Текст книги "Стрелки в Тоскане"

Александр Амфитеатров
Стрелки в Тоскане

В Духов День тосканские горцы, сменив свои обычные овчины на народные суконные и бархатные куртки, лихо заломив набекрень украшенные яркими лентами колпаки сияя серьгами, кольцами, цепочками и булавками с фальшивыми камнями, спускаются с своих высот к городу Пистойе, где какой-то в Бозе почивающий подеста[1]1
  Подеста – городской голова.


[Закрыть] установил лет триста тому назад в этот день праздник стрелков. Что год, то хороших стрелков все меньше, и вот уж несколько лет, как ни один молодец не попал в самую трудную цель и не взял первого приза. Цель эта такая: на высокий шест прикреплен вертящийся шарик, а самый шест вделан в ступицу колеса, тоже вращающегося, но в обратную шарику сторону. И шарик, и шест, и колесо выкрашены в желтый мутный цвет и в пятидесяти шагах едва видны человеку с плохим зрением; а кто видит хорошо, у того в глазах рябит от мелькания шарика, и все выстрелы по нем пропадают даром.

В последний раз шарик был сбит в 1882 году знаменитым стрелком Витторио Каварра, так трагически кончившим в тот же день свою старую жизнь.

Витторио был человеком минувшего века; теперь таких уже мало. Он умер семидесяти лет. В юности он занимался контрабандой на Ливорнском побережье и чуть не каждый день имел стычки с таможенными – в одной ему прострелили плечо, в другой сломали ногу, а в третьей чуть не забили насмерть прикладами, скрутили полуживого по рукам и ногам и отвезли в тюрьму. Суд отправил Витторио на галеры, – это было милостью, потому что сперва его хотели повесить. С галер он бежал, пробрался в Америку и совсем там обжился, как вдруг началось гарибальдийское движение[2]2
  Гарибальдийское движение – национально-освободительное движение в Италии за ее объединение под руководством Джузеппе Гарибальди.


[Закрыть], и Каварра потянуло на далекую родину. Он дрался в знаменитой «тысяче». Объединение Италии и правление Виктора-Эммануила[3]3
  Виктор Эммануил – король объединенной Италии в 1861–1878 гг.


[Закрыть] доставили старику возможность спокойно дожить свой век в родном селении – в разбросанной горной деревушке, растерявшей свои белые домики на скате крутой, сверху донизу покрытой зеленью скалы.

Хижина Витторио – как скворечник – торчала всех выше. Хозяин почти всегда сидел на ее пороге, грея на солнце свои старые кости и глазея в полную голубым горным туманом даль. Когда бывало необлачно, он прекрасно видел со своей вышки горы Каррары, а купол флорентийского собора темнел у его ног, рукой подать. Гостей старик не любил, разговорчивых соседей тоже. Пройдет мимо односельчанин, Витторио кивнет головой и опять уставится в даль своими орлиными глазами, как угли сверкающими из-под седых бровей. Покажется вдали капеллан или сакристьян[4]4
  Сакристьян – хранитель ризницы в католической церкви.


[Закрыть]. Витторио лукаво ухмыльнется в щетинистые усы, приосанится и – будто не видит, кто идет, – примется насвистывать гарибальдийский марш. Капеллан[5]5
  Капеллан – помощник католического приходского священника.


[Закрыть] страх как не любил за это Каварра и даже в проповедях звал его чадом антихриста, сосудом дьявольским, вместилищем всякой скверны. Но прихожане плохо верили своему пастырю: как же Витторио мог быть сосудом дьявольским, когда на шляпе у него была нацеплена чуть ли не целая дюжина образков, на груди зашита ладанка с молитвой от злых духов, а с левой руки он никогда не снимал амулета с мощами?.. Единственным спутником одинокой жизни старика был его племянник Изидоро Бальфи, сын сестры Витторио, – она была тосканка, но вышла замуж за чужака-ломбардца, да так и умерла на берегах По, среди маисовых полей, от тамошнего бича – пелагры[6]6
  Пелагра – местная ломбардская болезнь, происходящая от дурного питания, преимущественно же от употребления в пищу испорченного маиса. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Витторио, когда получил амнистию и поселился на родине, узнав, что зять его Бальфи в жестокой бедности, хотел ему помочь, да уже поздно: вскоре бедняга отправился за женой, а сироту Изидоро Витторию взял себе. Мальчик вырос молодцом на славу: красивый, статный, ловкий. Фактор-еврей из Флоренции, что рыщет по тосканским захолустьям, выискивая натурщиц и натурщиков для приезжих художников, соблазнял его ехать с собой, предлагал по червонцу за сеанс, но гордый юноша едва не убил еврея, – так ему обидно показалось это предложение. Вспыльчив он был страшно, а разъяренный – лез в драку, как бык. А так как он и силой не уступал быку, то с Изидоро шутить не любили. Чуть, бывало, он после фиаски молодого chianti[7]7
  Кьянти (ит.), сорт вина.


[Закрыть] опустит глаза в землю и побледнеет, – все от него врассыпную, потому что это значило, что Изидоро считает себя обиженным и начнет сейчас крушить всякого, кто попадет под руку. Его любили, потому и берегли, а не то давно бы ему гнить в окружной тюрьме. Витторио души не чаял в племяннике.

– Моя кровь! точь-в-точь таким и я был молодой! – говорил он.

– А вот, дядя Витторио, – сплетничали ему, – рассказывают, будто ваш Изидоро с пятью такими же сорвиголовами пронесли на прошлой неделе во Флоренцию каждый по двадцати кило табаку…

– Неправда! – обижался старик. – Изидоро нес сорок!

– Тем хуже, дядя!

– Э! у правительства денег много… Не станет беднее от того, что в догану (таможню) попадет сотней лир меньше, а молодым людям надо позабавиться и достать денег на удовольствия.

Лесничий смежного с деревушкой имения графа Кавальканти, самого важного нобиля Тосканы, ненавидел Изидоро и ставил ему на счет каждую дикую козу, исчезнувшую из лесов его светлости, каждый капкан, каждый силок, найденный в чаще, но уличить молодого браконьера не мог – юноша был хитер и ловок, как дикарь, притом дружил с объездчиками, и те держали его руку. Не самому же лесничему было ловить этого богатыря: вернуться без греха с охоты на него было трудно, – живым Изидоро не сдался бы; пришлось бы либо ему всадить пулю в лоб, либо от него получить. А последнее было возможнее, так как, за исключением своего дяди, понаметавшегося в этом искусстве в саваннах Южной Америки, Изидоро, бесспорно, был лучшим стрелком околотка. Он уже взял несколько призов на празднике Духова Дня в Пистойе, но на вертящийся шарик еще не посягал и первой награды не брал. Она всегда доставалась самому Витторио. В 1882 году Изидоро решился попробовать счастья и на первый приз.

– Смотри, сынок! – толковал дядя племяннику, – не осрамись. Человек из рода Каварра не должен браться за цель, если не уверен в успехе. Мы – триста лет лучшие стрелки Тосканы. Я десятилетним мальчиком бил ласточек на лету. Ты должен поддержать репутацию нашего рода, и я надеюсь, что поддержишь! Глаз у тебя верный, рука твердая… что же касается оружия…

Витторио открыл старый платяной шкаф и вынул из него превосходный штуцер, хотя и не новой системы.

– Вот, возьми это, Изидоро. Такого оружия нет ни у кого из тех, кто придет на праздник. Но помни, мальчик: если ты дашь из него промах, я тебе не прощу такой обиды. Это ружье подарено мне самим великим Джузеппе, когда мы встретились с ним в Америке. Честью тебе клянусь: я никогда не промахнулся, стреляя из него, – никогда его не обидел. У меня орденов нет, – это ружье мой орден. Его обидишь – меня обидишь!

– Ладно, дядя, не беспокойся! – сказал Изидоро, пожал старику руку и с благоговением поцеловал драгоценное ружье.

Несколько дней практики, и, пристрелявшись, он овладел великолепным подарком Гарибальди не хуже самого Витторио.

В День Св. Духа дядя и племянник проснулись спозаранок, до петухов, надели коричневые бархатные куртки и голубые шелковые пояса, прицепили к шляпам по два тонких орлиных пера, Изидоро вскинул штуцер на плечо, и пошли в Пистойю, вниз по извилистой горной тропинке, залитой розовым светом утренней зари.

– Эге, дядя Витторио! – кричали старику встречные знакомые, – вы на праздник? А что же вы сегодня без ружья?

– Я нынче стрелять не буду. Баста! Моя пора прошла, надо дать дорогу молодым. Вот племянника веду…

– Изидоро? О, он у нас молодец! Bravo ragazzo![8]8
  Славный малый! (ит.).


[Закрыть]

После мессы синдако открыл праздник, и выстрелы загремели. От привязанных к шестам петухов только клочья полетели; голуби, заготовленные для садки, не успевали взлетать, как уже падали мертвыми; синдако швырял в воздух голубиные и вороньи яйца, а два удалые фьезолинца[9]9
  Fiesole – городок близ Флоренции. (Прим. автора.)


[Закрыть] почти без промаха били их на лету. Изидоро тоже отличился: на большом куске полотна, натянутом на раму, он пулями наметил правильный круг и пересек его диаметр. Наконец дошло дело и до шарика. Фьезолинцы – оба спасовали, Микеле Сбольджи, флорентиец, тоже, два стрелка из Сьенны промахнулись один за другим, при громком смехе толпы. Наконец прицелился Изидоро. Он был серьезен и бледен, а глаза так и сверкали.

Грянул выстрел, – пуля пошла гулять в пространстве, а шарик крутился как ни в чем не бывало. Изидора даже шеста не зацепил, что удалось его предшественнику Сбольджи. Смех публики озлил Изидоро. Он повел вокруг себя свирепым взором и гневно кинул на земь свой гарибальдийский штуцер.

– Дрянное ружьишко! – завопил он.

– Ты лжешь, щенок! – громовым голосом ответил ему из толпы старый Витторио и, растолкав локтями соседей, в два прыжка очутился возле племянника. Губы его дрожали, глаза сыпали молнии, усы встопорщились, – он был страшен. Подняв с земли свое так жестоко оскорбленное ружье, он быстро зарядил штуцер, приложился и выстрелил, почти не целя: шарика – как не бывало.

Толпа разразилась неистовыми рукоплесканиями и криками восторга. Старика потащили было под руки к судейской трибуне за призом, но он вырвался.

– Отдайте ему! – презрительно указал он на уничтоженного племянника и, вскинув штуцер на плечи, скрылся в толпе. Но Изидоро тоже отказался от приза.

Мрачный и гневный возвращался Витторио домой узким горным ущельем, поросшим буками и молодым дубом. До деревушки оставалось не больше мили, когда старик заметил шагах во ста впереди себя какую-то тень, юркнувшую за толстый ствол старого орешника. Вслед за тем его окликнули:

– Дядя!

– Что надо? – сурово отозвался старик.

Изидоро вышел на тропинку и загородил дорогу Витторио. В руках у него было ружье – какое-то новое, незнакомое Витторио.

– Вы меня очень оскорбили, дядя! – начал Изидоро после некоторого молчания.

– А ты меня еще больше… Лучше бы тебе не родиться на свет, чем так опозориться!..

Изидоро прервал его:

– Оставим это, дядя! Я, может быть, хуже вас стреляю, но обид прощать не умею и привык за них расплачиваться.

– Это хорошо, – спокойно одобрил Витторио, – я сам такой. Откуда у тебя это ружье?

– Я украл его у Сбольджи, когда он пошел с товарищами в трактир выпить за свою победу, – ведь второй-то приз присудили ему.

– Украл, чтоб убить меня, не так ли?

– Да, дядя. Нам теперь нельзя жить вдвоем на свете.

– Гм… Отчего же ты не выстрелил в меня, когда спрятался за орешником?

– Мне показалось нечестным, если я нападу на вас врасплох.

– Это хорошо! – опять одобрил старик.

– Спасибо на слове, дядя… Теперь я вас предупредил, дядя! Берегитесь!

– Берегись и ты, Изидоро!

Оба взяли ружья на прицел, и оба их спустили.

– Изидоро!

– Что, дядя?

– Я думаю, что пред таким делом нам не мешало бы помолиться.

– Я уже молился, дядя, пред статуей Мадонны на фонтане у железнодорожного моста… Но вы молитесь, я мешать не буду.

Витторио стал на колени, прочитал Pater noster и Credo[10]10
  «Pater noster», «Credo» – католические молитвы «Отче наш» и «Верую».


[Закрыть] поцеловал образки на своей шляпе и поднялся.

– Я кончил, Изидоро.

– Как вам угодно, дядя.

Изидоро отступил за свой орешник. Витторио укрылся за пнем разбитого молнией дуба. Воцарилась мертвая тишина, только дятел стукал носом в дубовую кору над самою головою Витторио да иволга аукала где-то в стороне. Зеленый зимородок сел на тропинку, повертел любопытною головкой с черными глазками и упорхнул.

Опять молчание. Опять стукотня дятла и крик иволги. Но вот у букового дерева расплылось серое пороховое облако, и лес затрещал отголосками выстрела. Изидоро, держа ружье над головой, бросился к упавшему дяде и с ужасом отступил: Витторио был безоружен… Штуцер его валялся, отброшенный по крайней мере на пятнадцать шагов…

– Дядя! что вы сделали?.. – вскричал молодой человек, склоняясь на пробитую его пулей грудь старика.

Витторио открыл глаза.

– Ничего, мой мальчик… – прошептал он, задыхаясь и захлебываясь кровью, – ничего… Что же делать! Я не в силах был стрелять в тебя, а жить после того, как ты хотел меня убить, было бы для меня… несколько тяжело…

Изидоро зарыдал, ломая руки.

– Не плачь, мальчик… Я тебе прощаю… – шептал раненый, – только ты все-таки ошибся: надо было взять на дюйм левее, тогда ты кончил бы сразу, а теперь… теперь я еще часа два промучусь…