Текст книги "Анна Ярославна. Русская королева"

Александр Антонов
Анна Ярославна. Русская королева

© ЗАО «Мир Книги Ритейл», оформление, 2012

© ООО «РИЦ Литература», 2012

* * *

По преданию, всюду, где бы она ни появлялась, под ее ногами вырастали прекрасные цветы, и обаянию ее красоты покорялись все: боги, люди и даже звери.

Рене Менар. Мифы в искусстве

Глава первая
День рождения

Великий князь Киевский и всея Руси Ярослав Мудрый в ночь накануне Ивана Купалы никак не мог уснуть, и даже крепкая медовуха ему не помогала. Он радовался и печалился. В сей веселый праздник его любимой дочери Анне, в крещении – Анастасии, исполнялось двенадцать лет. Возраст – отроческий. И ей бы с мамками-боярынями заниматься шитьем-вышиванием, учиться всякому женскому рукоделию, грамоту одолевать, как давно повелось в роду от прапрадеда великого князя Игоря[1]1
  Прапрадед великий князь Игорь – киевский князь (ум. в 945 г.), в 941 и 944 гг. совершил походы в Византию и заключил с ней договор; убит древлянами при сборе с них дани.


[Закрыть] для отроковиц, ан нет, у этой княжны все повадки, замашки, как у отчаянного отрока. И нет ей укороту даже от родительской строгости.

День назад, возвращаясь с сотней гридней[2]2
  Гридень – княжеский телохранитель; воин отборной дружины; гридница (гридня) – помещение при княжеском дворе для пребывания гридней или приема гостей.


[Закрыть] из села Берестова берегом реки, Ярослав увидел, как его любимица в версте выше Киева вместе с боярскими отроками плыла через Днепр. Великий князь едва не потерял дар речи от страха за жизнь безрассудной дочери, сам готов был пуститься вплавь за сумасбродкой и ринулся к воде с воплем: «Господи, она же утонет!» Но воевода Глеб Вышата вовремя остановил великого князя: «Не испытывай судьбу, батюшка. – И крикнул своему младшему брату: – Обереги княжну!»

Ян Вышата вмиг стащил с себя сапоги и кафтан, бросился в воду и пустился догонять Аннушку. Днепр в эту пору «макушки» лета был спокойный, тихий. Даже на стремнине могучей реки воды катились медленно. Ян Вышата видел, как княжна Анна прошла самое опасное место на стрежне, и облегченно вздохнул: «Миновала прорву». И три отрока[3]3
  Отрок – мальчик-подросток в возрасте между ребенком и юношей; член младшей дружины князя в Древней Руси, прислужник.


[Закрыть], которые плыли обочь княжны, одолели стремнину, приближаясь к луговому низменному берегу. Однако в этот миг с Аннушкой что-то случилось. Крикнув «ой» и вскинув руки, она скрылась под водой. Ян нырнул следом и мощными гребками догнал княжну. В прозрачной воде он увидел, что ноги Аннушки запутались в густых водорослях. И вот Ян рядом. Обняв Анну, он с силой рванул ее вверх, водоросли оборвались, и Ян с княжной всплыли. Берег был уже близко, вскоре воин почувствовал под ногами песчаное дно, встал и, подхватив Анну на руки, побежал. Ноши на руках он не чувствовал.

Той порой около великого князя Ярослава собрались княжьи мужи, сбежались досужие горожане, все ахали и охали без проку. Брат Анны, молодой князь Владимир, уже раздобыл челн и плыл с двумя воинами к левому, луговому берегу. Ярослав увидел, как Вышата вынес Анну на берег, как, опустив ее на песок, кулаком грозил отрокам, кои выбрались из воды. Тут пристал к берегу челн, князь Владимир подбежал к сестре, скинул с себя кафтан и укрыл ее.

– Ах ты, мокрая курица! Зачем дерзнула тягаться с перелетками? – укорил Владимир сестру. – Вот уж будет тебе от матушки с батюшкой!

Юная княжна, однако, весело засмеялась. Она одолела себя в была счастлива своей победой. Парнишкам она крикнула:

– Эко я вам нос утерла! – И тут же, вскинув на Владимира из-под бархатных ресниц большущие синие глаза, взмолилась: – Братец, оборони меня от батюшки! Он строг и замкнет меня в тереме.

– Того заслужила. Скажи спасибо Яну, что оберег тебя от водяного дядьки, – отозвался Владимир.

Он поднял сестру на руки и понес ее к челну. Когда уселись отроки и воины, повелел:

– Гоните ко граду во всю мочь!

В тот же день великий князь Ярослав держал в своем покое совет с великой княгиней Ириной.

– Как нам укоротить, матушка Ирина, нрав неуемного дитяти? Даже мальцы не приносят нам столько хлопот. Ноне она Днепр переплывала, а завтра умчит на челне к порогам.

– Если бы ты, князь-батюшка, меньше потакал ей да приставил строгих мамок, так и печали бы не знали. – Сама великая княгиня, роду норвежского, никогда не баловала своих детей, а их у Ярослава и Ирины было семеро. – Ты упрекни ее твердо да приставь к ней боярынь Степаниду и Феофилу. Они-то ей спуску не дадут.

– Верно речешь, матушка, да всякий раз Аннушка смущает меня своим кротким, как у Богородицы, взглядом. То-то уж плутовка! Вот и строгости моей конец.

– А ты одолей смущение. Строг же ты с воеводами.

– Ей-ей, не ведаю, достанет ли сил на одоление, – тяжело вздохнул любящий батюшка. И все-таки князь Ярослав нашел мудрое решение: – Ладно, будь по-твоему, матушка, возьму ее в хомут и отдам по осени книжной мудрости учиться, речь греческую и латинскую познавать, как было заведено при батюшке. А пока, как день рождения минует, в Берестово ушлю под строгий надзор твоих мамок.

– И во благо, – согласилась княгиня. – Да в пример Елизавету ей поставь, дабы равнялась на старшую сестрицу.

Позже, за вечерней трапезой, когда вся великокняжеская семья, близкие княжья мужи и бояре сидели за столом, Ярослав объявил дочери Анне свою волю:

– От тебя, княжна Аннушка, нам с матушкой большая докука, потому велю тебе сидеть до осени в Берестове под присмотром мамок, коих поставлю над тобой, чтобы не вольничала. Слово мое тому неизменно.

Выслушав батюшку, княжна посмотрела на любимого брата Владимира, на старшую сестру Елизавету: их лица были строги и они не проявляли к ней никакого сочувствия. Княжич Владимир поджал полные губы, словно замкнул их на замок, а княжна Елизавета даже погрозила ей кулачком. Аннушка поняла, что они осуждают ее поведение. «И правильно делают», – согласилась она. Не было подобного в княжеском роду, чтобы отроковицы так вольничали, смущали родителей и вгоняли их в страх. И, будучи умной головушкой, Анна безропотно приняла наказание. А уж как ей хотелось побыть в хороводе на берегу Днепра, побегать вокруг костра, а то и попрыгать через огонь, как это сделает сестра Елизавета! Смирение, смирение – вот что осталось ей, и она тихо сказал отцу:

– Батюшка, ты волен меня наказать, я того стою. И в Берестове буду вести себя богобоязненно.

– Вот и славно. Ты ведь разумная, и тебе пора за грамоту садиться. Так ли я говорю, матушка-княгиня?

– Истинно так, князь-батюшка, – отвечала княгиня Ирина.

На том и закончился разговор отца с любимой дочерью. В этот день между воеводами, князьями и боярами шла более важная беседа о военных делах. Завершалось трехлетнее стояние против Польши и хождение в нее. Король Мечислав после смерти отца, пользуясь тем, что Ярослав ходил с дружиной в Ливонию, дабы собрать дань с чуд и латышей да заложить город Юрьев, дерзнул напасть на западные земли Руси. Поспешив из Ливонии, Ярослав остановил Мечислава, разбил его войско и взял город Бельз. На том, однако, не успокоился. Как пришел к нему на помощь любезный брат Мстислав, вернул в лоно Руси все города червонские, прошел победным походом по Польше. За этот поход было кому воздать хвалу и благодарность Ярославу Мудрому и его брату Мстиславу. Они вывели из Польши тысячи русичей, плененных ранее поляками, и заселили ими берега близкой к Киеву реки Роси.

Разговоры о минувших боевых походах и сечах сменили жаркие споры об охоте, лились меды, кипели страсти. Но то мало интересовало отроковицу Анну. Она не спускала глаз с молодого воеводы Яна Вышаты, у коего ноне побывала на руках. Боярин Ян Вышата пришел из Новгорода лет восемь назад, был стременным у старшего брата, а за каких-то шесть лет поднялся до тысяцкого и воеводы. Высокий, широкоплечий, светлокудрый и голубоглазый Вышата, по мнению княжны Анны, был самым красивым воеводой из княжеского окружения. Разве что с ним мог посоперничать недавно появившийся в Киеве норвежский принц Гаральд. У Гаральда были светло-рыжие волосы, какие-то необыкновенные серо-зеленые глаза, и весь он казался горящим факелом: безудержный, неукротимый, отважный. Он не поладил с отцом, королем Норвегии, и покинул родину. В Ливонии он нашел дружбу великого князя Ярослава и поступил к нему на службу. Теперь он сидел напротив Елизаветы и, как отметила Анна, пялил на нее глаза. Зоркая отроковица, кидая взоры с Гаральда на сестру, увидела, что принц и княжна очень похожи друг на друга. Было у них лишь одно различие: Елизавета не была такой огневой, как Гаральд. Анна невольно завидовала сестре. Та могла ласково смотреть на приезжего принца, ежели он ей был люб. Однако Елизавета умела сдерживать свои чувства. Твердость нрава пришла к ней от матушки, а больше, как сказывал батюшка, от прапрабабки – великой княгини Ольги. По тому домашнему преданию Аннушка была похожа по нраву на бабушку Рогнеду, жену великого князя Владимира Святого. Все Анна взяла от нее, да пока не проявила того, лишь неугомонность Рогнеды торжествовала в ней, за что и упрекал ее батюшка. Но дальше упреков дело пока не дошло. Было похоже, что всю любовь, кою Ярослав питал к матери, он перенес на младшую дочь.

Княжна Анна грустила и печалилась, что день рождения у нее оказался скучным и за столом ей делать было нечего. Она горевала о том, что завтра покинет стольный град и ее увезут в глухое лесное село Берестово. В том селе Анна была лет пять назад: батюшка возил туда всю семью на освящение нового храма. В селе Ярослав и его семья провели один день, и в памяти Анны остались лишь палаты княгини Ольги да церковь, построенная ею. Стараясь быть незамеченной, Анна ушла из трапезной, поднялась в свою опочиваленку, сама разобрала постель и спряталась под одеяло. Однако печаль не разгулялась в ней, и отроковица вскоре сладко уснула.

Матушка разбудила ее чуть свет, приласкала, к груди прижала, посетовала:

– Горевать по тебе буду, дитятко мое неразумное. Да на батюшку уж ты не гневись, что шлет в неволю сельскую.

Княгиня сама облачила доченьку в дорожную одежду, отвела в трапезную, а там, едва Аннушка что-то пожевала, пришел князь Ярослав и повел ее на двор, прижимая к крепкому отцовскому боку. На дворе Анну усадили в возок вместе с двумя мамками-боярынями, и в сопровождении десяти воинов княжна покинула отцовское подворье. Утренняя заря еще только-только разгулялась. На прощание отец сказал:

– Я по тебе буду скучать, сердешная.

– И я тоже, батюшка, – ответила Анна с теплой улыбкой на полусонном лице.

Берестово встретило княжну Анну тишиной и покоем. Здесь вот уже сто лет жизнь протекала по заведенному великой княгиней Ольгой уставу. Правда, село выросло, расширились крепостные стены, душ прибавилось. Но Ольгины палаты сохранились в том виде, в каком стояли в последние годы ее жизни. Как ни крепилась княжна, но, увидев скучную и размеренную жизнь берестовчан, вовсе пришла в уныние. Как она будет коротать время до осени в окружении строгих мамок-боярынь? Правда, в первый же день, когда мамки вывели ее на прогулку, Анна отметила, что и в глухом лесном селе люди весело справили праздник Ивана Купалы. Княжна, насытившись однообразным зрелищем села, упросила-таки мамок погулять с нею за крепостной стеной, и там, на берегу большого пруда, она увидела потухшее кострище, притоптанную траву на лугу и еще плавающие на воде венки из полевых цветов. «Да что с того, ежели мне этими забавами не довелось усладиться», – подумала княжна, покидая берег пруда. Она поспешила в терема, чтобы спрятаться в опочивальне и окунуться в уныние, от коего и польза есть благая: когда надменные боярыни Степанида и Феофила придут к ней, она может прогнать их из своих «владений». Нелюбовь к этим боярыням нарастала в ней с первого дня, как только их приставили к верховодству. А сегодня Анна и вовсе взбунтовалась в душе против них. Когда шли по селу, берестовские бабы и мужики кланялись ей в пояс. Анна тоже склоняла перед ними голову. Но сперва боярыня Степанида одернула ее, а потом и Феофила не отстала да больно ущипнула.

– Батюшка наказал держать тебя в строгости, а ты вольничаешь, шею гнешь пред смердами[4]4
  Смерд – земледелец, крестьянин-общинник в Древней Руси.


[Закрыть]. Негоже сие. Вот и терпи именем великого князя, – скрипучим голосом отчитывала Анну Феофила.

Анна прикусила нижнюю губу и стерпела щипок от боярыни. Тут заклокотала Степанида:

– Ахти, Феофила, ты забыла, что батюшка-князь вовсе велел держать ее в теремах, а мы ее на волю повели. И она же забывает о доброте нашей. Ишь раскланялась смердам!

Придя в опочивальню, Анна закрылась и никого не впускала. А на досуге дала тому незаслуженному щипку свою цену. Такая вольность над чадом великокняжеской семьи никому не позволена. И Феофиле еще придется претерпеть наказание за свою вину. Да и за смердов княжна заступилась: высокомерие боярынь к ним непростительно.

Скука и досада на тошную жизнь развеялись у Анны лишь на другой день в храме во время богослужения. Вечерняя служба шла в честь святой великой княгини Ольги, вел ее священник Афиноген, внук протоиерея Михаила-корсунянина. Второй внук, Илларион, тоже был священником. Служил он в новом храме Святой Софии. Во время богослужения Анна заметила возле себя отроковицу одних с собой лет. Та мелькала мимо нее, словно муха, каждый раз скрываясь и появляясь неведомо куда и откуда. Как поняла Анна, делала это берестовская докучница умышленно, дабы обратить на себя внимание. И княжна не утерпела, спросила ее:

– И чего как курочка-ряба мельтешишь? – И сердито добавила: – Молению к тому же мешаешь. Говори, кто такая?

Незнакомка остановилась, улыбнулась. Веснушки заиграли на ее лице, ярко-зеленые глаза засверкали камушками самородными:

– Я Настена. Здешняя. Тебе понадоблюсь. Оттого и дала знать.

Феофила цыкнула на нее:

– Изыди, негодница, не мешай молитве.

Настена поклонилась Феофиле и смиренно ушла в ризницу. Там она увидела свою бабушку по матери, спросила:

– Баба любая, скажи, как звать княжну, коя с мамками стоит близ алтаря?

– Не ведаю, внученька. Их у батюшки Ярослава много. Ты у деда Афиногена спроси, – ответила румянолицая Пелагея.

– Осердится. Лучше сама у нее узнаю. – И Настена вновь ушла в храм.

У княжны тоже проявилось любопытство: заинтересовала ее Настена. И когда та вновь появилась около амвона, Анна подошла к образу Иоанна Предтечи, возле которого служка зажигал свечи, и спросила:

– Чья эта рыжая в конопушках?

– Настенка-то? Так внучка тиуна[5]5
  Тиун – управляющий княжеским или боярским хозяйством; судья низшей степени.


[Закрыть] Данилы и батюшки Афиногена. Ты ее сторонись, матушка, она куролесица вельми знатная.

– Спасибо, отче, – ответила Анна и вернулась к мамкам.

– Чего это ты к дьячку приставала? – спросила подозрительная Степанида. – В храме то не положено.

– Нет, положено, – твердо ответила Анна. – Я спросила, что это за святой, строгий ликом. И он мне поведал, что сие есть Иоанн Предтеча. А вы того не знаете.

Вскоре служба завершилась, певчие исполнили последний благодарственный канон. В храме появился священник Илларион. Он подошел к Анне, поклонился ей и боярыням, сказал:

– Мой отец помнил твою прапрабабушку, княжна-отроковица, и рассказывал, какою она была после крещения. Верю, что Всевышнему будет угодно и тебя, матушка-княжна, наполнить той же благодатью и милосердием к ближним. Твоя прапрабабушка была святая. И в этом храме пятнадцать лет покоились ее нетленные мощи. Приходи днем, и я покажу тебе, где стояла ее рака.

– Спасибо, отче, я приду, – ответила Анна, а сама заглянула за спину Иллариона, так как увидела в дверях ризницы сперва Настену, а потом какое-то светящееся облачко. Анна ждала, превратится ли опять облачко в Настену. Но Илларион сделал шаг в сторону и закрыл собою дверь в ризницу. Он хотел было рассказать еще что-то о святой Ольге, но догадался, что за его спиною кудесничает Анастасия, и сказал Афиногену:

– Братец мой, укроти неуемную отроковицу.

Той порой боярыням речение Иллариона показалось скучным, и они увели княжну из храма.

Летний вечер еще благоухал и манил на природу. Но Степанида и Феофила ложились в одно время с курами, когда они на насесте засыпали. Поэтому в согласии боярыни увели Анну в терем. В опочивальне Анна помаялась-таки от скуки, но уснула, как только угасла вечерняя заря. Вскоре в палатах наступила глухая ночная тишина. А ровно в полночь из поварни через трапезную неслышно промелькнула серая тень, поднялась по лестнице во второй покой и растворилась перед дверью в опочивальне княжны, минуя храпящих в боковушке мамок-боярынь. Спустя мгновение тень приблизилась к постели Анны, развеялась, и вспыхнул розовый сарафан Настены. Осветилось ее лицо. И не было в нем ничего отроческого, а словно из глубины веков смотрела на княжну сама Мудрость, и губы Анастасии шептали таинственную молитву:

– От Всевышнего и от Богородицы в тебе прорастает некое зерно, и нет тому зерну начала, и уходит оно в беспредельность. Оно постоянно в тебе и, как все благое, породит любовь и милосердие, силу и нежность, разумные порывы и доброту ангельскую, восторг и удивление, терпимость и чистоту деяний – все безмерно, все отдаваемо тобою ближним.

Анастасия прикоснулась к лицу Анны, и княжна проснулась. Она провела руками по лицу, будто сбрасывала наваждение, и спросила:

– Зачем ты здесь? И как ты вошла, меня же стерегут?

– Ты ведь звала меня, – сказала Настена, – вот я и пришла.

Она была уже земная, и Анна отмахнулась от нее.

– Напрасно говоришь. Ты мне без надобности, – ответила за Анну гордыня. – А уж ежели моих мамок разбудишь, то будет тебе от них на орехи.

– Не бойся, они крепко спят. – И Настена погладила руку Анны. – Вспомни, о человеке ты думала, когда засыпала.

– Да вроде бы шуршало что-то в голове сквозь дрему, – оживилась Анна. – Я подумала, что ты чудная и не как все…

– А еще о чем?

– О том, что хочу с тобой дружить.

– И сомнений не было?

– Как ты можешь о том спрашивать? – И Анна приподнялась на локте.

– Прости, что брякнула лишнее. Вставай. Я покажу тебе то, чего никто не покажет. – Настена подала Анне сарафан. – Я поведу тебя к твоей судьбе.

Княжна не стерпела над собой насилия однолетки:

– И чего это ты рвешься верховодить? Говори, куда идти, сама приду. А не то гуляй.

И все-таки княжна поднялась охотно, сама надела поверх рубашки сарафан и босая последовала за Настеной.

Они вышли из опочивальни. Анна услышала храп спящих боярынь, усмехнулась и поспешила за Настеной вниз, в трапезную, оттуда в поварню. Они покинули палаты. И не увидела ни одна живая душа. Даже большой рыжий пес у конюшни не проявил к ним интереса, лишь постучал по земле хвостом и продолжал дремать. Ночь стояла теплая, звездная, месяц лежал на окоеме, словно серп после жатвы на ниве. А на востоке небо уже наливалось алым соком. Близ церкви, под старым дубом, Настена остановилась, приблизилась к Анне. Ее ярко-зеленые глаза и в ночи испускали тонкие лучики. Она сказала:

– Сейчас мы войдем в храм, и, если ты не задрожишь от страха, я покажу тебе дух святой Ольги.

– Как можно, – возразила Анна, – ведовство в храме – смертный грех. И добром прошу: оставь меня в покое.

– То не ведовство, а все в согласии духом твоей прапрабабушки. И на грех я тебя не толкаю.

– Не смущай, Настена. Не было у нас в роду таких, кто бы вызывал дух предков. Я лучше уйду, – сопротивлялась Анна.

– От меня тебе не уйти. Я твоя судьбоносица и тень твоя. И о том сказано в священных писаниях.

– Как смеешь, дерзкая! Ничего подобного там не может быть написано. И моей судьбоносицей тебе не быть. И ежели в храме дух святой Ольги, то я увижу его без тебя! – И Анна побежала к церкви.

Настена поспешила следом. Она что-то шептала, и было похоже, будто наставляла Анну. В воздухе шелестело: «Иди вправо, теперь прямо, там малая дверь, потяни сильно, открой, входи в храм».

– Ой, верховодит она мной! – воскликнула Анна, но послушно шла по пути, который указывала Настена.

Анна нашла малую дверь, с силой потянула ее и шагнула за порог, словно в черную яму. Ей стало страшно оттого, что подвигнулась на богохульство. Нет у нее права вызывать дух святой Ольги. Сие дано лишь Божьим людям. «Господи, что скажет батюшка, когда узнает о моей бездумной вольности!» – воскликнула в душе Анна и привалилась к стене, почувствовав слабость и дрожь во всем теле. Простояв так с минуту, она сочла, что нужно покинуть храм. Но ноги не слушали. Анна стукнула кулачком по стене и снова попыталась выйти из церкви, но напрасно. Однако страх прошел, потому что в этот миг к ней прильнула Настена.

– Идем к амвону, – тихо сказала она и, взяв Анну за руку, повела ее в глубь храма.

Они вышли из придела на освещенное двумя лампадами место. Княжна увидела в свете лампад лик Божьей Матери, поспешила к нему и, опустившись на колени, взмолилась:

– Пресвятая Богородица, помилуй меня, заблудшую, за помыслы грешные. Да, обуреваема гордыней, хочу увидеть святую Ольгу, мою древнюю бабушку. Но сие желание греховно. Наставь меня на путь истинный, милосердная…

Настена перебила Анну:

– Твое желание священно, сказала мне о том Богородица. Следи за мной, не спуская глаз.

Настена плавно подошла к иконе Божьей Матери, вознесла руки над лампадой, горящей близ образа, и пошевелила ими, словно что-то стряхивая с ладоней. Прошептала:

– Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, исполни просьбу Настены, яви дух равноапостольной великой княгини Ольги ее праправнучке, дочери великого князя Ярослава.

С этим словами Настена отошла от иконы, опустилась на колени, перекрестилась трижды и замерла, сложив на груди руки.

Княжна Анна смотрела на Настену во все глаза. Но она вдруг исчезла, а на том месте возникло белое облачко, и из него шагнула навстречу княжне сама великая княгиня Ольга. На ней была пурпурная мантия, в которой она стояла на крепостной стене во время осады Киева. Мантия во многих местах была пробита стрелами, опалена огнем. Анна об этом знала из рассказов отца. На голове Ольги сияла золотая корона, лицо великой княгини было кротким, немного бледным, голубые глаза светились ласково. Она сказала приветливо:

– Анна-благодать, Анастасия-утешительница, тебе моя воля на все богоугодные дела. Аминь.

И святая Ольга прикоснулась рукой к голове княжны-праправнучки. Рука была теплая, мягкая. Анна почувствовала головокружение и закрыла на миг глаза, когда же открыла их, то увидела, что святая Ольга уходит в алтарь. Мелькнула в царских вратах пурпурная мантия, и видение исчезло. С минуту Анна еще стояла на коленях в ожидании, что чудо повторится. Но из алтаря на нее подул легкий ветерок, голова княжны прояснилась, она поднялась на ноги и тем же путем ушла из храма. О Настене она забыла, словно та и не появлялась в ее судьбе. Княжна вернулась в терем, без помех прошла в опочивальню, забыв скинуть сарафан, упала на постель и мгновенно уснула.

Утром Анна проснулась через силу. Она долго пребывала в дреме, не открывала глаза. Ей никак не удавалось зацепиться мыслью за явь минувшего хождения в церковь. Да, она видела некие сны, но они не оживали в картины, и она не могла сказать себе, что была в храме, что лицезрела святую Ольгу. Вспомнила лишь одно: когда ложилась спать, на ней был сарафан поверх ночной рубашки. Чтобы убедиться в этом, княжна откинула одеяло – на ней не было никакого сарафана. И она подумала: «Наваждение одно нашло на меня». Однако постепенно ночная явь ожила, она увидела себя в ночном храме, увидела святую Ольгу. Но сомнения были так велики, что все это Анна приняла за сказочный сон. «А ежели бы не так, то на мне был бы сарафан», – утвердилась она в одном.

И за весь день, который Анна провела в тереме, изнывая от безделья близ скучных сварливых мамок, ее никто не разубедил в том, что минувшей ночью к ней приходил не сон, а свершилась явь. К тому же Анна ощущала недовольство собой, будто сделала что-то плохое. Закрывая глаза, она «видела» неясные очертания человека, но не могла вспомнить, кто это. Анна напрочь забыла о Настене. Выветрилось из памяти даже то, о чем разговаривала с «курочкой-рябой» накануне в храме днем. «У меня не голова, а тюфяк с соломой», – сетовала Анна.

Однако «курочка-ряба» не забыла княжну. Да и не могла забыть, потому как истинно Провидением Господним ей суждено было стать при Анне судьбоносицей до исхода земного, взаимного. Настена знала сие. Выросшая без матушки и батюшки, кои вот уже много лет как покинули ее: матушка умерла, а батюшка – рыжий Серафим – служил князю Мстиславу и строил в Тмутаракани храм Богоматери, и воспитанная дедом Афиногеном книжно и письменно, Настена тайно познала греческие законы белой магии. Как это далось отроковице, лишь Господу Богу ведомо да ей, потому как никто из берестовчан не подозревал о тайной силе Настены. В селе любили ее, и все берестовские отроковицы и отроки дружили с нею. Она была добрая, отзывчивая и очень смелая. Подростки никогда не ходили без нее в лес по грибы или ягоды. Тайная жизнь Настены началась около года назад, со Дня Святого Духа. В тот день после вечерни, лишь только певчие завершили канон: «Иже в видении огненных язык…» – Настена спряталась в ризнице. Батюшка Афиноген покликал ее да и махнул рукой: «Где-то куролесит». А когда верующие покинули храм и Афиноген закрыл его, Настена вышла из ризницы и опустилась на колени перед образом Софии Премудрости. Эту икону в Берестове чтили превыше многих иных. С малых лет берестовчане знали, что икону Софии Премудрости привезла из Византии сама великая княгиня Ольга, как и многие другие иконы, что заняли достойное место в двух берестовских храмах.

– Святая София, к тебе припадаю я, в грехах утонувшая, – произнесла Настена, как искушенная жизнью женщина. – Я дерзнула ступить за грань дозволенного смертным христианам и проникла в тайны белой магии. Как мне искупить сей грех, милосердная?

И Настена упала на каменную плиту. Она лежала долго, боясь поднять лицо, дабы не сгореть от взора прогневанной Софии.

Ан нет. Премудрая не сожгла лежащую ниц с покаянием. Подул легкий ветерок, зашелестели одежды святой Софии, и Настена почувствовала прикосновение теплой руки.

– Всевышнему ведомо твое движение. И Он допустил его, нарекая тебя судьбоносицей того, кто явится в Берестово с твоим именем, – произнесла Святая Дева.

Настена испугалась: София Премудрость обрекала ее на служение неведомо кому. Отроковица не взбунтовалась, но с мольбою подняла глаза на Святую Деву. София поняла ее душевную боль, произнесла:

– Да останешься ты сама собой. Так сказано в скрижалях Вседержителем. Аминь. – И образ Софии вознесся под купол храма.

– Господи, Премудрая, но как я открою того, кому мне служить судьбоносицей завещано?

Ответа не последовала. Настена тяжело поднялась на ноги и, не помня как, покинула храм. Дед Афиноген водил ее к причастию, побуждал к исповеди, говорил ей: «Очисти душу в покаянии, внученька». Но Настена оставалась молчалива, как рыба. Дни превратились в ожидание, томительное и долгое. И чувство страха в душе не исчезало. А вдруг ей суждено стать поводырем сирого и убогого существа? И имя ее пугало. Получалось, что служить ей придется какой-то Анастасии. Однако проходили недели, месяцы, а с именем Настены никто в Берестове не появлялся. Отроковица вновь стала самой собой, как было ей заповедано.

Приезд княжны Анны в Берестово не вызвал поначалу у Настены никаких чувств. Она даже посмеивалась над приезжей «цацкой», которую за ручки водили по селу две пыхтевшие от одышки мамки. Но душа призывала Настену присматриваться к юной княжне. И однажды в груди Настены прозвучало: «Ты ее судьбоносица!» – «Ан нет, – возразила упрямица, – она же не Анастасия!» – «Ищи и найдешь!» – было сказано загадочно. Настена, однако, поняла суть загадки И побежала искать. Увидев священника Афиногена, спросила:

– Дедушка, как звать княжну Ярославову?

– Нарекли в рождении Анной.

Настена надула губы. Афиноген заметил сие:

– Чем смущена, внученька? Аннушка – хорошее имя.

– Ничего меня не смутило, а спросила я просто так. Не кричать же ей: «Эй, рыбка, скажи слово!» – ответила Настена и хотела уйти.

Дед задержал ее:

– Ведомо мне, что ты ищешь. Слушай же. Великая княгиня Ирина вот уже шестое дитя рожает у нас в Берестове. Лучшей повитухи, чем ваша Филофея боголюбивая, на Руси не сыщешь. И Анна на свет божий появилась здесь.

– А как ее в крещении назвали? – нетерпеливо спросила Настена.

Дед словно бы и не слышал вопроса внучки, говорил свое:

– Ты же появилась на свет в один день и час с княжной. Твои матушка и батюшка назвали тебя Анастасией. А как крестили, то Матерь Божия побудила наречь тебя Анной.

– Господи, дедушка, а как княжну назвали в крещении? – вновь нетерпеливо спросила Настена.

– Эко, право, дитя недогадливое! Я же изрек тебе, что Анастасией, – почему-то слукавил Афиноген.

– Прости, деда, я ослышалась.

– Бог простит, внученька.

Но Настена уже не слушала его. Она убежала из храма, белкой взлетела по сучьям на старый дуб и спряталась в его густой кроне. Ей было над чем подумать. Нет, не хотела она стать чьей-то тенью, и уж тем более княжны Анны. Однако Настена понимала, что свою судьбу ни пешком не обойдешь, ни на коне не объедешь. Она спустилась с дуба и отправилась искать Анну. Судьба свела ее и княжну в храме. Но странным показалось Настене поведение Анны после того, как она открыла княжне дух великой княгини Ольги. «Может, поторопилась я, назвав этой надутой утке себя ее судьбоносицей. Вот уж, право, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь», – корила себя Настена. Теперь, похоже, Анна избегала ее и никак не хотела замечать, даже если Настена стояла передней нос к носу. Наконец она не стерпела такой обиды и спросила Анну, когда встретила ее у храма:

– Княжна Ярославна, что же, ты не узнаешь меня?

Но Анна, побуждаемая некоей темной силой, даже не взглянула на Настену и прошла мимо. И спроси ее в сей миг даже батюшка, что с нею происходит, она бы не нашла ответа.

Промаявшись два дня в тумане чувств и памяти, Анна наконец ощутила жажду освободиться от терема и мамок и побродить по улицам села одной. И в синих сумерках июньской благодати она убежала тайком на сельскую площадь, где собрались берестовские подростки, парни, девушки. Появление княжны никого не смутило. К ней подбежала Настена, спросила:

– Ты пойдешь с нами в хоровод?

И тут Анна вспомнила все, что случилось с нею в ночном храме два дня назад. И чтобы поверить в то окончательно, Анна взяла за руку Настену. Рука была прохладная, как и ночью, крепкая и не по-девчоночьи сильная – та самая рука, коя вела ее по храму. Анне стало легко и радостно. А Настена уже поставила Анну в круг сверстниц и сверстников. Княжну взял за руку отрок лет тринадцати, и Настена повела хоровод. Парни заиграли на свирелях, и девушки в лад со свирелями завели хороводную песню. Анна окунулась в мир неведомого ей сельского веселья. Она тоже что-то пела и радостно прыгала. И все у нее получалось, как у Настены. А та не спускала глаз с Анны и улыбалась.

– Как жаль, что ты опоздала к нам на праздник Ивана Купалы. Там был костер, и мы прыгали через огонь…