Текст книги "Цена отсечения"

Мамину смерть она проморгала; как это могло случиться – непонятно, просто не вмещается в сознание. Это был 2003-й, октябрь. Только-только начались каникулы; она хотела повезти сыночка в Болонью, где древние красные башни, оттуда податься в Равенну, там золотисто-зеленые мозаики, и, может быть, в Римини, пройтись вдоль берега, вдохнуть последнее осеннее тепло. Но Степа уперся: Байкал. Холодно, не холодно – неважно; перетерпим. Зато какая мощь и красота!

Красота началась по дороге в Листвянку. Дождь косо расшибался о стекло, отбивал чечетку на крыше джипа; трасса, как трамплин, взлетала вверх – и плавно оседала на спуске; сквозь водяное марево внизу мерцало чем-то красно-желтым; казалось: ты смотришь откуда-то сверху – на себя, свою машину, узкую бетонку и бесконечный березняк, переходящий в ельник; вдруг по правую руку развернулось черное озеро, распаханное ливнем; вот это и был настоящий простор, а прежний пейзаж в одночасье скукожился, померк: словно бы бинокль перевернули. Тёмочка смотрел во все глаза, не отрываясь; Стёпа с интересом глядел на Тёму; а Жанна видела обоих, и тихо радовалась: это было счастье.

На следующий день погода стихла. Тучи разорвало, пробилось холодное солнце. Они гуляли с Тёмой по осклизлой набережной, внюхивались в клейкий запах копченого омуля, осторожно брали губами с пластмассовой ложки оранжевую мелкую икру: пересолили! И с удовольствием поджидали Стёпу, который пробовал договориться о большой воде. Никто не соглашался покидать пределы бухты, риск; но жадность все же пересилила; они взошли на палубу баркаса, сели под навес – и тут же их заколотило, затрясло: мотор заработал громко, бурно, как движок на старом тракторе, мутно запахло соляркой, и навстречу им двинулся ясный простор.

Оглядываться на берег совершенно не хотелось, только вперед, вперед – туда, где обрывается кромка далеких холмов, и остаются только небо и вода. Баркас на повороте накренился, на палубу плеснулась короткая волна; Тема ринулся, успел зачерпнуть ладонью: ему рассказывали, что это море – пресное, он захотел немедленно проверить. Стёпа встал и мужественно загляделся вдаль; ему очень шло моряцкое выражение лица. Но минут через десять-пятнадцать он крикнул поддатому капитану: чуешь? Тот рявкнул: чую! разворот.

Перекинувшись через холмы, над озером распространилась сизая полоска, расплывчатая, волокнистая, как будто выпустили дым из курительной трубки. Жанна оглянулась: над берегом образовалась завеса, потемней и погуще. И справа, над железной дорогой, нависла неприятная синева… Пока баркас описывал дугу для разворота, разрозненные тучи на страшной скорости помчались навстречу друг другу, к центру озера; яркий световой круг над Байкалом сужался, и чем он становился у́же, тем казался ослепительней; вдруг раздался мгновенный ветер, в уши ударила боль; поднялись крутые волны, края у них были острые, как сколы… Минута-другая, и все бы…

Возбужденно отобедав ухой и омулем с картошкой и выпив за счастливое спасение, нечаянную радость, они вернулись в гостиницу. На пестром покрывале валялся телефон; на экранчике белела надпись: непринятых звонков – 34… Через два часа, обгоняя надвигающийся вечер, они уже неслись по омской трассе. Тёма дремал у нее на плече; Стёпа вцепился в руль и молчал; ей тоже не хотелось говорить; она обледенела, замерла. И все пыталась осознать: ну как это, мамички нет? как это – нет? почему?

Больше ей никто и никогда не звонил в ту самую секунду, когда становилось невесело. Звонила – только она сама.

По Москве уже ровно одиннадцать; в далеком Веве еще девять; Тёмочкин будет сердиться, но и пусть, нету никаких сил терпеть.

– Да, срочно нужен; да, мадам, прошу прощения, мы знаем распорядок; хорошо.

Английский выучи как следует, ты, дура, а потом возникай.

– Тёмочка, сыночек, это мама.

– Слышу, не глухой. Что ты звонишь?

– Очень соскучилась, хотела услышать твой голосок.

– И ради этого нарушила порядок? Ты же знаешь, что здесь звонят по расписанию. Или в крайнем случае. Что за крайний случай, мама?

– Ну, Тёмочка, может маме стать нехорошо? когда ей нужна твоя поддержка?

– К папе сходи, он поддержит. Точно ничего специального не случилось? Тогда спокойной ночи.

– Как ты с матерью разговариваешь?

Гудки.

8

– А вы, Олег Олегович, как тут очутились?

Олег Олегович Арсакьев, по прозвищу Оле-Оле, был твердый и ясный старик. Маленький, ехидный. Говорил громко, торопливо, мысли бежали вперед, обгоняли нечеткую дикцию. Запутавшись, чертыхался, тряс розовыми щечками, поправлялся: эт-самое, я что хотел сказать. И продолжал клочковатую речь, опаздывая отвечать на встречные вопросы.

– Кого-кого, но только не вас, Мелькисаров. Я? мы что, мы люди вольные, пенсионеры, можно сказать, с утра до вечера ничего не делаем, а вы? Орлы! бдите, где еще кусочек тяпнуть. Еду вот, ненавижу пробки, нервы сдают – старик, что с меня взять? Отпустил водителя и еду. Могу себе, так сказать, позволить. Эт-самое, я что хотел сказать? Вы сейчас выходите? Заглянем в ювелирный, внучке закажу колечко: девка сессию сдала, горжусь.

Мелькисаров знал миллионеров, продолжавших ездить на метро и даже не имевших собственных машин: хорошие хирурги, модные архитекторы, адвокаты второй руки. Их небольшие миллионы когда-то копились вручную; стопки конвертов росли в допотопных обтерханных сейфах, туго набивали их, как детские монетки набивают брюхо глиняной свиньи. Потом клиенты приезжали к Мелькисарову: ближе к ночи, дрожа от страха. Оставляли деньги под расписку, на доверии. Мелькисаров по своим каналам выводил наличку за рубеж. Но не в кичливый Лондон или всемирный Нью-Йорк, а на тихонькую цюрихскую биржу; был у него там человечек – вечером писал непонятные книжки про Герцена, а днем хорошо торговал. Раз в год миллионеры из метро приезжали за своим процентом. Брали, опять же, наличными. Конверты снова попадали в сейфы, денежки складировались и копились. Через год их привозили Мелькисарову, он принимал на счет, писал бумажку от руки, и все повторялось с самого сначала: круговращение денег в природе.

Но Арсакьев – другое дело. Происходил он из военных инженеров, был образцовым технарем и настоящим доктором наук. Протестных писем против власти не подписывал, но никогда и не подгавкивал: долой! осуждамс! одобрямс! Жил наособицу, отдельно. Летом байдарка, костры и гитара, туманы-запахи тайги, комариная чесотка, смачный чернозем под ногтями и детские ссадины на костяшках. Зимой неподъемные горные лыжи, шерстяные шапочки, Домбай, Карпаты, Цахкадзор, красноватый загар, неисполнимая мечта об Альпах. Весной и осенью романы, разводы, выволочки в парткоме, женитьбы на женах друзей. Хорошая жизнь без печали и денег.

Кооперативы он проспал; когда очнулся, было поздно. Ни хорошей жизни, ни денег. Влюбчивые девушки исчезли за толстыми стеклами чужих мерседесов; друзья поскучнели; их жены оплыли, обрюзгли, надели просторные платья в цветочек и стали отвратительно ворчливы. Отвррратительно! Можно было сдаться и помчаться по течению вникуда, как несутся бесхозные бревна на быстром алтайском сплаве. А можно было собраться в пружину – и дать нахальной жизни последний решительный бой.

Оле-Оле засел за книжки и журналы, почертил тут кое-что, поднял старые средмашевские связи, уболтал американцев, ввел в правление двух нужных евреев. И научился продавать коммерческие спутники под ключ: от чертежа до космодрома. Он обожал на загородном пати, когда уже как следует стемнеет, а гости разгуляются, развеселятся, отвести кого-нибудь малознакомого в сторонку, показать на сгущенное, мрачное небо: видите точку – ну эту, на два дюйма от Полярной? движется которая? мигает? моя! Нет, вы прикиньте, прикиньте! Сами! с нуля! поднялись, из самой, понимаешь, дряни! Значит, могём! Ну полный, в общем-то, обалдемон.

И с такой же решительностью, в одночасье, он объявил, что уходит. Насовсем, навсегда. Надоело. Вилять, подлаживаться, суетиться. До свидания, спутники! здравствуй, свобода. Арсакьев наделил детей прижизненным наследством и стал с веселым удовольствием раздавать оставшиеся денежки способной инженерной молодежи.

Как следует они сошлись давно. Пересекались в общем курчатовском круге, обсуждали перспективы электронной почты, а весной девяносто второго совместно попали в Америку. Их поселили в крохотном клубном отеле, для немощных миллионеров, уставших от долгой жизни. Заселяли ночью, очумелых; Мелькисаров проснулся к полудню, вышел, посмотрел по сторонам.

Со второго этажа, где были номера, бордовая мохнатая дорожка спускалась в ресторан; лестницу посередине рассекала непонятная перила. Медная, блескучая, весомая. Чуть ниже обычной, чуть толще. Мелькисаров стал гадать, зачем она? Сзади, из бархатной глубины коридора появились Арсакьев и великий начальник Чубайс. Начитанный Олег Олегыч учено разъяснял устройство кредитной карты; Чубайс не верил: да как же так? на месяц? деньги? без процентов? это полный бред.

– Что вы, эт-самое, тормозите, господин товарищ Мелькисаров? Не задерживайте очередь. Я вам, Чубайс, точно говорю: кредитовать бесплатный месяц – выгодно! Да что ж это такое, чесслово. Мелькисаров? кушать пора, столовку закроют, это вам Америка, тут все по расписанию. А, я понял! вас перила смущает? Я уже разобрался, молодежь! Проходите вперед, покажу.

Лицо Арсакьева изобразило полное старческое безмыслие, он заковылял по лестнице, как должен ковылять столетний владелец табачной компании; вдруг нарочито пошатнулся, обеими руками схватился за среднюю перилу и доблестно устоял.

– Поняли теперь? То-то. Вам думать об этом еще рано, а нам, старичкам, полезно. Шейка бедра – не жук чихал, сломаешь, пиши пропало. Но вперед, вперед, к раздаче; что вы за мистеры-твистеры, если на раздачу не спешите? Пива, впрочем, не нальют, и не надейтесь, тут слишком солидно; придется нам выпить винца. Калифорнийское, жидочек, но терпимо. И бесплатно! Пропустите старика вперед.

Теперь они стояли на станции «Площадь Революции», где бронзовые герои напряженно засели на корточках в арках. Потоки людей выливались то слева, то справа; кто-то из пассажиров хватался за нос скульптурной собаки, кто-то за приклад ружья, колено санитарки и чеку гранаты. Скульптуры – потемневшие до черноты; натертые носы, приклады и колена блестят самоварным золотом; какой-то тайный культ, служение подземным богам.

– Что, впечатляет, Степан Абгарыч? То-то. Значит, вы уже давно метро не навещали, все в порядке, а то я уже грешным делом подумал, случилось что?

Говорить приходилось на крике, и время от времени – замолкать, дожидаясь, когда проедет поезд; Арсакьеву на это не хватало терпения.

– Не навещал, Олег Олегович, решил развлечься.

– А, барские забавы, значит. Как Пушкин в красной рубахе на ярманку. Понюхать, так сказать, народной жизни на десерт. А я, знаете ли, как стал вольным благодетелем, могу решать, кому должен, кому не должен, какие правила блюду, какие нет. (Раздраженная пауза.) Такое, доложу вам, удовольствие! В метро вот позволяю себе съездить. Быстрее, веселее, когда не час пик. Вообще: никто не должен, никому не должен, благодать! Вот про жизнь рассказываю внукам, у меня уже трое внуков, знаете? (Пауза.) Эт-самое, я что хотел сказать, проводите меня до ювелира? Пересядем в сторону Театральной, и поедем? Все равно же катаетесь почем зря. А то я по-стариковски болтлив стал, в метро один недостаток, поговорить не с кем. (Пауза.) Надо нанять сопровождающего, чтоб такая была дорожная сиделка для словесного недержания, как полагаете? Нет кандидата на примете? Или водителя переучу в сопроводителя. Ну как, пойдемте?

– А почему бы и нет? мне тоже делать, вообще говоря, нечего.

– Что? – не расслышал Арсакьев.

– Пойдемте, говорю!

– И хорошо. У вашей жены какой размер среднего пальца? а у моей внучки шестнадцать. Хорошая девчонка, я доволен.

Они перешли на «Театральную», нырнули в вагон, изумились. Вдоль стены напротив входа были убраны сиденья и под крышей, вдоль, протянуто музейное освещение, ровное, чистое; вместо бесполезных окон тут сияли внушительные копии акварелей. Слегка покачиваясь в такт движению, пассажиры изучали очень яркие подсолнухи, темноватый зимний лес, освещенный медицинским светом сине-белой луны; на богатом натюрморте красовались обильные черные розы, чайничек и чашка из набора гжели, разнообразные фрукты лежали и справа, и слева, и даже за хрустальной вазой, чтоб их было полноценно много; подсохший мандарин полуочищен, спираль из кожуры сползала по скатерти малинового бархата… Под картинами были привинчены большие таблички из меди; фамилия художника, название…

Арсакьев покачал головой:

– Вот это маркетинг!

9

Завершающийся паубертат. Все хочется и ничего не можется. Или можется, но нельзя. Вот и бегает от себя по кругу; подозревает подвох, боится смерти, ненавидит жизнь. В последний свой приезд он так растревожил Жанну! Вытянулся, побледнел, кожу взрыхлили синеватые прыщи. Ни с кем не хотел общаться, ни со своими, ни с чужими. На вопросы отвечал односложно, да, нет, не знаю, может быть, нормально. За общим столом сидел сутулясь, сверкал глазами из-под челки, противно скреб по тарелке вилкой, зная, что маму коробит от этого звука; при первом удобном случае уходил к себе и утыкался в компьютер. Мальчик бродит по Интернету? извращается в порносайтах? изнуряется онанизмом?

Как-то Жанна не выдержала, и, почти презирая себя, решилась подглядеть. Мягко, по-кошачьи, подкралась к Тёминой двери, встала на колено у замочной скважины, прищурилась. И пришла в окончательный ужас. Бедный ее сыночка сидел за столом и упорно счесывал белую перхоть на полированную черную поверхность. Ковырял под волосами, стряхивал ошметки кожи, снова ковырял.

Наковырявшись, смел перхоть на пол, засветил экран и стал остервенело строить новую цивилизацию. На подвижной зыбкой карте возникали города и страны, перемещались континенты, из темных шахт взлетали искрящие ракеты, полчища врагов пересекали родные границы, и при поднятии российского флага звучал иноземный гимн. Потом Тёма усыпил свою цивилизацию, нырнул в Инет и что-то быстро-быстро, мелко-мелко стал писать убегающим шрифтом.

Хорошо было прежним мамашкам; заказала двойные ключи от стола, незаметненько вынула тайный дневник, почитала, приняла превентивные меры; теперь не то. Не зная ника, бродить по Интернету все равно что просеивать песок на берегу – в надежде отыскать золотую сережку с остреньким камушком в сердцевине. Жанна все ходила кругами, поджидала: вот Тёмочкин отлучится, просмотрим список посещений; если дело плохо, папа должен будет с ним поговорить. Но Тёмочкин паролил вход.

Степа спокойно выслушал ее лепет, снисходительно потрепал по щеке: Рябоконь, тут же локальная сеть, в чем проблема? Как только Тёмочкин снова заперся в комнате, они пошли к Степану в кабинет. Муж несколько минут поколдовал, ненадолго затих, что-то такое сам почитал и предъявил ей:

– Любуйся.

Никакого порно на экране не было. Окно компьютера усеяно обрывистыми текстами, узкими, как ленты телеграммы. Над каждым – вычурная мордочка и непонятное синее имя. Kozmatyj был похож на дикого гота, Patriot – на тевтона в рогатой каске, рыжая brunhilda поражала размером груди и надежностью широко расставленных ног, Kantonist подозрительно напоминал их Тёму, только волчьи уши подрисованы и глаза прикрыты черными очками.

Kozmatyj пугал, что Жыды и Чюрки скоро на голову сядут, назовут всех Фошыстами. Полный писэээц. Brunhilda крутила хвостом, намекала: у Жыдов и Чюрок такой обрез спицально зделан, штоб вы ни магли так долга, как они. Сабщити свои пылефоны, плиз. Patriot разоблачал Brunhildu, называл ее пилятью.

Письмо Kantonista написано было по-русски, но латинским шрифтом; читать невероятно трудно; прокручивая мышку, Жанна медленно распутывала мысли, и все боялась сбиться, не понять.

Kantonist писал про то, что напрасно тратятся силы; обличать Жыдов и Чюрок – пустое дело: они – грибок; а что с грибка возьмешь? У него такая работа – размножаться. Пока не вытравят. А дальше ее мальчик в черных очках и с нарисованными волчьими ушами уходил в такие дебри!.. Он с папиной крейсерской скоростью перескакивал через столетия, умножал годы на километры; по Тёмочкину выходило, что Русская земля возникла в тот год, когда Москва присоединила Ярославль. Высшая точка развития – Тёмочкин год рождения, 1991-й; Русский Солдат стоял тогда на Кушке, на Одере, в Кенигсберге, на острове Русском. Русский солдат на острове Русском! 539 лет почти непрерывного роста, сто девяносто шесть тысяч семьсот тридцать пять дней, плюс високосные, 25 на столетие, примерно 1 135. Минус переносы дат; около двухсот тысяч. Короче, все плюсуем, делим, умножаем; ежедневный рост на 400 квадратных метров. Ежедневный! А потом взяла и ссохлась Русская плоть.

Что же, спрашивается, делать? Ушастенький кантонист захлебывался от вдохновения, слова стрекотали, уносились вдаль; нужно разрастаться в Сети, откладывать в ней личинки, мы обязаны унести с собой русский язык в эту новую землю без почвы. И создать Россию без России. Поверх всего мира. На меньшее он не соглашался.

К посланию Кантониста Тёмочкина были подвешены свежие комментарии.

Kozmatyj: многа букафф скока тибе старечог?

Brunhilda: ыыыыы! кто такая спора? Знаю тока сперохету.☻☻♂

Patriot: ето не засланой Жыд? Больно Их хвалед. Имхо!

…Час от часу не легче; уж лучше б порнографией увлекся. По крайней мере, проще и понятней, без психоза и надрыва, излечимо. Степа попытался успокоить:

– Рябоконь, ты не дергайся так. Ну да, ну бредовые мысли; подумаешь тоже, он же подросток, жизнь большая, поправит. Перегорит. Ты лучше посмотри, что ему в ответ написали.

– Спасибо, видела.

– Ты дальше посмотри.

Скрипнуло мышиное колесико, на экран заползло письмо, опять латиницей по-русски. На картинке – синие девические глазки, и больше ничего. Имя – Iohanna. Послушай, Кантонист, не слушай никого, только слушай – Меня!!! что они могут понять? Девочка пишет из Лондона; родители слупили денег и отправили куда побезопаснее. Все вокруг нее чужие; и русские хуже всех: для них Россия – рашка, и кроме бабок от нее ничего не ждут. Как помещики от деревень – во времена Толстого. Но может быть, мы с тобой – не чужие? Подумай. И подпись: Я.

– Что ж, умилительно. Международная любовь.

– Или виртуальная маска. А под ней недобритый хакер.

После ужина Жанна решила все-таки поговорить с Тёмой. Долго и уклончиво бормотала про дружбу народов, про то, как в новом поколении распространяются националистические умонастроения, и это очень опасно…

– Что, засекли? залезли в блог? Молодцы, следаки! Ты не бойся, мамочка, этих урродов я расфрендил и навсегда забанил. Других найду, чтобы хоть полторы извилины было. А в общем, отследили и отследили, теперь по крайней мере знаете, что я по жизни думаю.

Тёма выпятил нижнюю губу, засопел. Жанна начала говорить; как ей казалось – убедительно. Про то, что Тёмочкин – сам инородец, папин папа армянин, а мамина мама на четверть еврейка; живет он в кантоне Веве, и доучиваться будет в Лозанне, и работать останется там же, и женится на какой-нибудь француженке, а может быть, и на берберке, и Жанна станет бабушкой маленьких полунегритят. Куда тебя понесло, Тёма?

– Я русский, мама. Русский, сибирский, фамилия – Рябоконь. Я давно и навсегда определился. А где я буду жить, неважно. Я же не просил меня отправлять за границу.

– Так папа решил.

– Решил и решил. Закрыли тему. И больше не будем об этом.

Окончательно набычился, голову опустил, правую ногу выставил вперед. Со страшной, давящей силой рода в нем проступил отец; один в один, не отличишь, только на тридцать четыре года моложе.

10

Они зашли в салон какого-то бронницкаго ювелира. Олег Олегович сощурился, склонился над витриной, как старый часовщик над механизмом, стал нудно и неспешно выбирать: а это покажите, а вот это, а вот то. Продавщица не умела скрыть раздражения; скоро смену сдавать, а тут дедок с лохматым кренделем. Ничего не купят, или возьмут стандартную брильяшку на двоих, а ты опять наводи порядок, и премии никакой. Шестнадцатый размер им подавай; небось, педофилы.

– Простите, господа. Через пять минут мы закрываем. Брать будем что, или как?

– Пожалуй, вот это.

– Тысячу сто по курсу.

И подумала про себя: мелочатся.

На возвратном пути, скользя по размокшему, распавшемуся снегу и пористому черному льду в белых окатышах реагента, Арсакьев говорил без умолку. О том, что давно бы уехал, надоел ему этот маразм, да поздно уже, целая жизнь прожита. Не хочется пафоса, но что-то ж надо делать: страну, извините за выражение, спасать. И как вовремя расстался с бизнесом: слава Богу, которого нет… А Мелькисаров молчал и дивился: и не тошно ему, и не скучно. За семьдесят, а живчик. Все вперед, вперед, не порывая с прошлым… Интересно, а разорвать паутину никогда ему не хотелось? Обрушить прежнее, и посмотреть, что из этого выйдет? Послать, например, жене эсэмэс, ну вроде бы по ошибке: «Моя о чем-то догадалась. Сегодня, прости, не смогу. Давай завтра, ладно? Целую во все места». И еще рисуночек присоединить: голые пятки на голых пятках. А вдогонку позвонить: дорогая, я только что эсэмэску по ошибке отправил, ты ее, пожалуйста, сотри. Чтобы точно прочитала. Или написать воспоминания, все как было, без утайки, выпустить в единственном экземпляре, но как бы настоящей книжкой, в переплете, с красивой картинкой, издательским лейблом, выходными данными, налоговой льготой и тиражом; запечатать в целлофан, отправить космическим генералам, с трогательной надписью: на долгую память об удачной совместной работе? Чтобы их удар хватил. А потом позвонить, объяснить, посмеяться. Но спрашивать Арсакьева об этом бесполезно; в лучшем случае не поймет, в худшем резко осадит: я не мальчик, чтоб шутки шутить, а Вы, Степан Абгарович, эт-самое, с жиру беситесь.

Возле метро они распрощались. Арсакьев опять нырнул в подземку, а Степан Абгарович раздумал. Хорошенького понемножку. Побывал в подвале современной жизни, в энергичном подземелье, осмотрел народные низы; будет с него. Вскинул руку на Садовом, тут же визгнула, тормозя, шестерка:

– Чистопрудный.

– А дорогу, слушай, покажешь?

– Что ж ты Чистопрудного не знаешь, дорогой?

И как они в этих «Жигулях» ездят? Коленки нужно подгибать к подбородку, под ногами раскисшая грязь, пахнет мокрой газетой и левым бензином, слегка тошнит.