Текст книги "Нефтяная бомба"

Ирак. Озеро Тартар
17 мая

А сегодня у нас джума. То есть – пятница. Для мусульман – выходной, здесь в большинстве стран он единственный, потому что работают они в день меньше, чем мы, – по шесть-семь часов. Время молитвы. Для нас – это головная боль, потому что именно в пятницу, в то время, когда все правоверные собираются в мечеть, и происходят всякие эксцессы. Здесь принято, что сразу после пятничного намаза мулла произносит что-то вроде речи по текущей политической ситуации в городе, в стране и в мире. После такой политинформации запросто начинаются погромы с трупами, сожженными машинами, вынесенными лавками и магазинами. Похороны погибших в таких беспорядках часто перерастают в новые беспорядки… И так без конца.

Но меня это никак не касается. Я еду на встречу с агентом…

Машину я беру не в гараже представительства, не посольскую, а из гаража Министерства нефти. Машина – «Мерседес S600» выпуска 2003 года в бронированном варианте, сильно уже поезженная, но ходкая – бронированных машин тут полно, как и «Мерседесов» S-класса самого разного года выпуска. Движок – двенадцатицилиндровый – жрет много, но по местным ценам на топливо совсем недорого обходится, и на этом здесь не экономят. Зато подхватывает дуром с любой скорости, что с пятидесяти, что с двухсот.

Путь мой лежит на озеро Тартар, излюбленное место отдыха иракцев побогаче с тех пор, как потише стало. Дорога до озера идет через Эль-Фаллуджу, потом – через Эр-Рамади. Это смертельно опасное место, так называемый суннитский или стальной треугольник. Сколько американцев тут погибло – не сосчитать… Но так дорога хорошая.

Машин много. При Саддаме бензин дешевле воды стоил, потом пришли американцы и сказали, что так не пойдет, и подняли цены до среднемировых. Это стало одним из поводов для взрыва. А знаете, кто принимал самое непосредственное и, наверное, даже определяющее участие в разработке программы экономического развития постсаддамовского Ирака? Егор Тимурович Гайдар вместе с его приснопамятным институтом, чтоб его. Главным разработчиком программы числился Лешек Бальцерович, еще один крайне либеральный экономист, но он в то время руководил Национальным банком Польши. Много ли у него было времени на разработку программы экономического восстановления Ирака? Вряд ли. А вот Гайдар был свободен, и у него под рукой был целый институт – тем более что он был учеником Бальцеровича. Я совсем не удивлюсь, если к разработке программы приложил руку еще один русский экономический гений – Чубайс. И совсем уж не удивлюсь, если когда-нибудь вскроется, что смерть Гайдара была совсем не случайной и связана как раз с иракскими событиями. Потому что американцев тут встречали с цветами, а через несколько месяцев реформ Гайдара началась гражданская война.

Дальше продолжать не буду. Sapienti sat – а неумному что ни говори, все не в кассу.

Прохожу Фаллуджу по новенькой объездной. Трасса эта не так загружена, как на севере и на востоке, там то и дело грузовые конвои, не протиснешься. Мимо, в затемненных стеклах, летят бетонные заборы, пальмы, апельсиновые, «культурные» рощи сменяются зарослями, из которых во времена оные запросто можно было получить культурный привет из РПГ. Ирак представляется всем страной пустынь, но на самом деле – пустыни только к западу и к югу, а так – рощи, поля – здесь даже пшеницу выращивают. Чем ближе к северу, тем больше гор. В Курдистане – скорее не горы, а холмы, заросшие деревьями. Раньше деревья сажали одни курды, теперь все иракцы сажают, я даже знаю, где яблоневые сады посажены. Но самый кайф – это апельсиновые и банановые рощи. Для нас, жителей средней полосы России, это просто дико – зашел и рвешь тропические фрукты, как яблоки с куста. А для иракцев – наоборот, в новинку яблоки, многим очень нравятся…

По дороге к Рамади – ремонт, дорогу расширяют. На всей дорожной технике – бронированные кабины, их уже здесь варят, правда, бронелисты мы поставляем. И Китай. Бронепрокат можно взять у нас, в Израиле, в Китае, в Иране и в Европе. Но Израиль по понятным причинам отпадает, Китай… Странная там металлургия. Вроде с виду нормально, но, например, недавно на партии закупленных китайских защищенных грузовиков кабины просто трещинами пошли, ни с того ни с сего. Европа – дорого. Остается только Россия, тем более что мы реально защищенные машины поставляем, после Чечни и Кавказа вообще знаем, что к чему. Таких здесь полно – с виду обычный «КамАЗ», но кабина – ПК не возьмет.

Проползаем мимо. Иракцы такие же нетерпеливые, как мы, над дорогой какофония сигналов. Ремонтников прикрывает Тигр, автоматический гранатомет нацелен в сторону зарослей, все иракцы – в российских шлемах «Сфера», с новенькими «калашниковыми», воинственно торчат усы. Это не Мухабаррат, скорее всего шестьдесят пятая бригада спецназа, черные береты. Прохожу затор, стрелка спидометра моментально взлетает до ста пятидесяти. Здесь дорога уже расширена, новенькая. Сам Рамади – на горизонте. Зелень и новенькая телевышка, выше минаретов мечетей. На въезде в город – блокпост, тяжелые «Тайфуны» и более легкие «Тигры» спецназа, – но никого не тормозят и даже не осматривают. Сбрасываю скорость. Объездной у Рамади нет, шоссе идет через центр города, это знаменитая Рут Мичиган, одна из самых опасных дорог той войны, политая американской и иракской кровью. Ее постоянно контролировали снайперы – и все равно на ней из американцев человек тридцать-сорок только погибло. Сейчас снайперов нет, город восстановлен, вон там – знаменитый отель, не знаю, как он называется – американская снайперская группа билась там, попав в окружение. Конвой морской пехоты шел к отелю, чтобы вытащить их, две с чем-то мили за восемнадцать часов. Сейчас почти ничего этого нет – только здоровенные щиты с рекламой над автострадой. Иракна – сотовая связь двадцать первого века. И все-таки здесь неспокойно, вся дорога, проходящая по городу, отгорожена щитами выше человеческого роста, чтобы не стреляли и не перебегали.

За Ар-Рамади резко ухожу направо, на развилке разворачиваюсь, чуть ли не на двести семьдесят, прямой дороги к озерам нет. Тут тоже ремонт. Ползем, кондишн работает. Иншалла, к часу дня – самый кайф на озерах – доберусь. Здесь уже грузовиков намного меньше, в основном внедорожники – японские и китайские. Уступать дорогу здесь не любят, сигнал могут воспринять неадекватно – в свое время американские и британские контрактники наводили шороху своими крякалками. Приходится маневрировать. Из-под колес одной «Тойоты» вылетает камень, бьет по стеклу – я морщусь, хоть и чужая машина, а все же. Обгоняю автобус – видимо, с туристами. Автобус здоровенный, тоже китайский. Большой, как аквариум.

На подъезде к озерам – импровизированная стоянка, местные бачата бегают и предлагают посторожить машину. Если не дашь динар – поцарапают, а то и колеса порежут. Даю пацанам динар, прямо тут переодеваюсь. Лучше на берегу этого не делать, могут вещи прихватизировать. Беру с собой большую красную пляжную сумку, ноги сую в пляжные резиновые шлепанцы, на плечи накидываю пляжный коврик, на котором буду загорать. В сумке позвякивает, но это не для меня…

Информаторы у меня есть и здесь. Старый Хамаз – его так зовут, – увидев меня, улыбается, встает с места, трясет обеими руками протянутую руку. Хитрые глаза, пропахшая дымом и мясом одежда – ему лет семьдесят, по иракским меркам – аксакал.

– Ас салам алейкум, Хамаз-муаллим.

Хамаз – иракский коммунист. При Саддаме угодил в застенки, чудом выбрался. Иракскую компартию называли «партия расстрелянных». А Хамаз в Университете дружбы народов учился, по тем временам – смертный приговор. Спасло его только то, что у него родственник в Амн-аль-Хаасе работал, в президентской охранке. Хамаз русский помнит, и добро тоже помнит.

Протягиваю ему побулькивающий и позвякивающий пакет. Это мой подарок. Он с благодарностью принимает, прячет и дает мне свой – объемистый, истекающий соком пакет. Баранина со специями – это для меня. И гораздо больше – соленого местного сыра. Здесь не съесть, да и на пятерых тут. Вечером съедим. Хорошая закуска к чему угодно.

– Все нормально? – тихо спрашиваю я по-русски.

– Да, – так же тихо отвечает Хамза. Он не знает, зачем я приехал. Но если бы тут были какие-то нездоровые движения – а скрыть контрразведывательную операцию невозможно, – он бы дал мне знать…

– Рахмат.

Возвращаюсь к машине. Укладываю мясо в холодильник в багажнике, а то испортится. Достаю две бутылки с собственноручно заваренным крепким чаем – «Липтон», все равно что помои, сладкий и безвкусный. Иду на берег…

Иракцев уже полно, а я на общественном пляже, на самом его краю. Дальше, у саддамовского дворца – пляж дипломатический, туда просто так не попадешь. Веселятся дети. Мужчины – в семейных трусах до колена – осторожно стоят в воде, кто по пояс, самые смелые – по грудь. Арабы смертельно боятся воды, почти никто не умеет плавать – правда, молодежь уже учится. Женщины… Не увидите своими глазами, не поверите – многие так и жарятся в своих черных никабах, боятся снять. Дети кричат, носятся по песку. Хорошо, что на маленьких никабы не надевают – а это мусульманское место, здесь всё видят. Надеюсь, хоть следующее поколение будет другим. На пляж в никабе – мерзость какая…

Я мало чем отличаюсь от других – бородка, семейники. Стелю одеяло, отпиваю из бутылки, какое-то время лежу, оценивая ситуацию. Все тихо. Отпиваю еще, поднимаюсь, иду к воде. Вода – как парное молоко, привыкать не надо. Осторожно захожу, потом бросаюсь в воду, загребаю со всей силы. Иракцы смотрят с опаской и восхищением, кто-то из молодежи пытается повторить, но получается плохо. У иракцев тот, кто умеет плавать, подобен богатырю из легенд…

Плыву дальше. Немного похолоднее, но все же вода – теплынь. Достаю из кармана плавок небольшое устройство, надуваю, сую, простите, в трусы – для положительной плавучести. Начинаю медленно дрейфовать в сторону дипломатического пляжа – там купаются вовсю, хиджабных не видно.

– Не далеко заплыли?

Голос иронический. Я поворачиваюсь – до этого я лежал на спине, прямо на воде. Нос чешется – обгорел, наверное.

– Я умею плавать…

Прямо рядом со мной – мужик на матраце. Средних лет, подтянутый, тоже с бородой, подлиннее, чем у меня. На левой руке выделяется чудовищный шрам, как будто руку собирали по частям. Я знаю, что так оно и есть.

– Рад за вас…

Верх матраца – зеленый. У Джейка матрац двухцветный, с одной стороны – зеленый, с другой – красный. Красный – сигнал «стоп», зеленый – «можно». Степень опасности он всегда определяет сам.

Это и есть мой агент.

Джейк – американец из посольства, сотрудник станции в Багдаде, причем не рядовой сотрудник, а руководитель направления по борьбе с терроризмом, прекрасный арабист, нью-йоркец, джентльмен и… русский агент. Во время Свободы Ираку воевал здесь, отсюда и шрам. Морская пехота, G2, разведотдел. Обеспечивал развертывание сил морской пехоты в таком опасном районе, как Эль-Фаллуджа. Нарвался – завербовал агента, молодого парня, у которого старший брат встал на джихад сам и вовлек его – при том, что парень совсем не поддерживал агрессивный ислам, тайком смотрел западные фильмы на компьютере, мечтал уехать. Джейк сам не осознавал опасность своего агента: тогда американцам казалось, что вот именно такими и должны быть их агенты, искренне мечтающими построить в Ираке справедливое общество и демократическое государство и ради этого рискующими своими жизнями. Но в Ираке уже шла гражданская война, в которой нет ни правды, ни справедливости, ни истины и где, вставая на чью-то сторону, ты неизбежно идешь против другой. В один прекрасный день, после очередного ошибочного налета американской авиации на ошибочно опознанную цель, иракец раскаялся в том, что стал американским агентом, пришел и рассказал о том своему брату. Брат рассказал амиру, после чего они сказали парню, что он предал свой народ и только одним способом можно все исправить. Ирак – не Палестина, не сектор Газа и не Западный берег, и изготавливать пояса шахидов здесь только учились. Взорвалась лишь небольшая часть взрывчатки, которую агент принес на встречу со своим куратором, – и только потому Джейк остался жив. Потом он перешел в ДИА – внешнюю разведку Пентагона, небольшое специализированное агентство, специализирующееся на разведывательной активности в горячих точках и превентивной защите американских вооруженных сил и американских баз за рубежом. Здесь он работает под прикрытием на базе ВВС США Рашид, в одиннадцати километрах от Багдада, одновременно имея дипломатическое прикрытие в виде статуса помощника военного атташе.

Завербован Джейк лично мной, как в старые добрые времена – на идеологии. Нет, деньги мы ему конечно же платим – но не сказать, что большие. Эймсу[9]9
  Олдридж Эймс – начальник отдела внутренней контрразведки ЦРУ, призванный охотиться за советскими шпионами в ЦРУ, – сам оказался советским шпионом.


[Закрыть] заплатили больше двух лимонов, но это нас не спасло, Советский Союз не спасло. Джейк обходится намного дешевле, мы с ним расплачиваемся в основном теми деньгами, какие изымаем у ваххабитов. Живем на подножном корму, так сказать.

По этой же причине я не внес его ни в какие файлы и списки: после предательства полковника СВР Потеева доверять нельзя никому. И ничему. Я не доверяю начальству, я не доверяю вообще никому – ни здесь, ни в Москве. Децентрализация. Наверх я передаю только информацию, и то маскируя ее под сообщения менее ценных агентов. Раскусили меня или нет – я не знаю и знать не хочу. Я знаю только одно – так правильно. И значит – так будет.

Про Джейка я многого не знаю, у меня не было даже возможности проверить правдивость его рассказов о себе и о своем прошлом, хотя рассказал он мне немного. Я не знаю, по какой причине он на самом деле передает мне информацию: причин может быть четыре. Либо из-за денег – а американцам практически всегда не хватает денег, живут они не так чтобы богато. Либо он сломался во время войны и разочаровался в политике Соединенных Штатов Америки на Востоке. Либо это его сознательная инициатива, направленная на борьбу с терроризмом – нашими руками и без ограничений, он передает нам информацию, мы реализуем ее, причем совсем не так, как американцы, а быстро и жестоко, без каких-либо правил. Либо Джейк – всего лишь передаточное звено более высокопоставленного лица или группы лиц из посольства, военной разведки или даже из ЦРУ, таким образом мстящих террористам. До сих пор я не слышал от Джейка ничего, что бы наталкивало на мысль о передаточном звене, но хороший разведчик этого и не скажет.

И это я тоже не пытаюсь выяснить. С ним я держу позицию как в тюремной камере: выпытывать, выяснять, уточнять что-либо – смерти подобно. Я просто слушаю, что он говорит, и расплачиваюсь за инфу. Все, точка.

– Как дела?

Джейк перевернулся на матраце, смотрит в небо, очки в пол-лица – предохраняют глаза от безжалостного, бьющего наотмашь солнца. Я стараюсь держаться в воде – как-то раз плечи, на которые то и дело попадала сначала вода, а потом солнце, обгорели до мяса, целую неделю пятый угол искал. Так и до рака кожи недалеко.

– Нормально… – наконец отвечает он.

Он не торопится. И я не тороплюсь. Некуда торопиться…

– Я слыхал, вы кое-что провернули на вокзале несколько дней назад, а? – спрашивает наконец он…

– Провернули, – подтверждаю я. – Но вытянули пустышку. Я сам едва не погиб…

Джейк никак на это не реагирует. Мы все здесь можем в любой момент погибнуть, и каждый это понимает. Ирак – как вулкан после извержения: лава уже почернела, начала каменеть, но никто не знает, сколь толста каменная корка и выдержит ли она тебя, если ты ступишь на нее.

– Знаешь что-то об этом? Курьер пришел из Басры.

– Нет. Но есть кое-что другое…

– Что именно?

Джейк переворачивается на живот, чтобы солнце прожарило хорошенько его спину.

– Речь не обо мне, – недовольно говорит он. – Нам кое-что нужно от вас. Я подумал, что ты можешь это предоставить.

– Мы – это кто?

Джейк опускает руку в воду, брызгает на спину.

– Мы – это мы, – наконец говорит он, – не надо уточнять. Нам нужны кое-какие данные из архивов сирийской службы безопасности. Они не оцифрованы, и иного способа получить их мы не знаем.

Это верно – сирийские архивы не оцифрованы большей частью. И мы – практически единственные, кто может из них получить информацию. Даже особо не объясняя зачем – друзьям не объясняют. Того, что они нужны, – достаточно, борьба с терроризмом, и всё.

– Какого рода информация?

– По Джабат аль-Нусра[10]10
  Террористическая организация.


[Закрыть]. И вашей агентуре.

Джейк подробнее объясняет, я внимательно слушаю, ничем не выдавая своего удивления. Не ожидал такого, честно говоря, не ожидал…

– А что взамен?

Джейк улыбается. Снова растягивается на матрасе лицом вверх, оборачиваясь к солнцу. Говорит как будто не мне, а в небо. Я оборачиваюсь – никого нет, на водной глади мы одни и почти не видны. Только если с беспилотника, но это вряд ли.

– Ты мне нравишься, друг мой… – вдруг говорит он.

– Это чем? И в каком смысле?!

– В том самом. Знаешь, вы не такие, как мы. Совсем не такие. У нас говорят – это можно. Или это невозможно. От тебя я никогда такого не слышал. Ты всегда говоришь: а что взамен?

Комплимент, однако. Я как-то даже теряюсь…

– Работа…

– Да, и ты ее отлично выполняешь, друг мой. И вы все тоже отлично ее выполняете. Но мне все же нужны запрошенные данные. Поверь, это очень важно для нас.

Я фыркаю в воду. Вода здесь чистая…

– Я так и не услышал – что взамен?

– Взамен…

Под водой Джейк передает мне небольшой пакетик. Я знаю, что там – карта памяти на девяносто шесть гигабайт размером с ноготь. Запаяна в пластик. Я прячу ее в кармашек трусов.

– Кое-какая информация. Небезынтересная для вас.

– Эшелон?

– Он самый. И кое-что россыпью с наших сайтов. Извини, данных первичной обработки я не приложил, но вы и сами все сделаете, голова у вас варит. Инфы много. Против вас готовится что-то серьезное, друг мой.

– Свадьба[11]11
  Свадьбой террористы в разговоре между собой называют атаки 11/09 в Нью-Йорке и Вашингтоне.


[Закрыть]?

– Она самая.

– Где? Здесь?

– Мы думаем, что да. Здесь.

Я подплываю ближе:

– Дай мне что-то еще.

Джейк молчит.

– Ну же, друг. Мы на одной стороне, ты это знаешь. Мы пропадем, если будем действовать поодиночке.

Джейк думает. Потом начинает говорить:

– В начале этого года в Дохе произошла встреча. Нам не удалось получить достаточно информации о ней, не удалось не только записать ее, но даже получить точный состав участников. Есть только подозрения. Главный вопрос на ней – ваше проникновение в Ирак и сотрудничество с Ираном. Ваша шиитская ориентация. Они понимают, что ваша совокупная программа модернизации Ирака и Ирана для них – это смерть. На то, чтобы это прекратить, ассигнованы огромные средства.

– Конкретнее. Миллионы? Десятки миллионов?

Джейк качает головой:

– Сотни, друг. Сотни миллионов долларов выделены для того, чтобы заставить вас уйти отсюда. Конечно, часть этих денег уйдет на обеспечивающие мероприятия. Египет, Ливия, Алжир. Но значительная их часть пойдет непосредственно против вас. И здесь и в России.

Интересно, почему я не удивлен, а?

– Скажи, друг… – спрашиваю я. – Та информация, которую ты запрашиваешь, она нужна, потому что на той встрече были сотрудники ЦРУ?

Джейк снова молчит. Потом раздраженно бьет по воде кулаком, вода летит во все стороны, в том числе и на меня.

– Да, черт возьми. Мы подозреваем, что были, и не один…

Я молчу.

– Ты, наверное, уже догадался, что я даю тебе информацию не из-за денег, верно?

Похоже, момент истины. Как у Богомолова в книге «В августе сорок четвертого» – только не на своей земле… Да и не на земле вообще. В мае 2019-го правила другие: если хочешь, чтобы твою землю оставили в покое – воюй на чужой…

– Догадался…

– У нас… Неплохая страна, Алекс. – Он впервые за все время, пока мы работаем вместе, называет меня по имени. – Но что-то случилось с нами в последнее время. Что-то сломалось, что-то фундаментальное, что не позволяет нам больше быть самими собой. Раньше мы четко знали, что есть добро и что есть зло. Американский солдат не пошел бы в бой, если бы не был уверен, что сражается на стороне добра, его вел в бой не только приказ. Потом мы научились мириться со злом – и в том была немалая доля вашей вины. Потом мы научились сотрудничать со злом, ко взаимной выгоде, и этот шаг мы уже сделали сами. А теперь… Некоторые люди в правительстве и в ЦРУ сознательно перешли на сторону зла и там остаются. Именно эти люди и были на той встрече.

Пробовать дожать? Или не нужно? В такой ситуации можно запросто потерять агента навсегда. Шантажировать его не получится, я прекрасно это понимаю. Деньгами его не купишь – вот почему он, наверное, лучший агент из всех, которые у нас здесь есть, возможно из тех, какие у нас есть вообще. Такие не продаются за деньги – за деньги продаются последние шкуры…

Но все-таки рискну.

– В вашей стране, Джейк, всегда были и будут люди, которые против России. Мы это понимаем. Так получилось. У них тоже есть своя правда, как ни крути. Для них Россия – исчадие ада, ее нужно уничтожить любыми средствами.

Джейк резко поворачивается ко мне. Снимает очки. Сорвался? Бли-и-ин…

– Знаешь, друг, откровенность за откровенность. Раз уж у нас сейчас сеанс душевного стриптиза. Мне не особо нравится ваша страна – и никогда не нравилась. Меня учили воевать против вас. Воевать за свободу. И знаешь что? Мне не нравится, что вы делаете со свободой. С демократией. Как вы искажаете их смысл. Как вы искажаете смыслы всего, что попадает вам в руки.

– …

– Ваша проблема в том, что вы никогда не бываете честны. Даже с самим собой. Не знаю, почему это так, но это так. Да, вы умнее и хитрее нас, это я признаю. Да, вы жестче и, наверное, жизнеспособнее нас – это я тоже признаю. Но наш мир – я имею в виду американский мир, который мы тут хотели построить, – он намного лучше того, что вы строите везде, куда приходите. Намного лучше, друг мой, и думаю, вы сами это понимаете. Нет, я не обвиняю вас в том, что вы не дали нам его построить – тут другие приложили руку. Но все равно…

Однако…

– It’s better to be a saint, but it’s impossible… – медленно говорю я. – Лучше быть святым, но это невозможно.

Джейк поднимает брови – они у него светлые, выгоревшие. На коже – высохшие следы соли, как от слез.

– Просто замечательно. Чьи слова?

– Юрия Андропова. Председателя КГБ. Он, кстати, был поэтом. Тайно писал стихи. Опубликовали уже после смерти. Хочешь, еще почитаю?

– Не нужно, я закончу мысль. Я не стал бы помогать тебе, если бы не видел правду или не хотел ее признавать. Вы – есть. И мы – есть. Вместе – мы еще что-то можем сделать. В одиночку – уже нет. И я предпочту мир с Россией, чем с долбаным Китаем во главе всего, или еще похуже. С минаретами на каждом углу.

– Я сражаюсь ради того же, – вставляю я.

– Я еще не закончил, – обрывает меня Джейк. – Проблема в том, что среди нас есть враги. Люди, вставшие на сторону зла, сделавшие это осознанно и извлекающие из этого выгоду. Это намного опаснее, чем все, что происходило до этого. Это люди, которые готовы сотрудничать с типами, подобными Бен Ладену, и им плевать, сколько американцев тот убил до этого. Лучше быть святым, но это невозможно. Да, это так, но мы хотя бы пытаемся. А вот они – нет. Именно поэтому я прошу тебя приложить все усилия и дать мне документы. Это нужно вам не в меньшей степени, чем мне…

Джейк делает гребок к берегу. Я придерживаю матрац:

– Деньги, где обычно.

Он качает головой:

– Не нужно. Сегодня не нужно денег. Я даю тебе информацию – ценность оцени сам. И прошу информации взамен.

– Возьми, – настаиваю я. – Про информацию – сделаю все, что смогу. И еще. На вокзале тебя ждет подарок. Вот, возьми ключ.

Подарок и в самом деле его ждет. Две бутылки клюквенной «Финляндии», местная еда. Сыр, пахлава, которую надо еще найти – нормальную, как в «Тысяче и одной ночи». Надо заботиться об агенте – даже в мелочах. Показывать, что ты ценишь его. Помнить о его дне рождения, о детях. Это из старой, но не утратившей актуальности филерской инструкции еще царского императорского сыска.

Джейк берет ключ:

– Я очень на тебя рассчитываю, друг…

Мне становится не по себе. Я киваю и отпускаю матрац…

Еще назад плыть…

– Эй, русский!

Я оборачиваюсь.

– Береги спину!

– Что?

Вместо ответа Джейк показывает пацифистский знак. Потом начинает загребать к берегу…

…Выйдя на берег, ложусь передохнуть. Мысли такие… Ленивые и в то же время тягостные. Связываться с американцами, конкретно вплетаться в их интриги – не хочется, хоть кричи. Запросто можно погибнуть. Американцы в Ираке все еще есть, никуда они не уходили. Только в посольстве несколько сот человек. В том числе три военные базы, которые остаются за американцами. Две на севере, в Курдистане, и одна – в одиннадцати километрах от Багдада.

И второе… Сам по себе факт схватки между американскими спецслужбами производит тягостное впечатление. Все то же самое, что было в последние годы жизни СССР. Интриги, дрязги, подковерные схватки до крови. Все-таки они сломались. Как после Вьетнама. Утратили главную для американца веру – веру в то, что все можно решить, надо только действовать, и незамедлительно. Последние пятнадцать лет – время непрерывных, раз за разом проигрышей Америки. Из Ирака они ушли, захлебнувшись в крови. Из Афганистана – тоже. Пакистан теперь враг. Серия демократических революций в странах Ближнего Востока обернулась ваххабитским реваншем – «Аль-Каида» никогда не была так сильна, как теперь, на пятнадцатый год войны. С Ираном ничего не получилось и больше уже никогда не получится – они сделали атомную бомбу. Помощь в Ливии обернулась зверским убийством посла и разгромом посольства, анархией в некогда благополучной стране. Украинская оранжевая революция обернулась невиданным воровством и заглохла. Грузинская – тоже. В голодные времена люди предпочитают выбирать сытый желудок, а не идеалы – нет больше веры в идеалы, совсем. А ведь только на идеалах держалось американское лидерство, американский проект переустройства мира, не такой, кстати, плохой, хотя бы по сравнению с британским. Нет больше идеалов – и американцы, получив за последние пятнадцать лет удары со всех сторон, отступают. Не факт, что кто-то сможет их заменить. И не факт, что у них появится новый Рейган.

А в одиночку нам будет тяжело. Очень тяжело.

Допив чай – все-таки жидкости я потерял много, – иду к машине. Проголодался – надо где-то остановиться, перекусить…

Пацан налетает на меня, летит, как оглашенный, и я тут же хватаю одной рукой карман с кошельком, другой – его самого. В первом преуспеваю, во втором – нет. Пальцы нашупывают кожу – не сумел, не выхватил. Совсем обнаглели уже, на ходу портянки рвут.

Палец наталкивается на смятый листок. Его в кармане быть не должно – как и любой оперативник, я не держу в карманах ничего лишнего, сразу уничтожаю.

Но он там.

Потоптавшись на месте, меняю направление. Иду к прилавку, за которым пыхает дымом кухня. Заказываю мясо в лаваше – пресной лепешке. Когда расплачиваюсь, достаю и записку. Поедая лепешку и отвернувшись так, чтобы никто не видел – обычно люди не любят есть публично, это инстинкт, – разворачиваю бумажку.

Грязный, в сальных пятнах обрывок газеты. Китайская дешевая шариковая ручка, крупные, печатные буквы – так пишут те, кто малограмотен.

Хунаалика гумбула фее тилка’сайяаара

Сердце на секунду останавливается. Несмотря на жару, я чувствую, как струйка холодного пота начинает течь у меня по спине.

Это по-арабски. Означает – бомба в машине. Кто-то подложил мне в машину взрывное устройство, пока я плавал. Не рассчитал он только одного – местные присматривали за машиной, увидели все это и решили меня предупредить. Наверное, подонок думал, что ни один из местных не предупредит европейца о таком. О Хамзе – иракском коммунисте, без которого тут даже рыба на крючок не ловится, – он не знал…

Ублюдки…

Доедая лепешку, иду к разморенному на солнце полицейскому. На нем – черный бронежилет на голое тело, старый египетский автомат, вместо каски – ихрам, местный головной убор. Не чалма – ихрам.

– Ас саламу алейкум, – здороваюсь я.

– Ва алейкум ас салам, – отвечает полицейский, настороженно оглядывая меня.

– Анаа руси, – говорю я. – Я русский.

Полицейский кивает.

– Позвать начальника, эфенди? – спрашивает он.

– Не надо начальника, – негромко говорю я. – Позовите взрывотехников и начинайте эвакуацию людей. Я думаю, на стоянке есть заминированная машина.

Взрывотехников пришлось ждать довольно долго, они прибыли из самого Рамади. По-взрослому – бронированный КамАЗ, на прицепе что-то напоминающее перевернутую «ж… кверху» бетономешалку. Это для перевозки СВУ, если взорвется при перевозке – весь взрыв вверх пойдет. И еще немало полиции приперлось. Людей общими усилиями эвакуировали, очистили участок пляжа. У каждого полицейского теперь есть блокировщик радиосигнала размером со старый сотовый телефон. Полезная штука. Если бы не они – может, уже и взорвалось бы…

Саперный робот бодро прокатился мимо длинного ряда машин. Остановился у нужной. Пошла вниз камера на длинном шланге – она нового поколения, как живая змея, в любую дыру заглянуть может. Оператор включил свет и тут же выключил.

– Твою мать, – выругался он по-русски.

– Что? – спросил я, стоя у лестницы, ведущей в высокий кузов «КамАЗа».

– Вы были правы.

– Что там?

– Самоделка. И крупная. Килограмма полтора, не меньше.

Килограмма полтора – это круто. Но не для бронированной машины. Она и больше выдерживает, чтоб ее.

– Машина бронированная. Как она установлена?

– Думаю, просто. Вы открываете дверь – и тут же взрыв. Вы и в машину сесть не успеете. Разорвет на части. В любом случае оторвет обе ноги, погибнете от болевого шока.

Да, здорово. Зашибись просто, как здорово – меня только сейчас потряхивать начало. Еще в голову сунулось: а если инвалидность? Это же еще хуже смерти…

– Другие проверь! – крикнул старший сапер. Он, надев тяжеленный, противовзрывной костюм, стоял в начале ряда машин. Роботом управлял не сапер, а его ассистент, так было правильно.

На других ничего не нашли. Я подошел к саперу безо всякой защиты.

– Мужик, подкурить помоги, – сказал он. – Целый день без курева.

– Чего так, – поинтересовался я, подкуривая сигарету. Тоже русский. Интересно. Нас тут не больше двенадцати-четырнадцати тысяч, но всю дорогу наталкиваешься на наших.

– Целый день звонки отрабатывали…

О… Это уже примета нового времени. Теперь в моде джихад нового поколения – личный джихад, иногда и бескровный. Теперь какой-нибудь придурок, посмотрев ролик в «ютубе», не минирует мечеть, а звонит и сообщает, что она заминирована. Тоже джихад, однако.

– Разминировать попытаетесь?

– А чего так? – Мужик пыхал сигареткой, не поднимая рук. Глаза у него были как у заслуженного охотничьего пса – усталые и внимательные.