Текст книги "Каменное сердце"

Александр Беляев
Каменное сердце

– Гастон приехал! Папа! Папа! Дядя Гастон приехал!

Маленькая Ирэн ворвалась в кабинет отца.

Леон Шампетье де Риб посмотрел на дочь. Улыбнулся. Но тучка бровей тотчас согнала с лица луч улыбки.

– Хорошо, хорошо! Иди, детка! Я сейчас приду. Дела прежде всего!

– Дядя Гастон прямо из Парижа, – пролепетала Ирэн и, посмотрев еще раз на брови отца, тихонько вышла из комнаты.

У дверей кабинета отца стоял китаец-управляющий И-Дзю. Безмолвный, неподвижный как статуя.

Покончив с делами и отпустив китайца, Леон Шампетье вошел в столовую.

Там было шумно и весело.

Гастон Гомаре, брат жены, подбрасывал к потолку свою племянницу, приговаривая «Гоп! Гоп!» Высокий, с седеющими волосами, стройный, с ленточкой почетного легиона в петлице. Увидев Леона, он опустил Ирэн на пол.

– Ну, здравствуй, плантатор! Какие вы все стали черные! Я не узнаю своей сестры Рашель, положительно стала аннамиткой. Вот только Ирэн могла бы быть смуглее. И легкая, как пух!

Гастон затронул больное место сестры. Рашель Шампетье, такая же высокая и стройная, как брат, начала с волнением жаловаться на то, что у Ирэн совсем нет аппетита. Иногда повар приготовляет по пяти-шести блюд к завтраку, но Ирэн не притрагивается к ним.

– Цыплят не ест. Яиц не ест. На сливки смотреть не хочет. Все это приходится доедать нашим фоксам. Только от бананов не отказывается…

– Наши врачи никуда не годятся. Надо непременно пригласить детского врача из Туэ, – закончила она, обращаясь к мужу.

– Ну да, ну да, – ответил Леон. – Разумеется. Это уже решено. Хотя, по-моему, Ирэн чувствует себя превосходно. Жива, как ртуть, весела, как молодая белка. – И, чтобы поскорее перевести разговор на другую тему, он обратился к гостю.

– Ну а ты, дружище Гастон, серьезно решил заделаться плантатором или приехал только полюбоваться на экзотику? Тигры, слоны, носороги, обезьяны? Все это есть, но признаться, кроме домашней обезьяны, да слонов мы здесь не видим экзотики. У нас тут скучная степь – поля, поля. И работа, работа. Как говорится в поте лица. Да вот ты сам увидишь.

После завтрака решили проехаться на автомобиле, осмотреть владения Шампетье.

Синий автомобиль медленно движется по дороге. В авто – семья Шампетье и Гастон. Все в белых костюмах. На головах мужчин – пробковые шлемы. У Рашель и Ирэн – широкополые соломенные шляпы. Аметистовое небо, как раскаленная чаша, прикрыло землю. На севере синеют горы покрытые лесами. На востоке, вдали зеленые просторы Тонкинского залива кругом рисовые поля, обсаженные шелковичными деревьями Леон смотрит на все с интересом приезжего.

– Нет, ты не говори, в этом все-таки есть экзотика!

– На парижские бульвары не похоже, это верно! – смеясь, отвечает Леон.

Китаец-шофер переключает скорость. Машина взбирается на небольшой холм и, когда достигает вершины, Гастон вскрикивает от удивления. По ту сторону холма открылось странное зрелище.

Два десятка молодых и старых аннамиток в рубищах, едва прикрывающих худое тело, запряженных, как волы, тянут тяжелую телегу, нагруженную рисом. А возле женщин погонщик-китаец с длинным бичом. – Что это? – Спрашивает Гастон, обращаясь к Шампетье. Он видит совершенно спокойные лица. Не только Леон, но и Рашель, и даже маленькая Ирэн не выражает не малейшего удивления. Для них видимо, это слишком знакомая картина.

– Тебя удивляет это? – спрашивает Леон. А между тем дело объясняется просто. Оплата двадцати человеко-дней здесь гораздо ниже, чем расходы по однодневной работе одного буйвола.

– Так это твои вьючные животные? – спрашивает Гастон.

– И-Дзю, мой управляющий, нанимает их, – отвечает Леон. – И поверь, они очень благодарны мне. Если бы они не работали у меня, они умерли бы с голода.

Автомобиль медленно нагонял воз, запряженный женщинами. Погонщик, увидав господ, захотел показать свое усердие. Он начал подстегивать бичом женщин, ударяя их по полуголым спинам. Женщины валились грудью на лямки. Постромки напряглись. Слышалось учащенное хриплое дыхание.

Гастон опасливо посмотрел на племянницу. Но лицо девочки выражало безмятежную веселость.

Внезапно одна женщина с глухим протяжным стоном зашаталась. Надсмотрщик начал стегать ее бичом. Она рванулась в последнем усилии и упала на землю. Изо рта ее хлынула кровь. Надсмотрщик кричал, награждая несчастную пинками. Это было, по-видимому, слишком и для привычных к подобным картинам Шампетье.

– Посмотри, Ирэн, какая птичка летает. Вон там, у шелковичного дерева! – сказала Рашель, чтобы отвлечь внимание дочери. И приказала шоферу-китайцу ехать быстрее.

А надсмотрщик продолжал кричать на женщину. Она делала судорожные усилия, чтобы встать, и вновь падала на черную лужу крови. Стоявшие в упряжи женщины косились на нее, как испуганные лошади, но молчали – боялись навлечь на себя гнев надсмотрщика.

А китаец, убедившись, что женщине не подняться, грубо приподнял ее, снял лямку, оттолкнул ногой в сторону и крикнул.

– Хо-о!

Колеса заскрипели. Телега двинулась. Упавшая женщина Чунь лежала неподвижно у края канавы. Лицо ее посерело. На губах и подбородке запеклась черная кровь. Глаза были безжизненно закрыты. Она походила на труп. И вороны, обманутые ее неподвижностью, уже подлетали к ней все ближе и ближе. А высоко в небе над «падалью» кружился ястреб.

Но искра жизни еще не погасла. В затуманенном мозгу пролетали смутные мысли, как ночные птицы в безлунной темноте. Не надо птиц. Не надо мыслей. Их бесшумный полет мешает спать. Уснуть – умереть так приятно…

– Цинь?

Цинь – это мысль. Это образ. Цинь – это маленькая дочь Чунь. Это она зовет. Она напоминает о себе. Надо жить. Надо жить ради нее – Цинь! – и легкая судорога, вспугнувшая ворон, прошла по телу. – Цинь! – и Чунь открыла мутные глаза – Цинь! – и вот Чунь поднимается со стоном. Руки и ноги ее дрожат.

Чунь смотрит на дорогу. За облаком пыли скрылась телега. Далеко. Не дойти! Не возить ей больше телегу!

Последние дни она чувствовала себя совсем слабой, и сердобольные женщины-товарищи по упряжке говорили:

– Ты только впрягись в лямку, да делай вид, что тянешь, а мы вывезем!

Но теперь Чунь и этого не может сделать. Она шатается, не в силах идти. Телега все дальше. Вместе с телегой уходит заработок.

Дома Цинь – голодная, худенькая девочка. Бедный ребенок! И ни горсти риса…

Но ведь Чунь проработала почти весь день. Свалилась на закате солнца. Она пойдет в контору и потребует, чтобы И-Дзю уплатил ей за день.

И Чунь, собирая последние силы, прижав руки к больной груди, плетется в контору.

И-Дзю смотрит в книгу счетов и говорит бесстрастно:

– За тобой еще долг за рис. А за сегодняшний день тебе ничего не следует: ты ушла до захода солнца. Не проработала двенадцати часов. Таково условие.

И-Дзю смотрит на Чунь испытующим оком рабовладельца. Чунь «выжата до косточки». На свалку! – Ты не можешь больше работать! – говорит он сухо. – Тебе надо умирать! Уходи!

– А Цинь? – хрипло спрашивает Чунь, смачивая языком высохшие синие губы.

– Что Цинь?

– Цинь, дочь.

– Сколько лет?

– Пять, скоро шесть.

И-Дзю пожимает плечами.

– Мала для работы. Иди!

Не понял! Что будет делать Цинь, когда Чунь умрет?..

Чунь – вдова. Ее мужа, безземельного крестьянина, раздавило деревом в горах, на лесных разработках господина Шампетье. И господин Шампетье не уплатил вдове за смерть мужа ни одного пиастра.

– Он не маленький. Твой муж умер по собственной неосторожности, – сказал господин Леон Шампетье. – Если я буду платить за каждого, раздавленного деревом, у меня не хватит никаких средств.

Чунь пыталась разжалобить И-Дзю. Но И-Дзю сказал, что смерть ее мужа была написана в книге судеб. А за судьбу не платят. Но он, И-Дзю, жалеет Чунь и потому берет ее на работу. И Чунь впряглась в лямку, сделалась вьючным животным, оставляя маленькую Цинь целыми днями бродить беспризорной по деревне.

Пока Чунь работала, они кое-как жили. Теперь пришел конец и этому…

Уже совсем стемнело, когда Чунь доплелась до своей хижины, сделанной из соломенных циновок. Двери хижины всегда были открыты: голых стен не надо сторожить. Одна комната. Алтарь предков. Стол посередине и нары для спанья у стен.

Чунь, хрипя и задыхаясь, опустилась на тряпье нар.

– Цинь!

Никто не отозвался. Девочка не ожидала матери так рано и по обыкновению где-нибудь бродила в поисках объедков.

Вот придет Цинь, увидит мать и задаст обычный вопрос:

– Что ты принесла, мама? – и жадно посмотрит на руки. Пустые руки! Пустая душа!.. Что делать? Как жить?

Чунь тяжело поднялась. Цепляясь за стол, доползла до алтаря предков и опустилась на колени. Она вопрошала мрак. Ее молитва была похожа на жалобу. Зачем так устроена жизнь? Зачем предки не помогут живым потомкам? Почему предки всегда молчат, не подадут хотя бы доброго совета? Или они не видят! Не хотят? Не знают, не могут? Или и это все ложь, и предки – только бессильный прах, и мир – только тьма без просвета?

– Кто здесь стонет? Мне страшно! – послышался во мраке детский голосок.

Это пришла Цинь. Разве Чунь стонала?..

– Это ты, мама? О чем ты плачешь? Почему сегодня ты пришла так рано? Что ты принесла, мама?

Вот, вот он, этот страшный вопрос! И вместо того, чтобы ответить дочери, Чунь прошептала:

– Я проклинаю вас!

– Что ты шепчешь, мама? Я есть хочу!

– Завтра… Завтра, моя Цинь. Сегодня я ничего не принесла. Ложись скорее спать. Сонный человек не знает голода. А завтра… – Чунь не могла больше говорить.

Голодная девочка долго плакала, но наконец уснула. Чунь не спала. Она думала, как спасти дочь от голодной смерти. Не сегодня-завтра Чунь умрет. А Цинь останется совсем одна на свете. Ей никто не поможет. Кругом в деревне такие же бедняки, как и Чунь. Как спасти Цинь?

И под утро Чунь сказала:

– Да, только это!..

– Вставай, Цинь, идем!

Цинь открыла глаза. Узкий луч солнца пробрался к ней на нару. Девочка схватила его, и руки ее сделались золотыми. Цинь рассмеялась, но тотчас нахмурилась.

– Есть хочется!

– Идем скорее! Я накормлю тебя рисом. Много рису. И свининой. И курицей. Идем.

Чунь отвела дочь на базар.

Там было шумно и весело. Крестьяне привезли домашнюю птицу, груды овощей. Как много вкусного! В толпе ходили важные чиновники. Слуга расталкивал перед ними народ, другой шел сзади и нес трубку, коробку для бетеля, бумагу, письменные принадлежности и чайник с чашкой. Богатые аннамитки ходили, поблескивая янтарными шариками в ушах. Буйволы звонили деревянными колокольчиками. Пронзительно кричали слоны, которых вели на водопой.

Девочка забыла про голод. Ей хотелось побегать по базару, но мать крепко держала ее за руку, пробираясь сквозь шумную толпу.

– Эге! И тетка Чунь привела на базар свою козочку! – крикнул знакомый крестьянин.

– Бедняжка! – подхватила старая крестьянка.

Чунь быстро пробиралась к большому тиковому дереву с серебристыми листьями и белыми цветами. Вблизи дерева стоял водоем, в котором приезжие богатые крестьяне-китайцы поили буйволов. Тут же несколько женщин мыли детей.

Чунь подошла к водоему, сняла с Цинь ее лохмотья и вымыла дочь.

– Стань здесь, Цинь! – приказала мать обнаженной дочери.

Вокруг дерева стояли несколько молодых и старых женщин с обмытыми голыми детьми. Дети были истощенные, худые, со всклокоченными волосами. Непослушными пальцами матери и бабушки приглаживали головки. Чунь критически осмотрела детей и осталась довольна: ее дочь выделялась своей стройностью.

Цинь не понимала, что происходит. Ее забавляли шум, пестрота толпы и присутствие детей. Она хотела поиграть с ними, но мать строго приказала, чтобы Цинь стояла на месте.

– Сколько просите? – спрашивали женщины друг у друга.

– Хочу пятнадцать франков.

– Не дадут, – с сомнением покачивала головою соседка. – Зимой покупали по пяти франков.

– Теперь не зима, – возражала женщина.

Скоро появились и покупатели – жирные старые китайцы под бумажными зонтиками в сопровождении слуг. Покупатели бесцеремонно разглядывали детей, поворачивали, щупали руки и ноги, словно они покупали на убой. К Чунь подошел толстый китаец. Слуга поставил складной стул, китаец уселся, закурил трубку и, пуская дым в лицо маленькой Цинь, начал рассматривать ее сквозь большие очки. Он долго сопел носом и наконец спросил:

– Сколько?

– Сколько ваша милость положит, добрый господин, – ответила Чунь.

Ведь она продавала дочь не ради денег, а только чтобы спасти ее от голода. Чунь решила: на полученные деньги она купит рису, свинины, курицу и все отдаст Цинь. Пусть по крайней мере она хоть раз наестся досыта.

– Семь франков! – сказал китаец.

Чунь кивнула головой в знак согласия.

Другие женщины, продававшие детей, недовольно зашипели на Чунь: она не торгуется и сбивает цену. У них было по нескольку детей, и, продавая одного, они хотели подкормить других.

– Худа! – сказал китаец, видя, что Чунь не торгуется.

– Ее немножко подкормить, станет совсем хорошая девочка. Она такая понятливая, послушная. Очень хорошая работница будет! – расхваливала свой «товар» Чунь, боясь, чтобы покупатель не ушел.

– Пять франков! – сказал китаец, поднимаясь.

– Берите, добрый господин! – ответила Чунь упавшим голосом.

Китаец кивнул головой. Слуга отсчитал Чунь пять франков и взял девочку за руку.

– Только… не обижайте ее, добрый господин! – совсем тихо прошептала Чунь.

– Идем! – сказал слуга, дергая Цинь за руку.

– Куда? Я не хочу! – вдруг заплакала испуганная девочка.

– Иди, иди, деточка, тебе будет хорошо… – уговаривала Чунь.

Женщины-продавщицы отвернулись.

Плачущая Цинь исчезла в толпе.

– Что за дикари! У них совершенно нет сердца! Каменные сердца! Животное, и то не рассталось бы со своим детенышем! – сказала Рашель Шампетье. Она стояла с мужем и братом недалеко от дерева и наблюдала всю сцену.

– Каменное сердце. Ты хорошо сказала, Рашель. Они действительно заслуживают того, чтобы быть только вьючными животными, – ответил Гастон Томаре.

– Однако, пора и завтракать, – весело сказал Леон Шампетье. – У меня, признаться, аппетит разыгрался. Идем, Гастон. Ну, а чем же закончилось заседание палаты?

И Гастон начал рассказывать о заседании палаты депутатов, на котором он присутствовал перед отъездом из Парижа.

– Так вот. Самыми интересными были два вопроса повестки дня: об увеличении французского военного гарнизона в Гуэ и о применении принудительного труда в Советской России.