Текст книги "Черный дневник"

Она лежит и смотрит в потолок.

Девушка не выключает в комнате свет. Она боится закрыть глаза. Она боится, что оторванная голова с той ужасной черно-белой фотографии вновь всплывет в ее памяти.

Глаза следят за стрелками часов на стене.

Вике хочется, чтобы спасительный громкий треск будильника из отцовской спальни заставил всех подняться. Ей хочется, нет, ей сейчас просто необходимо поговорить со своими любимыми братиком и папой.

Вика идет в душ.

Она встает под горячую воду, чтобы согреться. Она выдавливает в ладонь полбутылочки пенного геля. Она хочет смыть с себя грязь, которая вылилась на нее со страниц дневника. Вика трет голову, она не хочет чувствовать на пальцах земляной запах подгнивших страниц.

Мыльная вода попадает в лицо, но девушка не закрывает глаза. Пусть лучше щиплет.

Она боится.

Боится, что если зажмурится хоть на секунду и будет смывать пену, то, когда вновь откроет глаза, Михаил Григорьевич со своим заряженным маузером окажется рядом.

Будет стоять возле нее. Насмехаться. Будет смотреть своим жестоким взглядом, придерживать одной рукой шторку, а другой направлять оружие ей в живот.

– Вика?

Девушка взвизгивает от неожиданности. Она слышит, как дверь в ванную приоткрывается.

– Дочка, ты чего не спишь?

– Пап, быстро закрой дверь! – кричит она рассерженно, хотя и очень рада, что папочка уже проснулся. – Я тут моюсь вообще-то!

– Вообще-то, во-первых, я просто задал вопрос. А во-вторых, вообще-то закрывай дверь в другой раз.

Вика слышит, как отец хохочет и идет на кухню.

Она закрывает кран и вытирается.

– А во-вторых, бе-бе-бе, вообще-то закрывай в другой раз, – шепелявит, шепотом передразнивает отца, глядя в зеркало.

Вика специально не закрыла дверь. Она побоялась, что, если на нее нападет чертов энкэвэдэшник, никто не сможет ей помочь.

Девушка встает боком к зеркалу.

Она надувает свой плоский живот. Ей не терпится увидеть, когда же животик наконец начнет расти. Она проверяет грудь, вроде бы ничего не увеличилось.

– Вик! – слышится встревоженный голос отца.

Он зовет дочь из Димкиной спальни. Значить это может лишь одно.

Обострение.

Девушка наспех одевается, на ходу вытирает волосы.

– Вик, звони доктору.

Вика смотрит, как папа пытается разбудить Димку, но тот не открывает глаза. Отец трясет ребенка, но мальчик продолжает спать.

Девушка уже знает, что нужно делать.

Она раньше много раз оказывалась в похожей ситуации. Она берет со стены телефон, звонит врачу, попутно собирает вещи. Она соберет лекарства, затем вызовет такси. Звонить в скорую – бестолковое занятие. Такси приедет куда быстрее.

Вика спокойно и четко выполняет все, что от нее требуется. Все как обычно, справки, выписки в конверт и в отдельную папку, спортивный костюм, тапки в пакет и в рюкзак.

Все вроде бы как всегда. Вот только…

Она замечает, что что-то изменилось. Не в ситуации. Нет. Что-то изменилось в ней самой.

Кажется, чего-то не хватает.

Вика помогает отцу перенести Димку в машину.

– Останься. Я позвоню.

Отец быстро закрывает дверь, и такси уезжает.

Вика смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Она знает, что отец не любит таксистов. Папа считает, что они слишком небезопасно ездят. Папа сам водил машину, когда мама еще была жива. Он сам отвозил и забирал ее из больницы. Но потом чертов рак поразил зрительный нерв, и отец стремительно начал терять зрение.

Теперь ему приходится мириться и пользоваться услугами извозчиков. И Вика ловит себя на мысли, что было бы неплохо, если бы таксист не доехал до больницы. Если бы зазевавшийся водитель задел капотом фонарный столб, или бетонную стену, или встречную.

Шамп скулит, трется о ногу. Пес тоже чувствует: что-то нехорошее происходит.

– Шампи, что со мной?

Вика закрывает калитку и зовет пса в дом.

Шамп ждет, жалостливо смотрит на хозяйку и не заходит. Обычно ему запрещают даже приближаться к порогу. Но сегодня девушка зовет Шампа с собой.

– Идем. Ко мне!

Вика с улыбкой подзывает своего питомца. Не потому, что ей вдруг стало жалко бедненького скулящего песика.

Нет.

Она боится оставаться одна.

Ей нужна компания. Хотя бы и собачья.

– Пошли-пошли. Приготовим завтрак.

Шамп виляет хвостиком, прыгает, вьется у ног и пытается заглянуть хозяйке в глаза. Словно хочет убедиться, что ему не показалось и его на самом деле пустили в дом, да еще и на кухню.

– Не смотри на меня так. Считай, что сегодня у тебя особенный счастливый день.

Вика заваривает чай.

Для пса она открывает тушенку. Целая банка, нетронутая. Тушенка – высший сорт, ароматная, питательная. Отец сам лично ее готовил.

Пусть собака порадуется.

Пусть хоть кто-то сегодня порадуется.

Девушка выкладывает содержимое банки на блюдце и подсовывает под нос Шампу.

– Ешь.

Пес принимается за лакомство.

– Представляешь? – обращается девушка к собаке. – Целый год все нормально. И вот нате. Рецидив.

Димке снова становится хуже, говорит она и, кажется, понимает, что же с ней не так.

Вика поняла, чего не хватает.

– Димке становится хуже. Он умирает. Мне его жаль, – повторяет она несколько раз медленно и следит за своей реакцией.

Девушку прошибает холодный пот.

Ей стыдно. Ей ничуть не жалко брата.

Она сколько хочет может повторять, что это не так, может обманывать кого угодно. Но себя не обмануть.

– Мне плевать, что станет с Димкой.

Так не должно быть. Так неправильно. Он же младший братик. Но Вика ничего не может с собой поделать.

– Пусть умрет, – говорят ее губы.

Вика встречается со своим отражением в чашке. В горячем чае видны холодные бездушные глаза.

От этого девушке становится не по себе. Она отодвигает напиток, смотрит на пса и улыбается.

Шамп не отрывается от блюдца.

Он, наверное, не понимает, что Вика ему говорит. Наверное, он не догадывается, что беспокоит девушку.

– Почему я ничего не чувствую?

На голос хозяйки пес отвечает лишь усиленным вилянием своего пушистого хвоста.

* * *

– Назови себя.

Михаил Григорьевич смотрит на арестованного.

Мужчина глядит на полковника, старается понять, к кому тот обращается. Его вспотевшее лицо поблескивает в полумраке кабинета. Его губы дрожат не то от боли, не то от страха.

– Мне повторить? – сердито хрипит Михаил Григорьевич.

– Телепьинский Роман Исаевич, – быстро отвечает заикающийся голос очкарика.

– Хорошо.

Полковник одобрительно кивает. Он разворачивает папку и сверяется со своими документами.

– Роман Исаевич, значит. А ты? – обращается полковник к мужчине восточной наружности.

Михаил Григорьевич берет вторую папку, держит ее перед собой и ждет ответ на свой вопрос.

– Что молчишь? Как звать?

– У тебя мое досье, комиссар. Читай сам.

– О как. Дерзкий чукча!

Михаил Григорьевич разворачивает досье.

Ему понравилось, что этот выскочка обращается к нему «комиссар». Приятный пленник. Умрет последним.

Полковник листает пустые бумаги.

В досье ничего. Пусто. Кроме фото в папке нет никаких данных.

Михаил Григорьевич ухмыляется. Кажется, он рад появлению тайны. Он откладывает в сторону документы. Складывает ладони и хрустит пальцами в предвкушении.

– Это что тут у нас? Привидение завелось? Человек-загадка?

Полковник смеется, его смех пролетает и эхом отскакивает от голых отсыревших стен.

– Знаешь, как легко и просто, буквально за минуту, выясняется имя такого привидения?

Задержанный не отвечает.

– Молчишь? Не знаешь. Конечно, откуда же тебе знать? – Полковник улыбается. – А хочешь, покажу?

– Простите. Извините, что перебиваю. У меня сильное кровотечение, – обращается Роман Исаевич, морщась от боли. Он бросает короткий взгляд под стол, на свое колено, на штаны, которые уже успели пропитаться кровью. С надеждой и мольбой смотрит на полковника.

– Может, найдется у вас что-нибудь чем рану перетянуть? Может, есть бинт?

– Да что вы? Кровотечение? – Михаил Григорьевич наклоняет голову, заглядывает под стол и изображает участие. – Серьезно? Сильное? Может, у вас, гражданин, смертельная рана?

– Я не уверен. Но мне очень больно.

– Что ж, Роман Исаевич, тем больше у вас мотивации поскорее сообщить мне правду. Раньше все расскажете, раньше отправитесь к доктору, – не дает договорить полковник.

– Но я же все рассказал.

Михаилу Григорьевичу неважно, что, когда и кому этот Телепьинский там рассказывал. Важно только здесь и сейчас.

Он строго смотрит и ждет. Молчит, смотрит и ждет.

– Но, если надо, я могу еще раз.

– Все-таки можешь? Не затруднит? Ну тогда давай, приступай. А мы с твоим другом-привидением послушаем.

Полковник ерзает на стуле, показывает, что готов, что ему не терпится услышать занимательный рассказ.

– Начинай-начинай. Не смею вам мешать, Роман Исаевич. – Полковник поворачивается и обращается к безымянному привидению: – А тебя, дерзкое и загадочное существо, я буду звать Чукча.

Михаил Григорьевич катится со смеху от того, как метко он придумал прозвище.

– Чукча! Отлично же подходит. Как считаешь? – Полковник обращается к Телепьинскому. – Подходит ему такое имя?

Он резко прекращает смеяться, становится серьезным.

– Скажи. Вот нам любопытно. Как, по твоему мнению? За что ты, Роман Исаевич, сюда попал? – Полковник проводит взглядом по потолку.

Михаил Григорьевич говорит тихо и мягко. Он делает максимально заинтересованный вид. Ведет себя так, словно разговаривает с приятелем, словно встретился с товарищем после десяти лет разлуки, словно и не стрелял собеседнику в ногу ровно мгновение назад.

– Это не просто мое мнение. Меня оклеветали. Это же очевидный и неоспоримый факт. Понимаете?

Полковник с размаху бьет по лицу очкарика. Окуляры отлетают в угол и со стеклянным бряканьем приземляются на пол.

– Здесь вопросы задаю я! – Полковник оглядывает осужденных, проверяет, хорошо ли все его поняли.

Роман Исаевич выплевывает зуб, прячет его в руке под столом.

– Простите. Я всего лишь…

– А ну говори! Признавайся, гад!

Михаил Григорьевич кричит на очкарика, но обращается к обоим. Он хочет поскорее привести приговор в исполнение. Полковнику нужны подтверждения. Ему нужны факты.

Нужно признание.

– Отвечай, скотина!

Михаил Григорьевич сейчас проведет личное расследование, свое собственное судебное заседание. На котором он сам и свидетель, и адвокат, и прокурор, и судья. И палач.

– Я всего лишь ученый, – говорит испуганный голос. – Я профессор. Я не изменник. Никакой не предатель Родины.

Он говорит, что это все его завистливый коллега-кляузник. Он, этот бездарный ученишка, подставил профессора. Пожаловался.

– Но я же не совершал, поймите. Ничего плохого.

– Не пытайся запутать меня своими этими вот. – Полковник морщится и двигает кистью в воздухе. – Этими извивающимися лживыми интеллигентными фразочками.

– Но я…

– Но ты истекаешь кровью, – говорит полковник с притворным участием. – И на твоем, профессор, месте я бы уже начал говорить по делу. Я бы, пожалуй, признался. Как считаешь?

Полковник протягивает папиросы, предлагает угоститься.

– Простите. Спасибо, но я не курю. У меня же с детства…

– Вот! – Михаил Григорьевич ударяет в ладони. – Ну вот же! Вот с детства и начинай, профессор. Начинай, голубчик, не стесняйся. По порядочку. Все как на духу. Когда, что, кто и с кем? Подробненько. А мы внимательно послушаем. Мы же не спешим. Правда, Чукча?

Чукча не отвечает.

Полковник ведет себя как сумасшедший. Этому трюку его научили много лет назад, когда Михаил Григорьевич только начинал свой путь на службе. Он запросто меняет настроение от смеха до ярости в считаные секунды. Он знает, что это сбивает с толку подозреваемых. Знает, что так он быстро выведет их на чистую воду.

– Не молчи, дорогой. Рассказывай. А мы с Чукчей внимательно выслушаем тебя и постараемся помочь.

Профессор делает тяжелый выдох и начинает свой рассказ.

Он говорит, что вырос в обычной семье музыкантов. Отец его всю жизнь проработал скрипачом, а мать занималась пением.

Профессор рассказывает обо всем.

Как взрослел, о чем мечтал. Где учился, кем были и кем стали все его одноклассники. Как звали соседку со второго этажа, сколько раз в день и как тщательно он чистил зубы.

Михаил Григорьевич склоняется над бумагами. Кивает головой и делает вид, будто что-то записывает. Притворяется, будто что-то исправляет.

На самом же деле это тоже трюк. Психологическое давление.

Михаил Григорьевич не станет напрягать глаза в темноте ради какого-то арестованного преступника.

Да и нет смысла писать на бумаге, у полковника уникальная память: он запоминает не только каждое предложение, но и интонацию, с которой Телепьинский произносил слова.

Роман Исаевич закрывает лицо руками и начинает плакать, когда добирается в рассказе до описания своей семьи.

– Их больше нет, – всхлипывает профессор.

Он говорит, что его любимых жену и дочь тоже арестовали. Их схватили люди в форме и отправили в неизвестном направлении в тот день, когда пришли за ним.

Говорит достаточно убедительно.

И будь сейчас Михаил Григорьевич хотя бы лет на пять моложе… возможно, тогда он бы услышал искренность в рассказе Романа Исаевича.

Но полковник не молод. И он не верит.

Он пропускает пустые слова осужденного мимо ушей. Он, словно фильтр, просеивает все ненужное, все лишнее и оставляет лишь фамилии, имена и даты. Только те фразы, которые помогли бы уличить, разоблачить преступника.

Михаил Григорьевич давно уяснил для себя, что нет никакой пользы в том, чтобы верить рассказам осужденных. Даже если заключенный говорит правду. Даже если он на самом деле ни в чем не виноват. Отпустить нельзя. Приговор вынесен.

Мучиться угрызениями совести, просыпаться посреди ночи от собственного крика Михаил Григорьевич больше не намерен.

Полковник смотрит на лицо Романа Исаевича. Измазанное в крови, худое страдающее лицо профессора. Михаил Григорьевич внимательно слушает все объяснения, но интересует его лишь признание.

Телепьинский продолжает рассказывать обо всем подряд. Как в молодости делал предложение жене, сколько стоил букет цветов. Кто из приглашенных на свадьбу оказался непьющим.

Полковник слушает, не перебивает.

Он из опыта знает, что если уж преступника понесло и он рассказывает, нужно слушать. Преступник сам себя сдаст, главное, не мешать.

– Комиссар, прошу, остановись! Он же сейчас упадет, – перебивает рассказ Чукча. – Комиссар, пожалуйста, хватит. Посмотри. Он слишком много крови потерял.

Михаил Григорьевич улыбается и смотрит на Чукчу. Вот когда этот подонок обращается к нему «комиссар», пусть мешает допросу. Пусть перебивает, кого хочет и когда хочет.

– Ого. Кто тут у нас разговорился? Товарищ Чукча? Скажи лучше, где твои олени. О них тебе переживать надо. Небось удрали без присмотра. Одни в тундре пасутся.

– Посмотри, какой бледный, – игнорирует издевки Чукча. – Позови врача скорей! Будь ты человеком.

А вот если наглый выскочка не называет Михаила Григорьевича комиссаром, то лучше бы ему заткнуться.

Полковник подскакивает и в одно движение оказывается перед столом возле заключенного. Он наклоняется и заглядывает в глаза заступничку.

Одной рукой Михаил Григорьевич хватает Чукчу за грудки, другой отстегивает с пояса и достает нож.

– Хочешь, устрою вам доклад наперегонки?

Чукча не знает, что это может значить, но уточнять не собирается. Он молчит и смотрит на острое лезвие финки.

– Сейчас я сделаю тебе небольшой надрез. – Полковник проводит лезвием по шее арестованному. – Сяду на стул, вон туда. И буду спокойно смотреть на вас, подонков. Наблюдать и гадать, кто же из вас, мразей, мне раньше правду расскажет.

Грохот упавшего тела прерывает речь полковника.

Профессор свалился на пол.

– Зови врача, – шепчет сквозь зубы Чукча. – Комиссар, прошу, зови, пока не поздно, помрет же.

Михаил Григорьевич сильнее прижимает нож к горлу Чукчи и заставляет его заткнуться.

– А ну! Встать! – говорит полковник и с помощью финки помогает Чукче подняться.

Полковник поглядывает на профессора.

– На выход!

Он подталкивает Чукчу к двери.

– А как же профессор? Ты же обещал врача!

Михаил Григорьевич пожимает плечами и улыбается.

– Приговор вступил в силу. Приведен в исполнение. И запомни мои слова, оленевод. Единственное, что я могу обещать такому, как ты, так это то, что гражданин Чукча следующий.

– Комиссар, ты же офицер. Ты же знаешь цену слова.

Михаил Григорьевич не отвечает. Он не намерен оправдываться перед каким-то предателем Родины.

– Комиссар, а как же справедливость?

– Справедливость? Так это и есть справедливость. Не понимаешь? Отправить на тот свет как можно больше тварей, предателей и подонков вроде тебя. Вот истинная справедливость.

Михаил Григорьевич закрывает на ключ дверь в допросную. Завтра безымянные солдаты уберут тело профессора Телепьинского.

– Комиссар, почему ты меня сразу не убил? Ведь хотел же, я знаю. Почему только профессора?

Михаил Григорьевич молча ведет Чукчу по коридору.

Он сам не знает почему. Он не может ответить на этот вопрос. Что-то помешало. Что-то остановило. По непонятной причине полковник решил оставить Чукчу на завтра.

– Если желаешь, я сам тебе расскажу.

– Молчать!

Полковник, кажется, нашелся что ответить.

– Я открою тебе секрет, гражданин Чукча. Самое страшное в смерти – это не сама смерть. Нет. Куда страшнее ее ожидание. Ожидание казни. Ожидание неминуемого, неотвратимого. Справедливо?

Чукча, кажется, догадался, почувствовал по голосу, что Михаил Григорьевич врет. Полковник совсем не поэтому не убил его. Он не собирался подольше мучить, полковник просто не смог казнить.

– Если желаешь, комиссар, я тебе тоже кое-что расскажу. Объясню, что на самом деле означает твое слово «справедливость».

Михаил Григорьевич больше не слушает, что говорит арестованный. Он ведет Чукчу обратно в камеру.

Пленник твердит что-то о потустороннем мире, о шаманах, о том, что за все придется платить.

Михаил Григорьевич не обращает внимания на болтовню, машинально подталкивает в спину осужденного и мечтает поскорее вернуться в свой кабинет. Допросы лучше любых таблеток снотворного, лучше любых рюмок водки. Полковник представляет, как его уставшая спина прислонится к мягкой обивке дивана.

Чукча не умолкает. Треплется о каких-то своих духах, о мести мертвых, но полковник погружен в собственные мысли и ему нет никакого дела до непонятной пустой болтовни.

– Духи отомстят, комиссар. От них нет и не будет спасения. Даже после смерти. Это и будет твоей истинной справедливостью.

В ответ Михаил Григорьевич потягивается. Он и не пытается скрыть зевок, громко и протяжно рычит «ыа».

Чукча говорит, что он уже знает, что произойдет в скором будущем с Михаилом Григорьевичем. Говорит, что у полковника есть еще шанс одуматься.

– У тебя еще есть шанс, комиссар. Знаю точно, есть.

Чукча продолжает что-то объяснять о проклятиях, о шаманах, о последнем шансе для полковника. Говорит, что был должен предупредить Михаила Григорьевича, таковы условия, и предупредил.

– Благодарю за заботу, гражданин Чукча. Буду иметь в виду.

– Но я знаю и то, комиссар, что ты не воспользуешься своим шансом. Слишком поздно для зверя. До полумертвого человека внутри монстра не докричится ни один из духов.

– Что ты несешь?

– Мне не обрести покой, пока духи не научат тебя, что значит истинная справедливость. Смерть лишь начало. Берегись.

Полковник игнорирует слова арестованного. Пусть себе бубнит.

Каких только угроз и проклятий Михаил Григорьевич не наслушался за свою жизнь. Он и гореть в аду должен, и из-под земли его достанут, и «мои дружки тебя найдут» и вместе со всей семьей прирежут, и «сам, гнида, однажды на моем месте окажешься».

Всякого наслушался.

Так что удивить опытного полковника какими-то шаманскими проклятиями не выйдет.

Михаил Григорьевич останавливается и просит открыть камеру.

– Одного заключенного благополучно госпитализировали, а этот подождет до завтра, – говорит он охраннику. – Понятно?

– Так точно!

Охранник проворачивает ключ и распахивает камеру.

– Профессор истекает кровью. Помогите ему, пожалуйста, – Чукча обращается к солдату.

– Заткни пасть! – Рядовой зашвыривает Чукчу в камеру и закрывает за ним дверь.

Арестованный кричит, чтобы солдат сходил и сам проверил. Просит проявить человечность.

Но на его крики никто не обращает внимания.

Чукча слышит, как за дверью полковник объясняет солдату, что сегодня в срочном порядке пришлось взять у осужденных анализы.

– Не слушай его! Комиссар врет!

Полковник говорит, что один точно болен, а у второго пока диагноз не подтвердился. Не определен, поэтому он оставляет арестованного до завтра в этой камере.

– В лазарете нет лишних мест для симулянтов. Полечится, как только получим подтверждение. Все ясно?

– Так точно, товарищ полковник государственной безопасности!

Михаил Григорьевич опять кривится от того, что его называют полковником. Непросто свыкнуться с понижением. Но, как бы там его ни называли, окружающие продолжают относиться к нему с уважением.

Уважение, подкрепленное страхом.

Полковник возвращается к себе в кабинет. Сейчас он отмоет следы крови. Сейчас он умоет свое сонное лицо. Возможно, что-нибудь перекусит и наконец приляжет поспать.

После работы так сильно клонит в сон. На душе умиротворение.

Михаил Григорьевич идет. Уставший, но удовлетворенный. Сапоги стучат по полу.

И никто его не потревожит.

Никто не посмеет догнать и спросить полковника, почему Чукчу привели из другого крыла здания. Никто не поинтересуется, что за такой загадочный анализ понадобилось сдавать ночью.

Никто не задумается над тем, почему так быстро прошло медицинское обследование и какого еще подтверждения нужно ждать.

И тот факт, что он сам, он, Михаил Григорьевич, полковник государственной безопасности, объясняется в темном коридоре перед солдатом, отчитывается перед рядовым охранником, ни у кого не вызовет подозрений.

Нет.

Никто не посмеет даже в мыслях дать оценку поступкам начальника.

* * *

Больничная палата.

Димка лежит с закрытыми глазами. Он не спит, ему плохо. В таком состоянии он ни с кем не хочет видеться. Он хочет, чтобы все оставили его в покое. Вика это прекрасно знает, но заставить себя встать со стула и выйти в коридор не может.

Она смотрит на бледные ввалившиеся щеки брата.

Как же все-таки он похож на маму. Те же черты, тот же нос. Ей всегда говорили, что она копия мамы, а Димка похож на отца. Но сейчас она видит, что это не так.

– Пойдем, дочь, – шепчет папа.

Он трогает Вику за плечо и старается успокоить.

Девушка не отвечает.

Она уверена, что отец зовет ее уйти только для того, чтобы самому не находиться в палате. Он намерен использовать дочь как щит, как маскировку для своих истинных мотивов. Он не в силах выносить страдания Димки, хочет удрать.

Не дождется.

Вике нет дела до того, что сейчас чувствует неудачник-отец. Вика не смотрит на него, но видит в своем воображении, как подрагивают брови на нелепом лице папы, как его рот растягивается в горькой притворной улыбке. Делает вид, что беспокоится о своих детях. Но это не им, это ему сейчас надо, чтобы его утешали.

Нет.

Она не намерена подыгрывать и изображать, что все будет хорошо. Она не станет притворяться, лишь бы поддержать хмурого родителя. Вика не верит в хороший исход.

Девушка не думает, что ее брат поправится.

Не нужно успокаивать. Вика уже взрослая, и она готова принять правду, какой бы страшной та ни была.

Если бы девушка была уверена в том, что Димка ее не слышит, она бы сейчас сказала правду. Сказала бы, что мысленно уже попрощалась со своим младшим братиком.

Отец не отстает. Настаивает, что им нужно уйти.

Тянет дочь за рукав.

Вика одергивает руку.

Она хочет сказать все, что думает.

Открывает рот, уже готовая произнести жестокие слова. Но что-то внутри сопротивляется. Это что-то – не остатки любви или сострадания. Скорее, это интеллект, хитрость. Нежелание признаться в своем безразличии. Возможно, страх. Вика не знает, как поведет себя отец, скажи она, что ей плевать на него на Димку.

– Он не умрет. – Девушка говорит уверенно и громко. – Димка выкарабкается. Выздоровеет. Он же у нас крепкий паренек.

Вика говорит и внимательно следит за реакцией папы.

Кажется, он рад ее словам.

Его плечи расслабляются. Лицо разглаживается. Возможно, он догадывается, что на самом деле хотела сказать дочь.

Он все чувствует.

А может, это всего лишь ее фантазия, всего лишь паранойя, глупые подозрения.

– Пойдем. Дима отдохнет, – говорит отец. – Попробуем, чем сегодня вкусным кормят в буфете. М? Посмотрим, может, найдется «картошка» для нашего крепыша?

Отец старается говорить весело, и у него почти получается. Посторонний точно ничего бы не заметил, но Вика слышит, как еле уловимо дрожит его голос. Ему не удается скрыть свое волнение.

Бесталанный лицемер.

И он перепутал.

Мама никогда бы не перепутала.

Димка терпеть не может пирожные без крема. «Картошка» – это любимый десерт Вики. Был любимый. Давно, когда она была ребенком.

Вика встает.

Она бросает короткий взгляд на братика. Ей надо бы сказать что-нибудь ободряющее. Что-нибудь вроде «не переживай, Димка, я сама проконтролирую, чтобы пирожное было целиком из крема», но и на этот раз из пересохшего рта звуки отказываются вылетать.

Вместо слов Вика хрипит и откашливается.

Братик все еще лежит с закрытыми глазами. Притворяется, что спит. Вика это знает. Она видит, как по его щекам текут слезы.

Ее взгляд скользит от кровати, через подоконник, вдоль занавески и останавливается на отражении в окне. На фоне ветки дерева она может разглядеть свой размытый силуэт. Распущенные волосы спадают на лицо. Сквозь кудри на Вику смотрит немигающим жестоким взглядом ее холодное хитрое лицо.

Отражение улыбается.

Оно наслаждается.

Ему доставляет удовольствие безнаказанно наблюдать за страданиями людей, которых оно ненавидит.

– Все сдохните, – шепчут еле слышно губы Вики. – Ненавижу вас.

Отражение показывает пальцем на Вику.

– Ненавижу тебя.

– Ты что-то сказала? – интересуется отец.

Его фраза возвращает к реальности. Девушка мотает головой и отворачивается от окна.

– Тогда пошли скорее, пока все самое вкусное не раскупили.

На этот раз Вика не спорит. Берет родителя за руку.

Линолеум при каждом шаге неохотно отлипает от подошвы, издает громкий резиновый бесящий скрип.

Они выходят в коридор.

Дверь в палату закрывается, и Вика чувствует, что она снова может дышать. Она чувствует, как затекла от напряжения ее спина.

Она смотрит на отца.

Мужчина выглядит еще хуже, чем его сын. Огромные безразмерные очки на пол-лица, за которыми устало моргают покрасневшие глаза. Веки болезненного синего цвета и брови, которые до сих пор упрямо отказываются отрастать.

Он определенно ничего не понимает и ни о чем не подозревает. Зря она думала, что этот человек способен что-то почувствовать.

– Я в туалет, – говорит Вика и спускается по лестнице.

Отец не отвечает.

Он, кажется, даже не слышит ее. Мужчина садится на скамейку и закрывает руками лицо. Он не обращает внимания на то, что говорит его дочь. Он не замечает, а может, не хочет замечать, что Вика спускается куда-то по лестнице, хотя на этаже есть уборная.

Вика уедет домой.

Она не хочет оставаться в больнице. Ее ребеночек не должен мучиться, переживать и дышать лекарствами.

Девушка спускается.

Она вызовет такси и уедет. А когда отец поймет, – если, конечно, поймет, – что ее нет в больнице, будет уже поздно. Она уже будет далеко.

Вика садится в такси. Машинально называет адрес.

Автомобиль отъезжает.

Вика в какой-то момент засомневалась. Правильно ли поступает? Она практически передумала уезжать. Хотела крикнуть водителю, чтобы тот сейчас же остановил и выпустил ее.

Но не стала.

И такси выезжает на проспект.

Проклятая больница и все эти болезненные хмурые лица остаются позади.

Вика смотрит на мелькающие в окне и остающиеся позади деревья. Девушка размышляет о том, что она себя не узнает.

Что-то в ней меняется.

Она никогда не была жестокой. Она же больше всех на свете любила папу и братика. Она никогда бы не оставила их в трудную минуту. Ей сейчас должно быть стыдно за свое поведение.

Но улицы проносятся мимо.

Девушка наблюдает за бесконечными уставшими, одинаковыми, лениво ползущими пешеходами.

Наблюдает и улыбается своему отражению. И на этот раз в ответ получает теплую улыбку. Вика ловит себя на мысли, что ей нравится, что сегодня она останется дома одна.

Трудно себе в таком признаваться, но… Она хочет…

Нет.

Она пытается отогнать от себя страшную, позорную идею, но гадкая мысль упорно возвращается.

Вика хочет, чтобы все так и оставалось.

«Как было бы хорошо, если бы отец с братом никогда не возвращались».

Если бы они умерли. И я.

– Да. Было бы гораздо спокойнее.

– Вы что-то сказали? – интересуется водитель.

– Нет-нет. Ничего, – улыбается Вика и продолжает смотреть в окно.

* * *

– Доброе утро. Вы что, не уходили-с домой? Заработались? – говорит помощник, изображая заботу.

Он идет к столу и оставляет на нем почту.

– Не бережете вы себя, Михаил Григорьевич.

– Сколько сейчас?

– Полседьмого-с. Завтракать изволите-с?

– Это что? – Полковник рассматривает конверт на столе.

– Почта-с. Доставили ночью.

Михаил Григорьевич разрывает конверт.

Он перелистывает бумаги. Глаза его пробегают написанное. Его лицо бледнеет. Его рот шепотом произносит то, чего он ждал и одновременно боялся.

– Освободить тюрьмы от заключенных.

– Что?

Михаил Григорьевич не обращает внимания на помощника, которому явно любопытно узнать, что там за приказ пришел из управления.

– Если не хотите завтракать-с, может, чаю?

– Пшел вон, – шепчет полковник.

– Что?

– Пшел вон! – повторяет полковник чуть громче и не отрывает взгляда от бумаг.

Михаил Григорьевич читает, и волосы на его голове шевелятся. Он с удовольствием выполнит любой подобный приказ. Но. Слишком короткие сроки. Ему не управиться за день.

– Вдвое сократить количество заключенных. Любыми способами.

Полковник отодвигает корреспонденцию.

Он упирается головой в руки. Локти скользят по столу.

У него в тюрьме тысяча восемьсот шестьдесят семь человек. Это не считая двоих смертников, которых еще не успели расстрелять и к которым сегодня присоединится крупное пополнение. Новая партия осужденных к ВМН. Сто пятьдесят, а может, двести осужденных доставят к полудню.

Освободить тюрьмы.

Тысяча человек должна просто испариться. И ни слова о том, что кого-то из них можно отпустить.

«В первую очередь обращать внимание на осужденных по контрреволюционным статьям».

Михаил Григорьевич смотрит на пустой стакан. Эх. Как же не вовремя он бросил пить.

Как все не вовремя.

Полковник знает, что «политические» в большинстве своем осуждены по приписанным делам. Их просто изолировали.

Михаил Григорьевич профессионал, он не мясник. Ему нужны факты. Нужны признания. Вот только как ему успеть добыть признания в таком количестве за такой короткий срок?

– Ваш чай.

В кабинете появляется сначала голова, а после и все туловище помощника. Он осторожно заходит и следит за реакцией начальника.