Текст книги "Продолжение путешествия"

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Не знаю, поверите ли вы мне, но в эту минуту больше всего на свете мне захотелось вернуться назад в камеру. До выхода из нее меня мучила неизвестность, и я искренне верила, что предпочту ей любую самую страшную определенность. Но эта определенность оказалась настолько чудовищной, что не шла ни в какое сравнение с моими ночными страданиями. Предъявленное мне обвинение переносило меня в какое-то новое непознанное пространство, жизнь в котором строится на принципах лжи и абсурда. И моя душа содрогнулась от первого с ней соприкосновения и попыталась вернуться вспять.

Надо сказать, что теперь это уже не кажется мне странным. За мою долгую жизнь я встречалась и с более удивительными проявлениями загадочной субстанции, что за неимением более точного слова мы по старинке называем душой. Я была знакома с человеком, который, однажды столкнувшись в своей жизни с неприемлемыми для его совести обстоятельствами, предпочел убежать от них в иную реальность. И не важно, что это произошло лишь в его сознании. В этой новой реальности он ощущал себя совершенно другой личностью, с иной судьбой, именем и национальностью. Может быть, психиатрия будущего когда-нибудь докажет, что большинство случаев шизофрении, амнезии и некоторых других психических расстройств – это всего лишь попытка устраниться из той реальности, что по той или иной причине перестала устраивать человека.

Я не считаю себя достаточно компетентным в области современной психиатрии, но мне кажется, мысль тетушки может оказаться небесполезной и для нынешних специалистов в этой области. Во всяком случае, мне она показалась весьма любопытной. Может быть потому, что самому ничто подобное мне в голову никогда не приходило.

Болезнь вышеназванного господина прошла в тот же миг, когда ему сообщили, что он стал жертвой чудовищной ошибки, и известные ему факты не имеют к нему никакого отношения.

У меня хватило сил остаться в этой реальности, но минувшая ночь показалась мне часами блаженства. Или, если хотите, блаженного неведения. Хотя на какое-то время моя душа, видимо, все-таки покинула ненавистный ей кабинет, поскольку окончательно вернулась я в эту реальность лишь тогда, когда увидела перед собой испуганное личико писаря-гнома.

Очевидно, он принял мое состояние за обморок и пытался влить в меня содержимое собственной металлической кружки.

Осознав это, я резким движением отстранила его руку. От неожиданности кружка вывалилась из его потных ручонок и с грохотом покатилась по каменному полу.

– Я вижу, вы пришли в себя, – констатировал Михаил Федорович. – В таком случае, попрошу вас ответить на следующие вопросы…

Он взял в руки листок бумаги, на котором эти самые вопросы были записаны им для памяти, и начал читать один за другим без всякого выражения и запинаясь. Попадаются изредка такие люди, которые до последнего класса гимназии испытывают затруднение при чтении. Одна моя знакомая, например, так и не смогла перейти тот невидимый рубеж, который отделяет беглое чтение от чтения по слогам. И до сих пор читает отвратительно, и, даже читая про себя, продолжает беззвучно шевелить губами. Примерно так, как это делал теперь господин следователь. Удивительно, как это при таких способностях, вернее, их полном отсутствии, ему удалось получить ту должность, что до него занимал мой Александр. Впрочем, само это сравнение кажется мне кощунственным по отношению к памяти моего мужа.

Уделив столько внимания технике его чтения, я пропустила смысл и содержание задаваемых мне вопросов. Сообразив это, я постаралась сосредоточиться.

– …которому передали крупную сумму в ассигнациях.

Следствие интересует, за что вы заплатили ему эту сумму.

Прослушав начало вопроса, я не сразу поняла его смысл.

«Кому это я заплатила крупную сумму?» – попыталась я вспомнить, но в это время уже звучал следующий вопрос:

– Выдавая себя за Наталью Павловну Синицыну, вы поселились в усадьбе ее отца и некоторое время проживали там под ее именем. Какие цели вы преследовали?

И сразу же следующий вопрос. Видимо, он решил поразить меня своей осведомленностью:

– В деревне Синицыно вы также передали старосте Алексею крупную сумму в ассигнациях и серебром. За какие услуги, интересно было бы знать…

И чем дольше он читал, тем лучше я понимала, что никогда не смогу ответить ни на один из его вопросов.

Откуда-то ему было известно практически о каждом шаге предпринятого мною расследования, и он монотонно перечислял их, включая те, что внешне выглядели, прямо скажем, довольно странно. Но чтобы объяснить хотя бы некоторые из этих экстравагантных с точки зрения непосвященного человека поступков, мне пришлось бы рассказать ему все. То есть все мои мысли, сомнения, которые заставили меня действовать тем или иным способом, хитрить, переодеваться и платить всякому, кто мог сообщить мне хоть какие-то нужные мне сведения. Я действовала на свой страх и риск и порой использовала, мягко говоря, нетрадиционные способы расследования, но только так и может что-то узнать частное лицо, не облеченное властью и не принадлежащее к официальным органам правопорядка, то есть частный детектив, к которым я с некоторых пор себя причисляла.

Обо всех моих мыслях и действиях не знала даже моя лучшая подруга Шурочка, хотя ей я могла доверять целиком и полностью, и она как никто другой понимала и чаще всего одобряла мои действия; и в дальнейшем я не скрывала от нее уже ничего. Но это мое первое дело было слишком личным, можно сказать, интимным, поскольку я расследовала причину гибели собственного любимого мужа. А рассказывать об этом человеку, который всерьез считал меня его убийцей, было бы просто глупо. Он не смог бы меня понять, если бы даже захотел. И не захотел бы, если бы мог, как выяснилось впоследствии.

«Ничего я ему не расскажу», – сказала я себе и вздохнула облегченно.

Алсуфьев удивленно вскинул на меня глаза. Моя реакция, видимо, удивила его.

– Вы что-то сказали? – спросил он меня.

На что я лишь молча махнула рукой и отвернулась к стене.

Так я и просидела весь час, пока он производил безуспешные попытки заставить меня говорить, переходя от уговоров к угрозам. Но так ничего и не добившись, приказал вернуть меня на прежнее место, то есть в ту самую камеру, которая еще пару часов назад вызывала у меня такой ужас, а теперь стала такой желанной. По дороге туда я совершенно укрепилась в принятом уже решении – раз и навсегда отказаться отвечать на любые его вопросы. И почувствовала такое облегчение, словно сбросила с плеч тяготивший и давно опостылевший груз. Можно даже сказать, что я совершенно успокоилась. Кому-то это может показаться странным, но попытаюсь объяснить. До этой минуты я собиралась воевать с этим неприятным человеком, доказывая ему свою невиновность, и необходимость этого унизительной процедуры повергала меня в отчаянье. Теперь же я поняла, что все эти попытки с самого начала были бы обречены на провал, даже если бы я переступила через собственную гордость и исповедалась ему, как на духу.

Через пару минут я была на месте и с наслаждением вытянулась на неструганых досках, не обращая внимания ни на запах, ни на ползущего по стене черного таракана. Да и что мне оставалось делать? Я уже поняла, что выбраться из этого места мне удастся не скоро.

Времени у меня было предостаточно, занять себя в этом положении было совершенно нечем, и я стала развлекаться следующим образом: день за днем вспоминала свои недавние приключения, старалась воспринимать их со стороны, то есть по возможности объективно. Временами эффект получался настолько неожиданным, что я от души смеялась, стараясь делать это по возможности тише. Мои надзиратели могли принять эти звуки за плач, или подумали бы, что я сошла с ума. Ни то, ни другое меня не устраивало.

Ну, посудите сами, что можно сказать о молодой состоятельной женщине из приличного общества, если она переодевается в крестьянское платье и отправляется гулять в лес, о котором повсюду ходят весьма сомнительные и я бы сказала непристойные слухи? Или поселяется в усадьбе покойного приятеля своего мужа под видом его незаконнорожденной дочери. Я уже не говорю о том весьма пикантном впечатлении, которое на непосвященного произвела бы история мнимого соблазнения одержимого любовным недугом человека и побег от него среди ночи. Только представьте себе эту картину. А перестрелка с крестьянами из окна дома, на полу которого лежат два свежих трупа? Как вам это покажется? Не правда ли – достойное занятие для приличной женщины?

А ведь все это на самом деле произошло с вашей покорной слугой. Но с этой точки зрения я взглянула на эти свои поступки впервые и была поражена – любой нормальный человек, узнав все эти подробности, пришел бы к единственно возможному выводу: эта женщина или преступница, или сумасшедшая. Потому что ни одному человеку на свете, особенно в те годы, не пришло бы в голову, что женщина эта решила взять на себя обязанности сыщика, или, как стали называть людей этой профессии некоторое время спустя, – частного детектива.

Благодаря этим отчасти юмористическим размышлениям, я смогла вполне прийти в себя и вернуть себе утраченное было присутствие духа.

И как только это произошло, в моей голове тут же возник очевидный на первый взгляд вопрос: откуда все это стало известно следователю? Хотя вопрос был и очевидным, но ответить на него оказалось совсем не просто. И чем больше я размышляла на эту тему, тем больше недоумевала. Словно он следил за мной все это время… Ничем иным я подобной осведомленности объяснить не могла.

«Или он действительно все это время следил за мной исподтишка? Но с какой стати? – подумала я и неприятный холодок пронесся по моему затылку. – Значит ли это, что он ни на минуту не переставал подозревать меня в преступлении, и могла ли я быть настолько ненаблюдательной, чтобы не заметить его слежки? А если он видел все это, то почему не попытался вмешаться? Нет, – сама себя опровергла я. – Этого просто не может быть. Но тогда каким образом эти сведения достигли его розовых ушей?»

Ответа ни на один из этих вопросов у меня не было. И это было самым неприятным. А знать ответ мне было совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы знать, чего ожидать дальше.

И еще один вопрос волновал меня не на шутку. Люси была арестована в Хвалынске, и, насколько я понимала, никто там не сомневался в ее причастности к убийству Синицына. А то, что она совершила побег, с моей точки зрения, лишь подтвердило ее вину. И ладно бы просто побег, но оказавшийся рядом с ней полицейский найден мертвым. Неужели даже это не убедило господина Алсуфьева, что я тут совершенно не причем?

Что-то тут было не так. В подобной версии явно не сходились концы с концами, и это было видно невооруженным взглядом. Почему же главный следователь полицейского управления этого не замечал? Или это я чего-то не понимала? Эта мысль не покидала меня ни на мгновенье до самого вечера, когда мне снова принесли поесть.

На сей раз я не стала пренебрегать тюремной баландой. Можно, конечно, было объявить голодовку, но у нас, увы, не Европа, и это вряд ли привело бы к какому-либо положительному результату. Кроме того, от этого быстрее наступило бы не столько физическое, сколько нервное истощение, а это могло не самым лучшим образом сказаться на моей решительности и воле к победе. А сдаваться на милость врага я не собиралась.

По всем этим причинам я проглотила содержимое миски за один присест. И в этот раз (скорее всего, от голода) еда не показалась мне такой уж безобразной, хотя я знаю толк в хорошей кухне.

Молоденький надзиратель посмотрел на меня с удивлением, когда я поблагодарила его за обед и, пожав плечами, забрал пустую посуду. Видимо, это произошло впервые в его жизни.

Пора было как следует изучить свое новое место жительства, к чему я и приступила после трапезы. Камера была темноватой, единственное выходящее в тюремный двор зарешеченное окошко почти не пропускало в нее света, поэтому читать было довольно трудно, хотя я и захватила с собой… что бы вы думали? Ну, конечно же «Графа Монте-Кристо».

Самый тщательный осмотр помещения не дал мне практически никакой новой информации, и волей-неволей я вернулась к своим размышлениям.

Много загадочного было и в самом моем аресте, и в той наглости, с которой вел себя господин Алсуфьев с самого начала. Я опять вспомнила нашу первую с ним встречу и уверилась, что уже тогда он смотрел на меня, как на убийцу и, даже отпуская в виду очевидных доказательств моей невиновности, всем своим видом демонстрировал, что это всего лишь временное явление.

«За что он меня так ненавидел? – снова и снова я задавалась одним и тем же вопросом. – Может быть, Александр, будучи при жизни его начальником, чем нибудь его сильно обидел, и не имея тогда возможности расквитаться с ним самим, Алсуфьев вымещал теперь свою обиду на его вдове?»

– Но так или иначе, – произнесла я вслух, подводя итог этим бесплодным размышлениям, – но в одном отношении это неожиданное заключение мне даже на руку. Мести Люси за этими толстыми стенами я могу не опасаться. Так что будем считать, что мне в определенном смысле повезло. А то, что я начала говорить сама с собой, – всего лишь признак моей акклиматизации в тюремной обстановке. Все заключенные раньше или позже открывают для себя этот способ общения со своим вторым «я».

И снова, в который раз за этот день я вспомнила Эдмона Дантеса, знакомство с похождениями которого вынуждена была прервать на самом интересном месте по независящим от меня причинам. Поверьте, это не бравада и не исключительное равнодушие к посланным мне судьбой тяготам и испытаниям, но я действительно достала новенький, пахнущий типографской краской томик и стала его читать. Привыкшие к полумраку глаза и достаточно крупный шрифт позволили сделать это без особых затруднений, хотя время от времени мне приходилось менять место, следуя за перемещением тоненького солнечного зайчика, каким-то чудом проникшего ко мне в камеру и таким образом пополнившего ряды российских заключенных.

Последние страницы я дочитывала стоя, поскольку к тому времени освещенным в камере оставался всего лишь маленький уголок, но оторваться от событий, настолько близких моим собственным обстоятельствам, было невозможно. Не скрою, я надеялась найти в этом авантюрном романе подсказки на некоторые мучившие меня вопросы. И временами мне казалось, что мне это удается.

Так, например, за немудреную, но до сих пор попросту не приходившую в голову мысль, что у меня существуют враги, я в конечном итоге должна быть благодарна именно этому роману и его автору. И сравнение с Дантесом в этом смысле сослужило мне добрую службу. «Если в жизни происходит нечто, не укладывающееся в рамки нормальных причинно-следственных отношений, – решила я, – значит, ты рассматриваешь эти события с неверной точки зрения.»

Отсюда сам собой напрашивался вывод: если хочешь понять причину происходящего с тобой – попытайся понять, кому это выгодно.

И снова, в который раз я поразился мудрости своей далекой родственницы. Самому мне, чтобы прийти к этой вечной формуле истинной причины большинства происходящих в жизни событий, потребовалось сорок с лишним лет. Неужели Катенька на самом деле сформулировала ее в тот день, а не приписала себе двадцатисемилетней более поздние размышления прошедшей жизненный путь опытной женщины? В таком случае девушки середины прошлого века отличались более зрелым умом, нежели стареющие интеллигентные мужчины полтора века спустя. А это заставляет не только поумерить восторг по поводу собственного интеллекта, но и усомниться в прогрессе как таковом. А ведь я всегда причислял себя к приверженцам эволюционной теории.

Впрочем, тетушкино наследие заставило меня пересмотреть многие «незыблемые», как мне казалось, постулаты, и за одно это уже, безусловно, я должен быть ей благодарен. Нет в жизни ничего глупее, чем застышие заблуждения и канонизированные ошибки. Как, например, та, что люди середины прошлого века – это чуть ли не инопланетяне, во всяком случае, полудикие существа с принципиально иным мышлением и представлениями о жизни вообще. Такие заблуждения весьма распространены даже в самых просвещенных кругах. Совершенно заслуженно считая литературу тех лет вершиной человеческого духа, мы, тем не менее, воспринимаем своих не таких уж далеких предков с легким снисхождением, чтобы не сказать – пренебрежением. Как будто, благодаря присутствию на наших столах компьютеров и прочей белиберды, мы по сравнению с ними достигли невиданных высот. И даже такая безобидная информация, что в те времена уже существовала фотография и метро (в Лондоне, во всяком случае, оно открылось в 1863 году) кажется нам едва ли не парадоксом и как-то не укладывается в голове. Мы забываем, что вся сегодняшняя научная парадигма базируется на открытиях тех лет, да и все наши представления о мире и космосе, несмотря на пресловутые «полеты вокруг шарика» и «атом в каждом доме», не претерпели с тех пор сколько-нибудь серьезных изменений…

Но что-то я не в меру разболтался, прошу прощения за такое пространное отступление у терпеливого и снисходительного читателя и обещаю впредь не использовать во вред роману своих родственных связей с автором. И чтобы частично загладить свою вину, напомню: Катенька находится в эту минуту в каземате и обдумывает причины своих злоключений. К неожиданным выводам ее заставляет прийти роман «Граф Монте-Кристо», который она захватила с собой в тюрьму.

Переводя мои размышления в практическую плоскость, это значило следующее: то что я попала в тюрьму по столь нелепому обвинению, наверняка должно было быть результатом происков моих неведомых врагов. А так как за все прожитые мною двадцать семь лет я так и не смогла вспомнить ни одного мало-мальски серьезного недоброжелателя в своей жизни, то в поисках таковых мне пришлось обратиться к жизни своего покойного мужа. Кто-то желал отомстить мне за что-то, что при жизни совершил мой Александр. Вывод довольно сомнительный, хотя бы потому, что в нем присутствовало сразу два неопределенно-личных местоимения – «кто-то» и «что-то». Но сколько я ни ломала голову в тот вечер, ничего более определенного мне на мысль не пришло. А чтобы немного отвлечься, я решила вспомнить своих друзей. В отличие от врагов, у меня их было немало, и с каждым часом я все лучше понимала, что обратиться к ним – это самое мудрое, что я могу сделать в подобных обстоятельствах. Среди них было немало сильных и влиятельных особ, одно слово которых могло бы исторгнуть меня из рук Алсуфьева. Так мне, во всяком случае, казалось в тот вечер. Но самое сложное в моем положении было то, что сообщить своим друзьям о чем бы то ни было у меня не было никакой возможности.

Обычные средства заключенных – выброшенные сквозь решетку письма, голубиная почта и прочие литературные вымыслы в условиях реальной российской тюрьмы не работали. Оставалось надеяться, что кто-то из моих друзей или родственников узнает обо всем самостоятельно и поспешит прийти мне на выручку.

«Лишь бы Анюта, – подумала я, – смогла сформулировать более или менее внятно, что меня арестовали… Разумеется, в том случае, если саму Анюту оставили на свободе… Вся остальная прислуга ко времени моего ареста давно спала».

И вторая часть моей мысли меня испугала. Если у Алсуфьева хватило ума задержать и ее, то практически никому в городе не известно, что со мной произошло и где меня искать. А при моем уединенном образе жизни и неожиданных отъездах последнего времени, это даже не привлечет к себе ничьего внимания. Разве только Шурочкино…

В этом смысле Дантесу повезло больше – на свободе оставался благородный Моррель, который долгие годы пытался разыскать своего пропавшего капитана. Если, конечно, можно говорить о везении применительно к человеку, проведшему в заключении четырнадцать лет.

Такая судьба, насколько я понимала, мне не грозила. Какое-никакое, но правосудие существовало в России и сгноить человека в тюрьме без суда и следствия было довольно трудно, если возможно вообще…

Хотел было опять вмешаться в повествование, но вовремя вспомнил о данном читателю обещании и отказался от своего намерения. Тем более, что вы и сами прекрасно понимаете, что я имел в виду. Не пройдет и семидесяти лет, как в России начнут исчезать люди среди бела дня… Впрочем, я обещал и не стану нарушать своего слова.

«Но в таком случае, чего же добивается Алсуфьев? – пыталась понять я. – Напугать, унизить меня? И, кстати, кому из его начальства известно о моем аресте? Олег Борисович в отъезде, но кроме него в полицейском управлении у меня много знакомых, во всяком случае, я их таковыми считала до сих пор и не допускала мысли, что им абсолютно наплевать на мою судьбу. Кроме того, в окружении губернатора, в дворянском собрании, наконец…»

На этом месте моя мысль была прервана неприятными и довольно громкими в тюремной тишине звуками шагов и металлическим лязганьем запоров. К моей камере кто-то приближался, и я испугалась, что Алсуфьев решил возобновить свой допрос в столь поздний час. Я была к нему не готова и надеялась, что по крайней мере до утра меня оставили в покое. Тогда я еще даже не представляла себе, на что способен этот человек…

– На выход… с вещами, – услышала я приглушенный мужской голос из-за двери и, нащупав в темноте свой узелок, подошла к двери.

Меня вывели в тюремный двор, и с полчаса я стояла там, прислонившись к высокой кирпичной стене. После затхлого воздуха камеры у меня закружилась голова, а вид сверкающего над головой звездного неба произвел неожиданно сильное впечатление. Это удивительно, я провела в заключении всего лишь сутки, но уже приобрела обостренность восприятия самых обычных для свободного человека явлений и предметов. А, может быть, вид звездного неба, всегда вызывавший в моем сознании мысли о вечном и Божественном, настолько не соответствовал самой идее несвободы, что заставил меня почувствовать ее особенно остро?

Становилось прохладно, но про меня будто забыли. И я уже начала терять терпение, прежде чем вновь услышала звук тяжелых солдатских шагов.

И снова меня вели путанными бесконечными коридорами, открывались и с лязгом захлопывались за мной решетчатые двери. И я окончательно убедилась, что меня собираются перевезти в другое место.

Оказавшись на знакомой саратовской улице, такой привычной и даже скучной, я подумала, что, проходя по ней десятки раз, никогда и представить себе не могла, что когда-нибудь меня поведут по ней под конвоем. Но меня не повели, а посадили в возок, до этого дня никогда не виданный мною. Он состоял из двух отделений. Одно из них предназначалось для узника, я сразу же это поняла это по крепким решеткам на маленьких оконцах, а второе – для сопровождавших его лиц, проще говоря, для конвоя. В этой половине уже кто-то сидел, но из-за недостаточного освещения я не смогла разглядеть, кто именно. Туда же забрался сопровождавший меня страж, и повозка со скрипом стронулась с места. Невзрачные казенные лошадки тащились еле-еле. А угрюмый возница без всякого желания понукал их равнодушно-суровым голосом.

Я пыталась разглядеть, куда мы направляемся на этот раз. «Скорее всего, в центральную тюрьму», – решила я.

Никакого другого объяснения происходящему придумать я не смогла. Хотя и эта версия была очень странной. В ней не было никакого смысла, тем более, в такой час.

А когда возница свернул в противоположную тюрьме сторону, я, честно говоря, испугалась. Но требовать объяснений я не могла, просить – не хотела, да и вряд ли мои спутники удовлетворили бы мою просьбу. И мне не оставалось ничего другого, как всматриваться в проплывавшие в полумраке лунной ночи силуэты и создавать одну версию за другой, ни одна из которых так и не смогла удовлетворить меня в силу явной абсурдности. Но разве не была абсурдной вся эта история от начала до конца? И что мне оставалось делать?

Теперь мне понятно, что, увы, я лишь понапрасну теряла время, потому что действительная причина происходящего не могла прийти мне в голову даже в страшном сне. Но тогда я этого еще, слава Богу, не знала и, убедившись, что мы выехали за городскую черту, как это ни странно, успокоилась и даже произнесла еле слышно:

– Господи, они собираются везти меня в Хвалынск…

Потому что именно туда вел тракт, на который мы выехали.

Только теперь я по достоинству оценила свой английский экипаж и мастерство моего кучера Степана. В моем нынешнем возке еще несколько дней назад казавшаяся мне неплохой по российским понятиям дорога превращалась в настоящее орудие пытки и, чтобы не упасть, я вынуждена была вцепиться в железное кольцо на стене, а ногами упереться в противоположную стену. Подобный способ передвижения привел к тому, что уже через полчаса у меня разламывалась спина, и от постоянного напряжения дрожали руки и ноги. Заснуть или хотя бы задремать в таких условиях мог бы только мертвый или, по крайней мере, мертвецки пьяный мужик. Умудряются же они спать в своих телегах.

И это при том, что лошади чуть не засыпали на ходу. Видимо, моим конвоирам торопиться было некуда, и следственно конца этой пытке не предвиделось, как минимум, до утра.

Внезапно мое внимание привлек какой-то посторонний звук. Прислушавшись, я поняла, что это стук копыт догоняющей нас лошади. В отличие от нас, она передвигалась быстрой рысью, местами переходя в галоп. И поумерила прыти, лишь поравнявшись с нами.

– Останови, что ему нужно? – услышала я голос из-за стены. Увы, слишком хорошо знакомый мне голос, несомненно принадлежавший господину Алсуфьеву.

«Так вот, кто дожидался меня в возке, – догадалась я. – Как это я сразу не сообразила? Хотя – с другой стороны – с каких это пор главные следователи сопровождают арестантов? Это не входит в их служебные обязанности.»

Я старалась не пропустить ни одного звука, и это оказалось нетрудно сделать: ни Алсуфьев, ни его собеседник, обмениваясь репликами, не понижали голосов:

– В чем дело?

– Разрешите доложить.

– Докладывай.

– Вас срочно требуют вернуться в Саратов.

– Но мы же договорились, что я уеду для следственного эксперимента и очной ставки. Черт знает что…

Мне сразу же показалось, что Алсуфьев врет. Его возмущение и сам тон были ненатуральны, как у плохого актера, и это меня сразу насторожило. Кроме того – мне показалось, что он совершенно не удивился этому сообщению, и это было совсем уж странно.

«Он даже не спросил, – мысленно отметила я, – кому это среди ночи так неожиданно понадобилось в городе его присутствие. А ведь должен был спросить. Любой нормальный человек на его месте спросил бы».

Все это могло означать только одно: Алсуфьев с самого начала знал, что его вернут с половины пути. И ждал этого… Я почувствовала себя участницей нелепого, а точнее – зловещего розыгрыша, смысла которого не понимала.

Пока я размышляла по этому поводу, Алсуфьеьв поменялся с гонцом местами. Тот уселся на его место в возке, а Михаил Федорович, чертыхаясь, взгромоздился в жесткое казенное седло, чтобы вернуться в город.

Через пару минут, стук копыт его лошади затих в направлении Саратова.