Текст книги "Французская барышня"

Александр Валентинович Амфитеатров
Французская барышня

Талантливый, хотя порою черезчуръ парадоксальный, литературный отшельникъ Реми де-Гурмонъ, равно извѣстный теперь какъ поэтъ, романистъ, философъ, a всего удачнѣе и глубже – какъ критикъ, посвятилъ одну изъ удачнѣйшихъ статей своего превосходнаго сборвика «Le Chemin de Velours» изслѣдованію типа современной французской «барышни», то есть молодой дѣвушки въ образованныхъ и зажиточныхъ классахъ общества, созданныхъ и охраняемыхъ буржуазною культурою минувшаго вѣка. Фактическимъ источникомъ и фундаментомъ этому блестящему этюду, не лишенному недостатковъ слишкомъ широкаго сатирическаго обобщенія, но въ цѣломъ полному правды и тонкаго, инстинктивнаго чутья, послужилъ солидный томъ Оливье де-Тревиля: «Наши дѣвушки въ собственныхъ признаніяхъ» (Les Jeunes Filles peintes par elles-mêmes). Пользуясь матеріаломъ двухъ тысячъ шести опросовъ Тревиля, котораго онъ остроумно называетъ «Донъ-Жуаномъ анкеты», Реми де-Гурмонъ написалъ весьма неутѣшительную картину французскаго «женскаго нестроенія» въ томъ раннемъ и подготовительномъ, коренномъ фазисѣ его, что обусловленъ вліяніями шкоды, домашняго воспитанія и литературы.

По вѣрному историческому наблюденію Реми де-Гурмона, франдузская «барышня» («la jeune fille» – въ кавычкахъ) – типъ сравнительно недавній: ему едва минуло сто лѣтъ. До великой революціи «барышенъ» не было. Были дѣвчонки, отроковицы (fillettes), жившія на дѣтскомъ положеніи до наступленія половой зрѣлости. И были молодыя дамы, вышедшія замужъ четырнадцати, пятнадцати лѣтъ. Того промежуточнаго, внѣзамужняго состоянія, которое выражаетъ собою слово «барышня» и которое часто тянется десять и болѣе лѣтъ, – состоянія, такъ сказать, «длящейся невѣсты», – XVIII вѣкъ не зналъ. Конечно, и тогда не всѣ дѣвственницы рано находили жениховъ, и многія подолгу ожидали замужества. Но, по литературѣ и историческимъ памятникамъ стараго режима, очень замѣтно, что между такою, «засидѣвшеюся въ дѣвкахъ», особою лѣтъ 18–30 и молодою замужнею дамою въ дореволюціонномъ обществѣ не было той глубокой разницы быта и нравовъ, какую выростилъ XIX вѣкъ. Лишенная по какой-либо причинѣ брачныхъ узъ, взрослая дѣвушка пользовалась довольно широкою свободою внѣ ихъ, и «дѣвичьи грѣшки», въ эпоху регентства и Людовика XV, не возбуждали ни общественнаго изумленія, ни, тѣмъ болѣе, негодованія. Донъ-Жуанъ XVIII вѣка – побѣдитель, по преимуществу, дѣвичьихъ сердецъ, соблазнитель и погубитель дѣвушекъ брачнаго возраста. Реми де-Гурмонъ справедливо замѣчаетъ, что въ нашъ вѣкъ пресловутый Казанова покорялъ бы только замужнихъ дамъ; ищущихъ приключеній адюльтера, развеселыхъ вдовицъ, да продажныхъ женщинъ: современная французская барышня ограждена отъ подобныхъ господъ надежной стѣною личной и общественной морали. Сто лѣтъ назадъ было иначе. Въ дополненіе къ хвастливымъ анекдотамъ Казановы, Restif de la Bretonne оставилъ намъ характеристику той же легкой доступности для дѣвушекъ среднихъ классовъ общества, Laclos – для барышенъ придворной аристократіи. Паденіе дѣвушки разсматривалось XVIII вѣкомъ, какъ неизбѣжная уступка непобѣдимой природѣ. Уклониться отъ рокового закона почитали возможнымъ лишь компромиссомъ ранняго брака, то есть – не давая женщинѣ времени быть «барышнею», переводя ее прямо отъ куколъ въ объятія законнаго супруга.

Въ психологіи раннихъ браковъ стараго режима явственно опредѣляются два рѣшающихъ мотива: со стороны родителей – желаніе поскорѣе отдѣлаться отъ обузы опекать добродѣтель дочери, со стороны жениховъ – желаніе обезпечить продленіе своего рода двумя, тремя первыми дѣтьми несомнѣнно законнаго происхожденія. Къ двадцати двумъ или тремъ годамъ роль замужней женщины, какъ производительницы рода, уже кончалась, и охладѣвшіе супруги начинали жить каждый своею личною жизнью. Женщинѣ XVIII вѣка не оставляли права выбирать мужа, – зато она впослѣдствіи выбирала себѣ любовника. На долю супружества доставаласъ пассивная чувственность только что не малолѣтней самки, на долю внѣбрачной связи – сознательная страсть созрѣвшей жеящины, въ самомъ счастливомъ и разумномъ возрастѣ, когда прелесть красиваго чувства любви говоритъ въ человѣкѣ гораздо громче грубой половой потребности. Отсюда истекали единовременно и поразительная легкость нравовъ старинной французской семьи, и та изящная, то рыцарская, то пастушеская, сантиментальность, въ которую эта легкость нравовъ облекалась.

За сто лѣтъ, отдѣляющихъ насъ отъ тѣхъ временъ, не только бытовыя условія, но и самое чувство стыда y французской жевщины измѣнило свой характеръ очень рѣзкою и глубокою эволюціей. Люди лѣтъ пятидесяти-шестидесяти помнятъ еще, изъ своихъ юношескихъ дней, величественныхъ старухъ, которыя родились въ двухъ послѣднихъ десятилѣтіяхъ XVIII в. или въ первомъ десятилѣтіи вѣка XIX и выходили замужъ по пятнадцатому, шестнадцатому году. Они вспоминали дѣтство, вспоминали впечатлѣнія супружества, но воспомннаній о дѣвической юности, воспоминаній «барышни», y нихъ не было. Не было y старухъ и того особаго спеціальнаго стыда, который характеризуетъ и наполняетъ переходный добрачный возрастъ современной женщины условною добродѣтелью житейскаго невѣдѣнія. Онѣ хорошо понимали стыдъ того или другого дѣтскаго порока, чутко воспринимали мотивы, вызывающіе стыдъ y замужней женщины, но тотъ слѣпой «стыдъ знать стыдное», что нынѣ почитается величайшимъ достоинствомъ хорошо воспитанной «барышни», оставался имъ чуждъ и незнакомъ: этимъ бабушкамъ казались смѣшными и жалкими кривляками двадцатилѣтнія внучки, цѣломудренно краснѣвшія отъ безцеремонныхъ анекдотовъ и откровенностей беранжеровскихъ старушекъ, съ ихъ допотопно наивною манерою называть всѣ вещи своими именами.

Итакъ, типъ «барышни», исторически – прежде всего, результатъ позднихъ браковъ, введенныхъ въ необходимость измѣнившимися экономическими условіями французскаго быта послѣ революціи. Его вызвала къ жизни ликвидація наслѣдственной дворянской собственности, упрочило и выростило торжество благопріобрѣтенныхъ буржуазныхъ капиталовъ. Нарожденіе типа можно опредѣлить хронологически съ большою точностью. Въ 1798 году Демутье издаетъ книгу для дѣвицъ – «Письма къ Эмиліи о миѳологіи», въ 1809 году выходятъ въ свѣтъ «Сказки для моей дочери» Буйльи. Между двумя этими произведеніями, обращенными, на разстояніи всего одиннадцати лѣтъ, къ одному и тому же возрасту – непроходимая нравственная пропасть. Демутье говоритъ еще съ молодою дѣвушкою стараго режима – юнымъ существомъ, предназначеннымъ волею всемогущей природы къ восторгамъ любви и жизнерадости. Книгу Демутье нельзя дать въ руки современной «барышнѣ»: ея лукавое, веселое, животное, почти языческое міросозерцаніе – школа сантиментальнаго сладострастія, – можетъ быть, пригодная, въ своемъ родѣ, для женскаго поколѣнія, переходившаго непосредственно изъ дѣтской комнаты въ супружескую спальню, но совсѣмъ неудобная для поколѣнія, которому, въ ожиданіи брака, надо цѣломудренно заглушать въ себѣ голосъ инстинкта въ теченіе трехъ, пяти, семи, десяти и болѣе лѣтъ. Буйльи, Жанлисъ и прочіе авторы для юношества въ первую четверть XIX в. направляютъ всю свою дѣятельность, чтобы притупить инстинктъ въ его прямыхъ, натуральныхъ требованіяхъ, съ подмѣномъ ихъ идеалистическими суррогатами эѳирной мечтательности, красивой сантиментальности, отвлеченныхъ порывовъ въ неизвѣстное, съ суровымъ противодѣйствіемъ имъ обновленными мотивами, заимствованными изъ прописей, забвенной было аскетической морали: покорность Провидѣнію, скромность, послушаніе, чувство долга и пр. Такимъ образомъ, дата рожденія «барышни» падаетъ для Франціи, a слѣдовательно и для всѣхъ европейскихъ странъ, отражавшихъ ея культурную эволюцію, на первое десятилѣтіе XIX вѣка. У насъ, русскихъ, въ это время Наташѣ Ростовоі было 7–9 лѣтъ, Татьяна Ларина только что родилась, будущія жены декабристовъ – «Русскія женщины» – едва умѣли лепетатъ и ходили пѣшкомъ подъ столъ, a Вѣра и княжна Мэри еще не зачинались. Сопоставляя съ этими литературными образами первыхъ русскихъ «барышенъ» Софью изъ «Горе отъ ума», которая значительно старше яхъ всѣхъ, нельзя не убѣдиться и по роднымъ примѣрамъ, что хронологія Реми де-Гурмона построена остроумно и основательно: Татьяна, «Русскія женщины», – это уже будущій XIX вѣкъ, воспитанницы Буйльи, тогда какъ «дочь! Софья Павловна, срамница!» – вся еще въ прошломъ восемнадцатомъ, – ученица Демутье.

Во французскую жизнь и литературу «барышня» вошла, какъ вездѣсущій символъ показной цензуры нравовъ. Книга для барышенъ, – язвитъ Реми де-Гурмонъ, – важный предметъ торговли, ежегодно поощряемый къ производству академіей и нѣкоторыми другими благотворителъными обществами. Ради барышенъ переводятся безвкуснодобродѣтельные ханжескіе романы чопорныхъ англійскихъ лэди. Ради барышенъ классическая антологія противоестественно превращена въ руководство добрыхъ нравовъ. Ради барышенъ преслѣдовали судебнымъ порядкомъ автора «Мадамъ Бовари» (Г. Флобера), и услужливая критика замалчивала талантливыхъ беллетристовъ, не слишкомъ щепетильныхъ по части морали. Ради барышенъ не былъ допущенъ въ число «безсмертныхъ» акадеыиковъ Эмиль Зола. Ради барышенъ правительственные театры изгнали со своихъ сценъ Шекспира. Ради барышенъ исторія сочинила изъ подлѣйшаго вѣка Людовика XIV героическую эпоху добродѣтели и рыцарскаго достоинства. Ради барышень – тысяча условныхъ лжей науки, искусства и литературы, въ которой умерла искренность слова такъ же, какъвъ жизни умерла откровенность темперамента, прямота чувствъ, ясный языкъ страстей.

Теченія реалистической литературы, начиная съ Теофиля Готье, Флобера въ романѣ, съ Бодлера въ поэзіи, представляютъ собою какъ бы мужской бунтъ противъ тираннической опеки «барышни» надъ мыслью вѣка. До извѣстной степени, именно бунтомъ вызываются крайности натурализма, которыя ввела въ моду французская беллетристика послѣ второй имперіи, усердствуя въ нихъ съ преувеличенною настойчивостью и часто, надо сказать правду, безъ особойвъ-томъ необходимости. Это – крайности возстанія, крайности людей, мстительно разсвирѣпѣвшихъ на первопричины своего рабства. Реалисты, натуралисты сознательно и гнѣвно зачеркнули для себя семейную публику, гдѣ «барышня» – центръ, идолъ, конечная цѣль, термометръ и барометръ домашняго культа и строя. Они пишутъ только для мужчинъ и для тѣхъ, сравнительно очень немногихъ, французскихъ женщинъ, которыхъ идейная эмансипація вѣка успѣла поставить на точку мужского міросозерцанія. Отсюда тѣ капризныя бравады талантливаго Зола, едва-ли не геніальнаго Гюи де-Мопассана и др., что, при всемъ совершенствѣ ихъ творчества., все-таки, вотъ уже слишкомъ сорокъ лѣтъ, держатъ французскую «настоящую литературу» въ зыбкой пограничности съ литературою «непристойной». Вѣкъ идеалистическвкъ лицемѣрій выработалъ предразсудокъ, что «знать все» – привилегія однихъ мужчияъ, и вотъ – литература, открывающая «все», тоже становится исключительно мужскимъ достояніемъ, запретнымъ въ силу обычая (по крайней мѣрѣ, оффиціально!) для женскаго пола. Типъ «барышни» и брачныя метаморфозы, развивающіяся на подготовительной почвѣ этого типа; – злѣйшіе враги и тормозы прогресса французской литературы. Въ буржуазныхъ семьяхъ авторы дѣлятся на такихъ, чьи книги «можно забыть на столѣ въ гостиной» рядомъ съ цвѣтами, альбомами, бездѣлушками, и на такихъ, чью книгу оставить на столь добропорядочномъ и благонравномъ столѣ – чуть не уголовное преступленіе. Одинъ австріецъ французскаго воспитанія, путешествуя со мною по далматинскому побережью. усердно пряталъ отъ моей жены книги, взятыя имъ въ дорогу. Я думалъ, что это потайная и, очевидно, стыдная литература – по меньшей мѣрѣ, какіе-нибудъ забубенные томы съ задворковъ порнографическаго издательства Оффенштадта или ему подобныхъ спекулянтовъ, и удивлялся охотѣ нашего умнаго и даровитаго спутника засорять свои мозги такою дребеденью. Каково же было мое изумленіе, когда запретныя книги оказались романами Флобера, съ «Саламбо» во главѣ, «Rouge et Noir» Стендаля и «Mademoiselle Maupin» Теофиля Готье! У русскихъ дамъ этотъ эпизодъ вызоветъ презрительныя, a можетъ быть, и не совсѣмъ довѣрчивыя улыбки, но – да! невѣроятно, a оно такъ: Стендаль, Флоберъ, Теофиль Готье, Бодлэръ, Зола, Гюи де-Мопассанъ, Октавъ Мирбо и пр. заперты въ индексѣ librorum prohibitorum, въ незримомъ, но всѣмъ извѣстномъ каталогѣ книгъ, которыя «нельзя забывать въ гостиной» и о которыхъ еще болѣе нельзя спросить французскую барышню: читали ли вы?

Цензурою постояннаго соображенія: годится ля для барышенъ? – объясняются низкій уровень и бѣдность выбора семейнаго чтенія во Франціи. «Настоящую литературу» добропорядочный буржуа не пускаетъ въ домъ, потому что ее неудобно забывать въ гостиной, a литература для барышенъ не нужна взрослымъ людямъ, ибо скучна выше всякаго терпѣнія, лишена правдоподобія и здраваго смысла. Французская провинціальная семья перестала читать, – говоритъ Реми де-Гурмонъ, – потому что г. Онэ глупъ, a г. Поль Абданъ не имѣетъ нравственности. Идеалы провинціи: ахъ, если бы къ генію Бальзака да чистоту Фенелона! Русскому читателю эти трагикомическія вожделѣнія напоминаютъ мечты Агаѳьи Тихоновны о женихахъ: вотъ кабы къ носу Подколесина да фягура Яичницы! Однако, подобныхъ желаній и разсужденій не чужды даже самыя передовыя семьи Франціи: я думаю, – уязвляетъ мимоходомъ Реми де-Гурмонъ, – даже до семьи г. Жореса включительно!

Что же читаетъ французская барышня? Изъ 133 молодыхъ образованныхъ дѣвушекъ, опрошенныхъ Реми де-Гурмономъ о любимомъ ихъ авторѣ, объявиля таковымъ: Расина – 19, Корнеля – 17, Боссюэта – 11, Севинье – 10, Мольера – 9, Ламартина – 8, Шатобріана – 7, Буало – 6, Лафонтена – 5, Гюго – 4, Фенелона – 3, Мэнтенонъ – 3, Малерба – 3, Ронсара – 2, Сталь – 2, Жюля Верна – 2, Мюссе – 2, Ростана – 2. По одному разу указаны: Вальтеръ Скоттъ, Эженя де Геренъ, m-me Сегюръ, Перро, Андерсенъ, Мишле, Монтэнь, Зинаида Флеріо, Толстой, Бюффонъ, Додэ, Сарсэ, Б. де Сенъ-Пьеръ, Гонкуры, Жуанвиль, Коппе, Паскаль, Карлъ Орлеанскій, – и одинъ нзъ новѣйшнхъ поэтовъ, «недавно умершій», котораго Реми де-Гурмонъ не называетъ, но, судя по намекамъ, вѣроятно, Поль Верленъ.

Не трудно видѣть изъ этого списка, что литературныя привязанности юныхъ французскихъ читательницъ сложились не по самостоятельному выбору, и подавляющее большинство ихъ – школьнаго происхождеиія. Самое значительное число поклонницъ неожиданно оказывается y авторовъ XVII вѣка, усердно изучаемыхъ въ классахъ словесности; гораздо меньше симпатій на сторонѣ романтиковъ (Ламартинъ, Гюго, Мюссе), которыхъ школьныя программа допускаетъ въ классы, но безъ особаго покровительства; самый плачевный недостатокъ почитательницъ – y авторовъ послѣ 1850 года, категорически отрицаемыхъ пуританскою критикою среднихъ учебныхъ заведеній.

Вторая, ярко замѣтная особенность списка – строго выдержанный націонализмъ симпатій: полное отсутствіе иностранныхъ именъ. За исключеніемъ сказочника Андерсена и уже полусказочника Вальтеръ Скотта, только одному Льву Толстому удалось проникнуть въ очарованный кругъ 133 дѣвичьихъ міросозерцаній, спящихъ въ глубокой родной старинѣ! Намъ, русскимъ, съ нашею международною энциклопедичностью, при огромной жаждѣ нашихъ дѣвушекъ къ чтенію, подобная узкость вкуса такъ же мало понятна, какъ и его поразительная архаичность. Вообразите себѣ русскую дѣвушку интеллигентнаго круга, откровенно признающуюся, что она незнакома съ Шекспиромъ, Шиллеромъ, Байрономъ, Гейне, Диккенсомъ, Сервантесомъ, Викторомъ Гюго, Гюи де-Мопассаномъ, Мицкевичемъ! Вообразите себѣ, что она заявляетъ, будто «не любитъ» Чехова, Лъва Толстого, Максима Горькаго, Тургенева, Достоевскаго и лишь съ грѣхомъ пополамъ допускаетъ Пушкина и Лермонтова, но зато упивается одами Державина, баснями Хемницера, повѣстями Карамзина и балладами Жуковскаго! Между тѣмъ, во французской параллели, результаты опроса Реми де-Гурмона именно таковы, и никого во Франціи это, казалось бы, очень плачевное – показаніе не удивляетъ, очень немногихъ смущаетъ, a возмущаетъ уже и совсѣмъ мало кого. Самъ Реми де-Гурмонъ, напримѣръ, лишь успѣваетъ высказать мимоходомъ сожалѣніе, что французская дѣвушка не знакомится съ классическими литературами античнаго міра, да наградитъ отечество совѣтомъ: «женщина не должна быть ретроградкою, – довольно, если она консервативна»! Такъ что и онъ къ французской программѣ женскаго чтенія относится, хотя и отрицательно, однако, безъ остраго негодованія и даже, пожалуй, безъ негодованія вовсе.

При націоналистической и архаической окраскѣ своего чтенія, французская барышня, понятно, должна оставаться очень вдалекѣ отъ соціальныхъ идей своего вѣка. Возобновимъ сравненіе: часто ли можно встрѣтить въ русской интеллигенціи дѣвушку, которой чужды имена Бѣлинскаго, Добролюбова, Чернышевскаго, Герцена, Салтыкова, Михайловскаго, Владиміра Соловьева? Марксистокъ и народницъ y насъ было не меньше, чѣмъ марксистовъ и народниковъ; «идеалистокъ» чуть ли не больше, чѣмъ идеалистовъ. Во Франціи – ничего подобнаго. Изъ 133 барышенъ ни одна не обмолвилась именами ые только какихъ-либо новыхъ свѣтилъ соціальной философіи, вродѣ Фулье или покойнаго Гюйо, но весьма очевидно, что для собесѣдницъ Реми де-Гурмонъ не существуютъ ни Прудонъ, ни Фурье, ни Огюстъ Контъ, ни даже Вольтеръ и Руссо и энциклопедисты XVIII вѣка. Ихъ философскія симпатіи умираютъ съ Боссюэтомъ и Фенелономъ; чтобы воскреснуть въ Шатобріанѣ. Вѣкъ деизма – для нихъ мертвая точка прошлаго. A въ XX столѣтіи онѣ ухитряются жить, не зная и не нуждаясь знать Дарвина, Шопенгауэра, Карла Маркса, Спенсера, Ницше…

При всемъ отвратительномъ направленіи школьной науки, создающей литературное невѣжество французской барышни, нельзя не отдать справедливости этой школѣ въ томъ отношеніи, что ея нравы, методы и люди обладаютъ тайною привлекать къ ней любовь и слѣпое довѣpie питомицъ. Ея умственная и нравственная дисциплина воспринимается съ пассивною готовностью, достойною лучшаго примѣненія, чѣмъ указываютъ педагоги, отставшіе отъ вѣка на добрыхъ двѣсти лѣтъ и, тѣмъ не менѣе, по какому-то чудесному мастерству, умѣющіе и охранять свой авторитетъ, и навязывать юнымъ мозгамъ свои допотопные вкусы. Мы знаемъ слишкомъ хорошо; что въ русской школѣ лучшее средство сдѣлать автора ненавистнымъ для учениковъ, это – обратить его въ предметъ класснаго чтенія. Прекрасный трудъ г. Петрищева «Замѣтки учителя» даетъ прелюбопытныя иллюстраціи къ этому глубокоприскорбному, но неопровержимому положенію. Всѣ авторы, которыхъ каѳедра рекомендуетъ, какъ образцовыхъ представителей истинной литературы, презираются на партахъ, какъ не литература вовсе. Литература же начинается для партъ съ тѣхъ, на кого каѳедра налагаетъ свое отлученіе. Такимъ образомъ, внѣ литературы остались Ломоносовъ, Державинъ, Фонвизинъ, Крыловъ, Карамзинъ, Жуковскій. Г. Петрищевъ высказываетъ даже сожалѣніе – не безосновательное, хотя на первый взглядъ оно и кажется парадоксальнымъ: зачѣмъ школа включила въ свои программы Пушкнеа, Лермонтова и Гоголя? По его словамъ, даже и къ этимъ свѣтлымъ именамъ русскій школьникъ сталъ относиться теперь несравненно холоднѣе, чѣмъ раньше, когда читалъ «Демона» и «Онѣгина» контрабандою. Гаснетъ обаяніе, вянетъ довѣріе къ геніямъ, увѣнчаннымъ въ Капитоліи русской оффиціальной программы! Литература для русскаго школьника – Чеховъ, Горькій, Короленко, Гаршинъ, Надсонъ, Салтыковъ, Некрасовъ, Успенскій, Чернышевскій, Левъ Толстой, Тургеневъ, Бѣлинскій, Добролюбовъ: «отреченные» писатели, которыхъ школа или не хочетъ знать вовсе, или принимаетъ, скрѣпя сердце, съ подозрительнымъ долгимъ искусомъ и безжалостными ограниченіями. Не то y французовъ, Несостоятельная образованіемъ, ихъ школа – совершенство воспитательнаго гипноза. Вкусы и внушенія своихъ кдассовъ словесности француженка уноситъ въ жизнь очень надолго, если не навсегда. Реми де-Гурмонъ собралъ любопытную коллекцію критическихъ мнѣній, высказанныхъ французскими барышнями и молодыми дамами. Они поражаютъ однообразіемъ мысли, общимъ шаблономъ симпатій и антипатій, – всѣ сужденія, какъ на подборъ, старомодны и выражены въ ходячихъ, явно внушенныхъ, фразахъ, лишенныхъ субъективной окраски, затрепанныхъ, какъ старый праздничный флагъ, и рѣшительно ничего не говорящихъ ни уму, ни сердцу современнаго человѣка. Умы, затянутые въ схемы Корнеля, Расина, Боссюэта, Шатобріана, какъ таліи – въ корсетъ, какъ нога китаянки въ дѣтскій башмачекъ! И, какъ китаянка гордится ножкою, изуродованною въ дѣтскомъ бапшачкѣ, такъ француженка гордится своимъ образованіемъ въ ржавыхъ псевдоклассическихъ и романтическихъ оковахъ. Головы, работающія внѣ освященныхъ благословеніемъ школы схемъ, ей кажутся столь же распущенными, непристойными и не должными быть, какъ талія безъ корсета! Француженка полна подозрѣніемъ и ненавистью къ литературнымъ новшествамъ:

– Прекрасное никогда не старится, – побѣдоносно увѣряютъ эти фагатическія старовѣрки, – зачѣмъ же пытаться его обновлять?

Самостоятельное критическое сужденіе – большая рѣдкость y французской женщины. Одна изъ собесѣдницъ Реми де-Гурмона высказала о братьяхъ Гонкурахъ мнѣніе очень умное, ясно, хорошо и полно формулированное, но – въ устахъ русской курсистки, даже не изъ очень бойкихъ, оно рѣшительно никому не показалось бы ни оригинальнымъ, ни выдающимся. Скорѣе, напротивъ, сказали бы: ну еще бы иначе! экую Америку открыла! A Реми де-Гурмонъ до того изумленъ и обрадованъ своею рѣдкостною находкою, что торжественно восклицаетъ по адресу столь счастливаго и исключительнаго «урода въ семьѣ»:

– Вамъ слѣдовало бы открыть для нашихъ учителей курсы добросовѣстности и здраваго смысла!

Нѣтъ сомнѣнія, что въ нѣкоторыхъ, быть можетъ, даже многихъ случаяхъ, отвѣты, полученные Реми де-Гурмономъ, грѣшатъ лицемѣріемъ, по желанію барышенъ выставить себя въ наиболѣе красивомъ, приличномъ, серьезномъ свѣтѣ. Но тогда еще болѣе характерно то обстоятельство, что лицемѣріе принуждено играть свою кокетливую комедію именно въ такомъ странномъ направленіи! Понятно невинное притворство иной русской барышни, авторитетно толкующей о Марксѣ или Владимірѣ Соловьевѣ, хотя она и въ глаза не видывала ни «Капитала», ни «Оправдавія Добра», но кому въ голову придетъ щеголять, въ свидѣтельство своей литературности, цитатами изъ Кантемира, Сумарокова, Новикова? Такъ что даже случаи лицемѣрныхъ отвѣтовъ подтверждаютъ все то же любопытное наблюденіе: только литература, рекомендованная школою, признается французскими барышнями за хорошую и достойную ихъ вниманія, только въ знаніи такой литературы имъ не стыдно сознаться; что осталось внѣ школы, – значитъ, запретно, неприлично, нехорошо…

Въ послѣдніе годы выдвинулся изъ рядовъ французскаго журнализма фельетонистъ, пишущій подъ псевдовимомъ Вилли (Willy). Къ сожалѣнію, выдвинулся не надолго, такъ какъ успѣлъ уже и размѣняться въ порнографа. очень мутной воды. Но первыя его повѣсти о «Клодинѣ», какъ обличительныя разоблаченія быта фраацузской женской школы, были талантливы и мѣтко попали въ цѣль: недаромъ же имя Claudine стало въ Парижѣ нарицательнымъ для пансіонерокъ-подростковъ, ыаканунѣ окончанія курса въ среднемъ учебномъ заведеніи! Вилли вывелъ на свѣжую воду множество грѣшковъ и учащаго, и учащагося женскаго поколѣнія, въ особенности ярко подчеркнувъ недостатки той сантиментальной аффектаціи, того институтскаго «обожанія», которыя во французской женской школѣ замѣняютъ товарищество и слишкомъ часто перерождаются въ самыя некрасивыя страсти и пороки… иногда на всю жизнь! Десятки французскихъ художниковъ слова, наблюдателей жизни, намекали публикѣ, что такъ называемая «лезбійская любовь», – къ сожадѣнію, слишкомъ частый и чуть не національвый порокъ французской женщины зажиточныхъ классовъ, – обыкновенно выносится изъ монастырскихъ школъ и закрытыхъ пансіоновъ. Вилли – того же мнѣнія. Но ни этотъ бойкій обличитель, ни его безчисленные подражатели почти не касаются вопроса о запретномъ чтеніи; тогда какъ y описателей тайнъ русской школы онъ всегда и обязательно выступаетъ на первый планъ. Если героини Вилли читаютъ что-нибудь потихоньку отъ начальства, это, навѣрное какая-либо изъ ряду вонъ скабрезная книга, въ знакомствѣ съ которою и мужчинѣ-то не слишкомъ прилично сознаваться. Запретнаго чтенія для саморазвитія нѣтъ. Французская школьница не прячетъ подъ тюфякъ Ренана или Прудона, какъ русская – Писарева и Герцена, и не читаетъ ихъ воровски по ночамъ, при трепетномъ свѣтѣ припасеннаго огарка. Фабрикацію своей мысли и своего вкуса француженка, не только номинально, но и дѣйствительно, предоставляетъ, какъ нѣкую монополію школѣ – съ непоколебимымъ убѣжденіемъ, что учебныя программы дадутъ ей и именно тѣ знанія, какія надо, и аккуратно столько знаній, сколько надо. Самой, значитъ, заботиться не о чемъ, кромѣ успѣшной сдачи экзаменовъ: ими школа провѣряетъ свою паству, a государство и нація – школу.

Пассивность воспріятія, воспитанная дрессировкою на «хорошій вкусъ», выростаетъ во французской женщинѣ до суевѣрій изумительныхъ. Знакомыя барышни и дамы Реми де-Гурмона чистосердечно сознаются въ полной неспособности одолѣть болѣе десяти страницъ братьевъ Гонкуръ; другимъ Шекспиръ кажется страшнымъ и темнымъ, въ родѣ дремучаго лѣса, куда лучше и не вступать, чтобы не заблудиться; третьи совершенно глухи къ красотамъ Верлэна, тогда какъ необыкновенно чутко и тонко разбираются въ самыхъ сокровенныхъ глубинахъ и оттѣнкахъ Расина и Корнеля… Расинъ! Корнель! О!.. И всѣ декламируютъ:

– Rodrigue! As tu du coeur?

Единственная фраза, которая, – по ядовитому мнѣнію Реми де-Гурмонъ, – дожила бы до нашихъ дней изъ всего Корнеля, не будь на свѣтѣ французскихъ барышенъ и ихъ тетрадокъ для упражненій по словесности, – такъ какъ ее спасли бы игроки въ вистъ и червонная (coeur) карточная масть…

Сила можетъ навязать молодымъ умамъ ненужное знаніе, но не въ состояніи заставить молодые умы любить ненужное знаніе. Лучшій историческій примѣръ – наша пресловутая классическая система, пропитавшая нѣсколько русскихъ поколѣній ненавистью и недовѣріемъ имевно къ тѣмъ мертвымъ наукамъ, формальною гимнастикою по лѣстницамъ и трапеціямъ которыхъ обусловливался для нихъ аттестатъ зрѣлости. Если ненужное, мертвое знаніе, пріобрѣтаемое молодыми француженками въ школахъ, не возбуждаетъ къ себѣ ненависти, но, напротивъ, хранится съ уваженіемъ и любовью на многіе годы, то виною тому, во-первыхъ, разумѣется, какъ уже сказано, искусные методы, нравы и люди французскаго преподаванія; a во-вторыхъ и въ главныхъ, – полагаетъ Реми де-Гурмонъ, – тайное сочувствіе юныхъ женскихъ сердецъ къ красивому идеализму той старомодной литературы, которою питаетъ ихъ школа. Француженка едва-ли не больше всѣхъ другихъ женщинъ Европы обладаетъ способностью и склонностью замкнуться всею полнотою жизни въ чувство любви. Предъ ея глазами – всегда идеалъ матери семейства, созданнаго любовью. Она – жена и любовница, по преимуществу. Не удивительно поэтому, что она такъ много слышитъ въ Корнелѣ, когда онъ говоритъ съ нею устами Химены, такъ много видитъ въ Расинѣ, когда онъ показываетъ ей, какъ нѣжныя тѣни старшихъ подругъ, Ифигенію и Беренику. Оливье де-Тревиль упросилъ нѣсколько десятковъ барышенъ написать, какъ онѣ воображаютъ свой житейскій идеалъ. Изъ этого громаднаго матеріала Реми де-Гурмонъ выбираетъ нравственныя качества, на которыя предъявляются больше запросовъ и притязаній. Въ первой очереди – по 31 разу – оказываются: доброта, послушаніе, преданность, милосердіе, любовная нѣжность, чувствительность. Затѣмъ – до 30 разъ – заявлены: хорошее воспитаніе, почтительность, скромность, мягкость, простота. Въ третьемъ классѣ (по 19 разъ): любезность, грація, маленькое кокетство. Противъ религіи не высказалась ни одна дѣвушка, но только 14 выдвинули религіозность на первый планъ жизни, къ тому же съ оговоркою, что онѣ ищутъ религіи просвѣщенной и благочестія, прочно обоснованнаго. Почти столько же (13) партизанокъ y широкаго образованія, причемъ 7 тоже оговорились: но безъ педантизма! Претензій на энергію, силу воли, смѣлость, рѣшительность, самолюбіе, гордость высказано, сравнительно, немного: къ первому классу симпатіи этотъ относится лишь какъ 13:31. Серьезный образъ мысли и возвышенные порывы понадобились 13. Развязность и веселость – 11. Хорошо постичь домашнее хозяйство желаютъ 8. Способности къ наукѣ, критическій даръ, пытливость ума ставятъ выше всего 7. Любопытно, что съ тѣхъ поръ, какъ музыка ушла отъ простой звуковой иллюстраціи вѣчной любовной поэмы къ программамъ болѣе отвлеченнаго содержанія и часто даже философской окраски, симпатіи къ ней французской барышни значительно понизились. Мечту быть великою музыкальною артисткою выразили Оливье де-Тревиль только двѣ барышни, тогда какъ честолюбіе отличиться въ живописи оказалось y четырехъ, a въ поэзіи – y шестерыхъ. Къ совершенству въ спортѣ вожделѣли двѣ, но также и двѣ сдѣлали къ своимъ показаніямъ приписку: не надо спорта!

– Въ этихъ признаніяхъ, – приводитъ списокъ де-Тревиля къ одному знаменателю Реми де-Гурмонъ, – такъ мало «революціи», что можно вообразить себя въ вѣкѣ королевы Амеліи или въ тѣ времена, когда королева Берта пряжу пряла!

Сказать по-нашему: при царѣ Горохѣ!

Любить и быть любимою – весь смыслъ жизни для французской женщішы буржуазнаго строя. Она обожаетъ житейскій комфортъ, но жажда богатства въ ней очевь невелика, и пріобрѣтательный инстинктъ умолкаетъ, какъ скоро она видитъ своихъ любимыхъ близкихъ обезпеченным на безбѣдное существованіе, на возможность жить, что называется, не хуже людей: bons bourgeois. Октавъ Мирбо очень умно и тонко поставилъ въ своей пьесѣ «Les affaires sont les affaires» рядомъ съ ненасытнымъ хищникомъ-милліонеромъ, Изидоромъ Леша, фигуру его жены, которую въ ужасъ приводитъ почти машинальное наростаніе ихъ несмѣтныхъ богатствъ – замки, земли, кредитныя побѣды… Во французѣ-мужчинѣ вѣчно живъ темнераментъ воина: за упраздзеніемъ «великихъ Конде», Тюренней, Неевъ, Наполеоновъ, этотъ темпераментъ, приспособляясь къ духу времени, бросаетъ Леша и Саккаровъ въ биржевыя кампаніи, съ битвами, хоть и безъ холоднаго и огнестрѣльнаго оружія, но тоже на жизнь и смерть, со всѣми ужасами и отвѣтственностями человѣческой взаимоненависти. Если живъ, хоть и перерядился на новый ладъ, исконный французскій боецъ – истинный галльскій пѣтухъ – весельчакъ, любезникъ, драчунъ и каналья, то нѣтъ мудренаго сохраниться въ неприкосновенности и женѣ этого забіяки, la belle châtelaine – прекрасной, немножко игривой, но, въ концѣ концовъ, все-таки очень цѣломудренной блюстительницѣ средневѣкового замка, и невѣстѣ, которая пряла въ башнѣ на золотой прялкѣ серебряныя нитки, въ влюбленномъ ожиданіи своего рыцаря: «Иль на щитѣ, иль со щитомъ вернусь къ тебѣ изъ Палестины»!.. Тѣмъ болѣе, что къ наилучшему консервированію сихъ антиковъ и общество, и школа приложили, какъ мы видѣли, замѣчательно дружныя усилія.