я не кинозвезда. Да и деньжонки нужны немалые. Ношу то, что и большинство. За единственным исключением: нагло фигуряю в довоенной отцовской шляпе, уже потертой. И этим дразню население.

Надменно кривит рот. О чем он и Роман разговаривали возле кинотеатра «Родина»? А что, если хромой просил его всячески нас задерживать, пудрить мозги?

Как мне себя держать? Распахнуться и вызвать на ответную открытость? А если просто начнет врать?

Вопросы без ответов.

А время идет.

Небольшие, словно слегка выцветшие глаза паренька безмятежны и чуть ироничны. Лишь теперь замечаю над верхней его губой узенькую, тщательно выбритую ниточку пижонистых усиков. Уверенное в себе наглое хамло. Лет ему не больше тридцати, а держится как сорокалетний.

‒ Мне почему-то кажется, что вы начальник, ‒ говорю ему.

‒ Мелкий. Мастер в сборочном цехе.

Он самодовольно ухмыляется. На верхней челюсти два передних зуба ‒ золотые.

‒ А вы кем работаете? ‒ спрашивает небрежно. ‒ Мы не коллеги?

‒ Программист. Прибыл на конференцию, делиться опытом.

‒ Наблюдал я как-то вашу ЭВМ, ‒ цедит он, усмехаясь, выпуская дым из ноздрей. ‒ Стоит здоровущая железная хреновина, моргает лампочками и как бы говорит: «Сейчас та-акое выдам!..» А рождает мышь. Пользы от нее ровно никакой. И долго еще не будет.

«Как ты заблуждаешься, парень!» ‒ вертится у меня на языке; сглатываю эти слова вместе со слюной.

Он протягивает ладонь.

‒ Валентин.

Пальцы длинные, сильные, цепкие. Нарочно стискивает мою руку, точно клещами. Выдерживаю. Он удовлетворенно усмехается. Спрашивает:

‒ Знакомишься с городом, приятель? Здесь знакомиться не с чем. Нищий набор типовух и кособоких изб. Все грязное, завалящее. Глаз положить не на что. Девчонки ‒ так себе. Серость. Ширпотреб. Москвички – дело другое. Не парижанки, но вполне комильфо. Умеют подать себя. А здесь… Одно слово: глубинка, глухомань.

‒ Что ж ты в Москву не переедешь?

‒ Легко сказать. А жилье? А прописка? Нет, браток, что-то не тянет меня в лимитчики. Вот и плыву по течению. У тебя что в Москве?

‒ Комната в двухкомнатной квартире.

‒ Во, видишь, комната. А я где головенку свою греховодную преклоню? Был бы строителем, мог бы понемногу жилплощадью отовариться. Поначалу – койка в общаге. Потом ‒ хрясть! – квартирка в новостройке. Естественно, у черта на куличках, но ‒ в столице. Нет, я в строители переквалифицироваться не собираюсь. Не мое…

Умолкает. Супится. И внезапно прищуривает правый глаз.

‒ Послушай, чувачок, мне почему-то кажется, что ты – не из Москвы. Да чего там, уверен. Зуб даю. Золотой.

‒ Почему так решил? ‒ спрашиваю, обмерев.

‒ Заметил, как ты и эта мелочь пузатая, ‒ он брезгливо мотает головой в сторону Алешки и Немой, беззвучно окаменевших на соседней скамейке, ‒ за мной шпионили. А потом ты подсел ко мне. Как бы невзначай. Ну, приятель, колись, чего надобно?

‒ Что, принял меня за мента? ‒ я посмеиваюсь, оттягивая время.

‒ А хрен тебя знает, кто ты такой, ‒ беззлобно усмехается он.

«А ты кто такой, Валя-Валентин? ‒ крутится в моей голове. ‒ Возможно, ты – убийца моего отца и встречался с «дядей Ромой» возле киношки, чтобы получить последние наставления? Что ж тогда получается? Роман ‒ заказчик, а ты ‒ киллер?»

Заставляю себя улыбнуться внезапно заледенелыми губами.

‒ У тебя мания преследования, Валентин. Что за бред! Никто за тобой не следил. Я вчера прилетел из Москвы и…

‒ Брось, я маасквичей перевидал. Ты – местный. Но какой-то странный, диковинный, точно не отсюда. Не могу тебя раскусить. А, впрочем, зачем? ‒ добавляет он пренебрежительно. ‒ И вообще, надоел ты мне, брателло…

Я даже не обижаюсь. Встаю со скамьи и – сам не пойму, зачем, словно в бреду отправляюсь в сторону улочки Бонч-Бруевича. Ребята топают за мной. Даже не оглядываясь, ощущаю их присутствие за своей спиной.

У меня кошки скребут на душе. Я ‒ законченный дурак! Зачем тащился за Валентином? Неужто надеялся его расколоть?

«Все пропало! Все пропало! ‒ рефреном стучит в мозгу. ‒ Роман к чему-то готовится в Оборонном районе. А мы здесь занимаемся всякой ерундой… Стопроцентный кретин!»…

Что я потерял на торговой улочке Бонч-Бруевича? Понятия не имею. Но вот она – во всем своем уродстве.

В 1999-м она до отказа забита киосками, бойко торгующими шмотками, игрушками, дешевой бижутерией, сувенирами. Горожане, теснясь и толкаясь, пожирают глазами выставленное в витринах базарное барахло, запихиваются в тесные мирки «комков», чтобы приобрести для себя или для своего ребенка китайскую (или турецкую) тряпочку или игрушку.

Через год (как обещает мэр) киоски снесут, улочку оборудуют скамьями и клумбами, и она превратится в местный Арбат. Во что не очень-то верится. Все уже привыкли к безалаберной комочной жизни, в которой есть мишурная мещанская романтика, почему-то приятно греющая душу.

Сейчас, в 71-м, Бонч-Бруевича невероятно скучна. Пыльная, облезлая, с осыпающимися, потерявшими цвет особнячками и неопрятными советскими типовухами. Ни комков, ни гремящей удалой попсы, от которой пухнут уши, ни одурелой толпы, жаждущей второсортных безделушек. Улочка безлюдна, точно вымерла.

Но Алешка и Немая, похоже, от Бонч-Бруевича в восторге. Оба никогда в центре не бывали.

‒ Алеша! ‒ раздается слева от меня.

Невольно поворачиваю голову. Само собой, окликают не меня ‒ я здесь непонятно кто. Обращаются к Алешке.

Да это училка английского! Двадцать восемь лет назад она казалась мне высокой, жилистой и некрасивой. Сейчас она чуть ниже меня, но жилистость и некрасивость остались при ней. Даже, пожалуй, проявились еще нагляднее, отчетливее. Я не был вхож в кружок ее любимчиков и с инглишем до сих пор не дружу.

‒ О, и Лиза тут! ‒ англичанка лучится предельной радостью.

Только теперь она замечает меня.

‒ А это кто с тобой, Алеша? Представь, пожалуйста. Это не твой отец ‒ тот мне известен.

Оттарабаниваю уже привычное:

‒ Я – Алешин приятель. Из Москвы. И зовут меня тоже Алексеем. Такое вот совпадение. Мы даже немного схожи с Алешей, не находите?

‒ Пожалуй, сходство есть, но небольшое. Нет, у вас совершенно разный тип лица… Ну, а я – Фаина Анатольевна. Для вас – просто Фаина.

Она улыбается с видом шалуньи, поигрывая глазками и узкими бедрами. Сейчас англичанке около сорока, и я очень даже ‒ по возрасту ‒ ей подхожу. Только теперь до меня доходит: старая дева знает моего отца именно потому, что он ‒ холостой мужчина!

‒ Фаина Анатольевна…

‒ Я же сказала, для вас ‒ Фаина.

‒ Ах, да, извините… Мы ищем Алешиного отца. Ушел из дома и пропал. Вам он сегодня не попадался?

‒ Мне? – нет. А он должен быть на Бонч-Бруевича?

Неопределенно пожимаю плечами.

‒ Тогда почему ищете на Бруевича? ‒ резонно интересуется Фаина.

‒ Мы случайно тут оказались, ‒ бормочу, краснея.

‒ Насколько помню, его жена исчезла… год назад?.. Или два?.. Впрочем, неважно. ‒ Она приближается ко мне. Шепчет, едва не касаясь губами моего уха: ‒ Я преподаю английский, но скажу по-французски: шерше ля фам.

‒ Вы так думаете?

‒ А что же еще?

Действительно, что же еще? А ведь и впрямь жеманница Фаина права. У отца вполне могла появиться женщина.

‒ Вам известно, кто она?

‒ Давайте отойдем на секундочку, ‒ опять же на ухо интимно предлагает англичанка.

И доверительно берет меня под локоток.

Отступаем в сторонку.

‒ Однажды, ‒ почти шипит она, ‒ примерно месяц назад, в самом конце августа совершенно случайно увидела его с некой дамой. Шли под ручку.

‒ Где это было?

‒ В Заборском районе… Ах, да, вы же из Москвы… Ну, ничего, Алеша и Лиза объяснят… Я видела Алешиного папу и вышеупомянутую даму рядом с главной площадью района, той, что неподалеку от заводской проходной.

‒ И куда они двигались?

‒ Возле площади существует некий весьма приятный квартальчик, пять-шесть сталинских пятиэтажек, в них проживает местная элита. Аборигены ‒ неофициально ‒ именуют данный оазис «Голубой кровью».

‒ Значит, парочка скрылась в этом квартале?

‒ Послушайте, я за ними не следила. Но, думаю, они пересекли элитный райончик и исчезли в неизвестном направлении.

‒ А она выглядит, эта женщина?

‒ Не Брижит Бардо, естественно, но вполне приятная. Возраст: тридцать-тридцать пять, не более. Хорошего роста, стройная, хотя немного сутулится. Брюнетка. Одета скромно: цветастенькое платьице, босоножечки… Сумочка чудовищно безвкусная – ядовито-красная, грошовая, дерматиновая. Блестела на солнце так, что резало глаза. Если бы не эта сумка, дамочка выглядела бы вполне респектабельно. Но сумка…

‒ Лицо запомнили?

‒ Чего нет, того нет… Ну, мне пора. Задержалась я с вами. До свидания, Алеша и Лиза… А вам, ‒ Фаина кокетливо стреляет глазенками, ‒ если снова приедете погостить, настоятельно рекомендую заглянуть в школу № 48. Я не только преподаватель английского, но и классный руководитель. Обменяемся мнениями по поводу Алеши. К сожалению, у него есть некоторые проблемы. В частности, с иностранным языком… Бай!

Игриво машет ручкой и уцокивает вдаль.

Растерянно стоим втроем на Бонч-Бруевича, как люди, заблудившиеся в тайге.

Куда теперь идти?

И все же во мне тихонько зуммерит надежда.

Машинально вынимаю записную книжечку, в которой заполнены только четыре листочка. Перелистываю. Читаю. Вскрикиваю! И принимаюсь давить на кнопочки мобилы.

* * *

31 декабря 1999-го года.

Частный сыщик по прозвищу Королек

В этом году, в октябре я подвернул ногу. Да так основательно, что пока добрался до поликлиники, едва не грохнулся в обморок. К горлу подступила тошнота, окружающая действительность – мерклое небо, шаблонные короба зданий, машины, трамваи – внезапно начала бледнеть, выцветать, покрылась зеленцой, словно смотрел сквозь защитные очки.

Эта зелень и нестерпимая игольчатая боль в лодыжке слились воедино, и я равнодушно размышлял, свалюсь в октябрьскую грязюку прямо сейчас или чуток погодя. Все-таки оклемался, доковылял и занял очередь к хирургу.

Время волочилось томительно долго. Я сидел на топчанчике, оцепенело привалившись спиной к стене, и глазел на противоположную стену, которую украшал плакат о вреде случайных половых связей.

По угрюмому тоскливо-длинному, как тоннель, коридору, перестукивая каблучками, промелькнула девчушечка – махонького росточка, ладненькая, в беленькой шапочке и халатике. На фоне скудной, пропитавшейся снадобьями и человечьими запахами казенщины, она казалась лучиком чистейшего света в темном царстве. Я заметил, что улыбаюсь.

Через некоторое время она деловито проскакала обратно. Я проводил ее взглядом и стал нетерпеливо ждать, не покажется ли снова.

И она появилась. Энергично пробежала мимо и скрылась за дверью. Я не ловелас, наоборот, неотесанный и стеснительный мужик, который никогда не умел охмурять девчонок и презирает бабников – должно быть, из зависти. Но на этот раз почувствовал: упущу шанс ‒ во веки веков себе не прощу. Собрал волю в кулак, поднялся и, постанывая и скуля, переместился на центральную ось коридора.

Она возникла снова, заспешила назад и наткнулась на меня. Я невольно посторонился, вскрикнул, даже взвыл от пронзившей щиколотку боли.

– Ой, – она всплеснула ладошками, – вам плохо?

– Нор… маль… но, – мужественно промычал я сквозь стиснутые зубы и полюбопытствовал: – Извините, вас не Леной зовут?

Она уставилась на меня огромными блестящими глазищами. Сердце мое оборвалось.

– Разве мы знакомы? – спросила она.

– На вашем кармашке вышиты буковки Е и О. Конечно, вы могли надеть чужую униформу, но это вряд ли. Вы худенькая, и ростик небольшой. В этой поликлинике немного найдется женщин с такими габаритами. А халатик вам аккурат впору. Кроме того, накрахмален и просто сияет чистотой. Кто будет так ухаживать за вещами, как не хозяйка?

Делаем вывод: халатик принадлежат вам, а Е и О – ваши имя и фамилия. С буквы Е начинаются несколько имен. Сразу отметаю Евдокию, Евлампию, Евпраксию, а также Ефросинью и Ефимию. Само собой, вы могли называться и так, но, говоря откровенно, не вяжутся с вами эти имена. Какая вы Ефимия или – того хлеще – Евпраксеюшка?

Она глядела как зачарованная.

– Остается Ева, Елизавета, Екатерина и Елена.

– Еще Евгения, – подсказала она. – Женя.

– С нее, пожалуй, и начнем. Женя, как полагают знающие люди, обычно обидчива, упряма, неуживчива и обожает повелевать. Холодно ‒ не вы. Катя нерешительна, самолюбива и дьявольски горда. Опять не то… Кто у нас еще? Прародительница Ева? Скрытная, завистливая. Впрочем, разумная и нежная. На вас не похоже. Лиза ‒ хитренькая лисичка, непоседливая, амбициозная. А вообще, как считается, человек она добрый. Уже теплее.

– Почему теплее? – заинтересовалась девчушка.

– Потому, что вы светитесь добротой, – заявил я убежденно, и мои уши запылали. – Честно признаюсь, я бы остановился на Елизавете, ‒ если бы вы не пожалели меня, постороннего человека. А сострадание – свойство Елены. С детства она замкнута, доверчива, а на деле ‒ жизнерадостная фантазерка. К тому же любопытна – в вас, извините, это чувствуется сразу. Любит чистое и красивое, а ваш халатик вон какой свеженький да отутюженный.

– Вы астролог, да? – спросила она.

– Частный сыщик.

– Ой, правда?.. А что еще можете про меня сказать? – и в ее глазах точно зажглась тысячеваттная лампочка.

– Вы не замужем.

– Господи, а это как узнали?

– Секрет, – загадочно ответил я.

И едва не подпрыгнул от острого приступа счастья. Никаких оснований заявлять, что она холостячка, у меня не было. Брякнул только для того, чтобы проверить, есть ли у нее благоверный. Окажись она окольцованной, я бы ‒ от отчаяния ‒ вывихнул вторую ногу.

– Ну, скажите! Пожалуйста! – попросила она.

В ее словах не было и тени кокетства. Она, как ребенок, просто умирала от любопытства.

На это я ее и подцепил.

– А давайте в воскресенье встретимся, скажу, – заявил, наглея на глазах.

Елена покраснела так, что жаль ее стало до слез. И согласилась.

Мы встретились, посидели в кафушке. И с этого времени начались наши свидания.

Нашему роману откровенно недостает огненной ромео-джульеттовской страсти, все до предела буднично, незамысловато. Как у большинства.

Сегодня, 31-го декабря, жду ее в своей однокомнатной квартирке. Будем встречать новое столетие. Я нарядил елочку и, как сумел, накрыл стол. Ближе к полуночи выну из холодильника шампанское.

В восемь часов является ‒ с двумя салатами и холодцом, сварганенными собственноручно. Как только дотащила? Сообщает радостно:

‒ Ой, еле добралась, народу в автобусе – как селедок в бочке! Некоторые уже отметили. Пьяненькие – в дым!

Гляжу на нее, румяную, глазастую, сияющую, и нет во мне похоти, лишь умиление и нежность.

Новогодний вечер летит, потрескивая за окнами редкими фейерверками.

Звоню Шузу, давнему приятелю, еще со школярских времен.

‒ Иди на фиг со своими слюнявыми пожеланиями, ‒ зло отрезает Шуз в ответ на мое поздравление. ‒ Ты хоть понимаешь, что случится в следующем столетии, которое ты ждешь с таким щенячьим восторгом?.. Нет?.. Ну, тогда объясняю. Для идиотов. В новом веке ‒ в результате повальной роботизации ‒ человек станет лишним на земле. Будут исчезать целые профессии. К концу века из людей останутся некие особые индивиды. Остальных утилизируют за ненадобностью.

‒ Семь с половиной миллиардов?

‒ Да хоть сто семь. Кому мы, собственно, нужны? Богомерзкая плесень, расползшаяся по планете и испохабившая все, до чего смогла дотянуться.

‒ Спасибо за приятные слова, Шуз.

‒ Не за что, ‒ его голос неожиданно теплеет. ‒ Желаю всего наилучшего, Королек! Праздник встречаешь один?

‒ Нет.

‒ Счастливчик, ‒ вздыхает Шуз и пропадает.

Поросенок.

Собираюсь звякнуть маме, но мобильник сам подает голос.

‒ Привет, Королек. Это Алеша Топилин.

‒ Привет, Алешка! ‒ отзываюсь я. ‒ С наступающим!

И слегка изумляюсь. С чего вдруг Алешка решил меня поздравить? Мы не друзья, даже не приятели. Познакомились около года назад, потрепались, обменялись номерами телефонов, после чего практически не общались.

Любопытный фактик. Когда Алешке исполнилось двенадцать, погиб его отец. Узнав об этом, я малость обалдел: меня двенадцатилетнего отец бросил. Совпадение.

Дальше – больше.

Оказалось, что он женился вскоре после окончания школы ‒ причем, на своей однокласснице. Супружницу его звали Мариной. Через короткое время молодые разбежались – не сошлись характерами.

С нами крестная сила! Это моя подруга жизни звалась Мариной! Это она была моей одноклассницей! Это мы разбежались вскоре после женитьбы!

Наконец, он обмолвился, что когда-то жил на Стахановцев. И я перестал изумляться. Только спросил: «Адрес какой?» И мудро, как древний философ, улыбнулся, когда выяснилось, что в детстве он проживал в соседнем дворе. В домишке, который отличается от моего только цветом. Он отчаянно розовый и оттого похож на громадную детскую игрушку. Или на домик из сказки.

Алешка старше меня лет на десять. Будучи малолеткой, я его не замечал. А уж он-то меня, мелкого шпингалета, в упор не видел.

Возбужденный и растерянный Алешкин голос:

‒ Королек, ты человек здравомыслящий, тебя удивить трудно… Я звоню из 1971-го года.

‒ Откуда? Повтори!

‒ Из 71-го. Считай, что прикатил туда на машине времени… Пойми, я не пытаюсь тебя разыгрывать…

‒ Лично у меня создалось другое впечатление. Извини, Алешка, похоже, ты досрочно встретил двадцать первый век.

‒ Королек, я попал в 1971-й год, в 26-е сентября! В день убийства моего отца. Так случилось. Я должен предотвратить его гибель!

Пытаюсь привести взлохматившиеся мозги в порядок. В голосе Алешки вибрирует отчаяние. А вдруг он психически здоров? А вдруг не разыгрывает?

‒ Ты поможешь мне, Королек? ‒ кричит Топилин сквозь странные гулы и шумы. ‒ Мне больше не к кому обратиться.

‒ Пожалуй, ‒ отвечаю осторожно. ‒ Но я занят. Пойми, Алеша, праздник на дворе. Не самое удачное время для расследования преступления… Ладно, рассказывай. Попытаюсь помочь. Но ситуация ненормальная, согласись… И не забывай, в твоей мобиле может батарейка кончится.

Он повествует, а я стою, сжимаю потной рукой телефончик и чувствую, как понемногу съезжает крыша.

Что это? Прикол? Мистификация?

‒ Поможешь мне? ‒ кричит Алеша.

Почему-то мерещится, что голос его доносится из черной бесконечности пространства, из бездны.

‒ Постараюсь, ‒ буркаю я. ‒ Фактов нет…

Когда отключаю трубку, Сероглазка восхищенно выдыхает:

‒ Какая у тебя удивительная работа!

‒ Согласна потерпеть, если я попытаюсь немного помочь приятелю? Не будет скучно?

Мотает круглой головенкой:

‒ Ничуточки!

‒ Тогда давай вдвоем раскручивать это дело. Не против?

‒ Давай! ‒ охотно, как ребенок, откликается она. После чего добавляет: ‒ А что за дело?

‒ Представь. Живет тридцатидвухлетний мужик. Два года назад пропала его жена, считай, померла. Он находит женщину, примерно свою ровесницу. Однажды видели этих двоих ‒ его и ее ‒ в Заборском районе. Оба завернули в квартальчик «Голубая кровь» и исчезли из поля зрения. По всей видимости, проскочили жилища местной знати и двинули дальше…

‒ В кинотеатр «Победа», ‒ подсказывает Сероглазка. И, опустив глазки, сообщает: ‒ Я сама из Заборья. Заборские мы!

‒ Никуда не скрыться от заборских!.. А ведь ты права! Мужик наверняка отправился с неизвестной дамочкой в кино.

‒ А кто она? ‒ огоньки в глазах Сероглазки так и скачут.

‒ Кабы знать, ‒ вздыхаю я.

А сам вспоминаю Оборонку ‒ океан приземистых домишек, где некогда жил Алеша Топилин, где проскакало и мое босоногое детство.

С Оборонкой соседствует другой район, отрезанный от нее широченным и до невозможности тоскливым Коммунистическим проспектом. Заборский.

Когда-то здесь до горизонта простирался беспредельный сосновый бор. В индустриальной горячке тридцатых годов деревья повырубили, отгрохали гигантский заводище, наскоро выстроили жилища для рабочих и спецов. А в название все же вошел лес с его травами, ягодами, грибами, солнцем, тенями и разной живностью. Заборье.

Вместе оба поселения – Оборонное и Заборское – образуют неделимый Пролетарский район, когда-то, при советской власти, могущественный, ныне основательно захиревший.

Оборонка издавна считалась провинциальной, не престижной. А Заборье числилось образцово-показательным. Чиновники ‒ и городские, и областные ‒ с гордостью привозили сюда столичных начальников. Да и сами аборигены ощущали себя особыми, исключительными. Они практически не выезжали в центр города. Покупали шмотки и жратву в здешних магазинах, праздновали в местных ресторанах и кафушках. Если появлялся в городе новый фильм, не торопились смотреть. Ждали: покажут в «Победе», тогда и поглядим.

Заборье было отдельной планетой, подчинявшейся своим законам.

К концу века ситуация коренным образом изменилась. Заводище, вокруг которого сформировался Заборский район, приказал долго жить. И сам район оскудел и сравнялся в провинциальности с Оборонным.

У нас, Оборонных, была своя подростковая банда, у Заборских – своя, и эти группировки нередко схлестывались до кровищи. «Заборские» оказались покруче. Мало того, в завершающиеся девяностые они подмяли под себя весь мегаполис. Сопротивлялись их мощному натиску только «южане» ‒ братки с другой городской окраины. Остальные бандюганы поутихли и пожухли.

Но бандиты в нашем случае вряд ли при делах.

Стало быть, так. Не имея возможности ничегошеньки проанализировать, примем за основу, что Алешкин папаня и его пассия 26 сентября 1971-го года смотрят (или уже посмотрели) художественный фильм.

Набираю номер Алеши.

‒ Есть шанс, что сейчас твой отец и его мадам ошиваются в киношке под названием «Победа». Возможно, сеанс еще не кончился. Поспеши, друг.

‒ Понял. Как я сам не сообразил?! Еду! До звонка.

Гудки. Гудки из давнего прошлого… Обалдеть!

‒ А теперь объясни, что случилось? ‒ требует Сероглазка.