Текст книги "На гранях жизни"

Александр Алексеевич Богданов
На гранях жизни

Работа на фельдшерском пункте была тяжелая и хлопотливая, но Грацианов легко справлялся с ней…

– Моей силушки на десятерых хватит!.. – хвастался он и заголял до локтя, показывая всем, сильную и мускулистую, с фиолетовыми крупными жилами, руку. – Мой дед прожил до ста лет, отец – до ста десяти, а вот я постараюсь – авось, до полутора с двумя десятками дотяну.

Еще будучи в фельдшерской школе, он без усилий ломал – как прутик – конные подковки и один выходил в боях против целой артели слободских парней. Выпивал на спор четверть водки, съедая неимоверное количество булок. Выиграв пари, он победоносно заламывал набекрень фуражку, расправлял могучие плечи и пускался в лихой пляс. Звонко топал по полу широкими, на кованых каблучках, сапогами и пел зычным, раскатистым баритоном:

 
И пить будем, и гулять будем…
А смерть придет, помирать будем!..
 

Словно нарочно, напоказ перед всеми, хотел бросить вызов смерти и с залихватской беззаботностью повторял:

 
А смерть придет, помирать будем!..
 

Были – юность, задор, бесшабашная отвага, ненасытная жажда смелых и сильных впечатлений. На каникулы Грацианов уезжал к отцу, заштатному дьячку, в деревню Порзовку, где в рабочее время помогал своим в хозяйстве, а свободные дни бродил по лесам, или хороводился до зари с деревенскими девками. Зимой – на Рождество и масленицу – охотился за волками, с топором за поясом и дрянным ружьишком, и один раз на удивление всей Порзовки приволок домой из лесного оврага живого волчонка, спасшись каким-то чудом от разъярённой волчицы.

Потом вдруг все куда-то пропало… Он женился, поступил на службу, и потекли трудовые, серые, незаметные дни: сегодня – как вчера, и завтра – как сегодня. Порошки, мази, сигнатурки, карточки, одно и то же и в будни и в праздник, за исключением Рождества и Пасхи. Вспоминалась вольная прошлая жизнь, и душа по-прежнему искала чего-нибудь яркого и неизведанного.

В такие минуты Грацианов говорил:

– Н-да – купоросовое житье!..

Мощные потоки буйной непочатой силы бурлили в его крови, но выхода не было. Иногда в компании Грацианов напивался, пел песни, плясал трепака и удивлял всех чем-нибудь необыкновенным: подползал на четвереньках под телегу и поднимал спиной тридцатипудовую кладь, сгибал железные ломы, завязывал в узел кочергу. Кругом ахали и одобрительно говорили:

– А-ах, ты – шарлатан!.. Чурила Пленкович!..

Он посмеивался и добродушно соглашался: – Што-ж, – шарлатан и есть!..

* * *

Весна в тот год пришла нежданно. Уже в конце февраля заголубели нежно и золотисто дали, жаркое солнце стало жадно пить снег в полях. А ко дню сорока мучеников, когда в каждой избе матери пекут для ребятишек ржаных глазастых жаворонков, обмякли вербы и засеребрились атласно-пушистыми почками.

Грацианов только что вернулся с работы, – ездил на хутор к роженице. С алчностью голодного уставшего человека он торопливо обедал. Староста из барской усадьбы сидел напротив него и молча смотрел, как он с треском перехрустывал на крепких зубах твердое, жилистое мясо.

В комнате было душно от жарко-натопленной печи, пахло аптекой, щами и пеленками.

Дождавшись, когда фельдшер проглотил последний кусок и вытер полотенцем усы, староста крякнул и сказал:

– Што-ж, Миколай Васильич, – пойдеша в усадьбу, аль нет?.. Жеребенка посмотреть!..

Фельдшер мешкотно полез в карманы за папиросами.

– Подожди вот, – дай покурить!..

– Не подох-бы жеребенок-то!.. – тревожно продолжал староста. – Сам знаешь, заводский, с аттестатом!.. Четыре радужных платили…

– Подождет, – не подохнет!.. – равнодушно заметил Грацианов. – Придешь домой, закати ему глауберовой соли… Чего ж вы ветеринара не позвали?..

– Куда по такому путю за ветернаром ехать?.. – сказал староста… – Еще застрянешь где в овражках!..

– Непременно застрянешь!.. – подтвердил Грацианов и посмотрел в окно.

По обочинам обтаявшей бурой дороги сверкали лужи воды. Улица пестрела в желтых и лиловых весенних пятнах. Чумазые ребятишки, засидевшиеся зимой в угарных избах, радостно гомонили и прудили по канавкам. Древний, ни на что не пригодный дед, в высокой заячьей шапке и коротком рваном полушубке, копошился с грабельками в руках и отгребал от избы парный теплый навоз.

Жена Грацианова Маша, худая и беловолосая, в ситцевой расстёгнутой кофте, сидела на сундуке и кормила грудью годовалого ребенка. Другой ребенок, тоже годовалый, близнец, спал в домодельной плетеной из ивовых прутьев корзине.

Грацианов повернулся к жене и, с намерением переменить разговор, сказал полусерьезно, полушутливо:

– Маша!.. Которого это ты кормишь, – Ваньку или Петьку?..

– Ваньку!.. – ответила она и прикрыла концом кофты обнаженную грудь.

Староста ухмыльнулся.

– Чу-у-дно!.. Как же ты, отец, детей своих не знаешь?..

– Да вот, дьявол ее забодай, – съягнила мне двух одинаковых!.. – засмеялся Грацианов, и его широкое, темное лицо, густо покрытое волосами, как лесной порослью, задвигалось. – Досуг мне разбираться, – рвут на все части, ни сроку, ни отдыху!.. Только и различаю по завязкам у сосок: черная – Ванька, белая – Петька…

– Ты бы пометил их, что ли, как овец… Уши резать!.. – пошутил староста.

– И то!.. – согласился Грацианов. – Да вот беда, – драть не за что будет… Нешто выкрасить обоих, – одного в красный, другого в желтый цвет?.. Маша, в какой лучше, – в красный иль желтый?..

– Будет тебе пустое мелить!.. – обиделась жена Грацианова. – Совсем они непохожи друг на друга… У Пети и лоб большой!..

– Большой – значит – способный будет… Петька, – подрастешь, на доктора выучишься?.. Выучишься, подлец?.. А?..

– Да не Петька это, а Ванька…

– Ну, Ванька, так Ванька!.. – Простодушно согласился Грацианов. – Угораздило же тебя двойню принести, – вот и путайся с ними… Да что, – обратился он к старосте. – Теперь вот снова затяжелела, не иначе, как тройню от неё жду… Ей-Богу!.. Тройню, а то сразу четырех, – вот как недавно в газетах писали…

Жена его застыдилась и покраснела. Староста стеснительно зашевелился и крякнул:

– Силищи в тебе, Миколай Васильич, непочатый край!.. Тут не в ей, а в тебе причина… Однако, мне пора иттить!..

Он поднялся со стула.

– Как же, Васильич, придешь жеребенка посмотреть?.. Приходи вечером, у меня кстати щи с головизной, – знатные щи!.. Вместе поснедаем…

– Вот уж не знаю! – с неохотой ответил Грацианов и устало зевнул. – Подожди, сперва сосну после обеда, а там посмотрю… Соснуть обязательно надо, – всю ночь с бабой на хуторе провозился… Младенца принимал! А завтра надо опять роженицу проведать… Ведь, наше мужичье какое?.. Чего доброго, потащат роженицу в баню, как летось в Порзовке, а она и окочурится!..

– И как это ты, Васильич, акушерскую работу не боишься брать?..

– Ничего брат, не попишешь!.. Где теперь искать ее, акушерку-то, за пятнадцать верст?.. Приходится на все руки, и швец, и жнец, и на дуде игрец… И лекарь, и аптекарь, и акушерка, и ветеринар!.. Да еще по этакому вот распутью шлендай, – где-нибудь в зажорах застрянешь!.. Э-эх, житье мое купоросовое!..

Как большинство рядовых маленьких тружеников, Грацианов исполнял свои обязанности добросовестно и со вниманием. По уходе старосты он разоблачился, развесил для просушки у печи мокрую одежду и примостился на диванчике соснуть. В теплой духоте его разнежило, мысли приятно гасли и, закрывая глаза, он подумал:

«Хорошо бы пролежать вот так до самого утра, – отоспаться сразу за две, за три ночи!..»

Но вспомнил, что надо вечером понаведаться на барский двор, и уже дремотно пробормотал:

– Маша, часочка через два обязательно разбуди меня!.. Слышишь!..

Маша разбудила его раньше. Ямщик со въезжей принес письмо от Марьевского батюшки.

Грацианов досадливо – потому что ему помешали отдохнуть – вскрыл большой серый конверт с сургучной церковной печатью и стал читать:

«Добрейший Николай Васильич!.. У матушки Олимпиады Ивановны разболелись зубы да так, что третий день не находит себе места… Захватывайте с собой нужные специи и приезжайте. И еще не забудьте самого главного: флакончик ядовитого-духовитого, его же и монаси приемлют… Ждем всенепременнейше.

Священник села Марьевки о. Венедикт Кронтовский».

Грацианов нерешительно помял в руках письмо и спустил на пол с дивана босые волосатые ноги…

– Ехать или нет?.. Н-да, – каторжная служба!.. – заворчал он. – На все стороны рвут!.. Всю ночь и день за акушерку возился, вечером вместо ветеринара зовут, а теперь вот поезжай за дантиста… Нет, не дай Бог на пункте служить!.. Обязательно переведусь в больницу… Вот подам прошение в земскую управу и переведусь. Однако, – как-никак, ехать нужно… Пожалуй, батюшка обидится да еще жалобу пошлет…

– Как дорога?.. Проехать можно?.. – спросил он ямщика.

– Трудненько будет!.. – ответил ямщик. – Путя совсем рушатся… Ноне одну ночь може еще и простоять!..

– Ну, хорошо!.. – приказал Грацианов. – Подай мне через час киргизенка!.. Санки полегче заложи!. Да людей никого не нужно… Поеду один!..

– Слушаю-с, Миколай Васильич…

Ямщик отправился обратно на въезжую, а Грацианов стал собираться в дорогу. Подравняв ножницами длинные тараканьи усы, обрядился в новую сатиновую рубаху с отложным воротничком, подвязал шелковый, с искорками, галстук и надел просторный, теплый шевиотовый пиджак.

«Не забыть бы еще „ядовитого-духовитого“!.. – соображал он, прихорашиваясь перед дешевым, тусклым зеркалом, в котором его лицо криво и широко расплывалось. – Эка, их в такую распутицу приспичило!.. „Ждем всенепременнейше“!.. Почему непременнейше?.. А вот возьму да и не поеду!.. Право, не поеду»!.. – с досадой и горечью размышлял он, вспоминая, как все почему-то считают нужным помыкать им. – Прикажет доктор – едет… Прикажет священник, или земский начальник – тоже поезжай… Нынешней зимой вызывали в метель к помещику, – кружился всю ночь, чуть не замерз… А ослушаться нельзя, потому что человек он маленький и ото всех зависимый. Ослушаешься – мигом заклюют и найдут случай выжить с места…

Внутри глухо поднималось упрямое протестующее чувство.

«А что, если не поеду?»… – почти решил он, но вдруг внезапная догадка пришла ему на ум:

– Маша, какое сегодня число?..

– Четырнадцатое марта…

– Фью!.. – свистнул Грацианов. – Так, стало быть, и есть. Венедикты!.. Марьевский батюшка, значит, именинник!.. Лловко!.. Матушка, значит, и не больна совсем!..

И мысли его приняли иное, противоположное направление. Он знал, что у батюшки на именинах будет знатное угощение, вволю поедят и попьют, а потом обязательно засядут играть в стуколку.

– Решено!.. – заключил он. – Именинник, – значит, надо ехать!.. Кто знает, может, матушка Олимпиада и в самом деле больна!..

– Оставался бы дома!.. – с тревогой сказала жена. – Не потонул бы где в овражках…

– Чего это ты вздумала?. – ответил Грацианов… – Чай, не впервой!.. Не утону!.. Побываю у батюшки, все-таки развлеченье!.. По моей каторжной работе иначе нельзя, надо и повеселиться, – в хорошей компании отдохнуть…

Он достал из аптечного шкапа полуведерную бутыль со спиртом, наполнил из неё пузатую дорожную флягу в плетушке, взвесил на руке и сказал:

– Довольно!.. Хватит!.. Маша, придут с барского двора насчет жеребенка, скажи, что к Марьевскому батюшке экстренно вытребовали… Попадья, мол, заболела!.. А вернусь к завтрашнему утру…

* * *

Уже стемнело, и на небо высыпали редкие, по-весеннему мягко-лучистые, звезды, предвещая тепло. Грацианов в рогожных санках, в которые был впряжен бойкий карий киргизенок, подъехал к большому пятиоконному церковному дому. Сдав лошадь на руки поповскому работнику, он прошел через крытый соломой двор в переднюю комнатку, куда неясно доносился сдержанный гул гостей. По голосам он узнал, что у, батюшки находятся местный диакон и псаломщик.

Отец Венедикт и матушка Олимпиада сами вышли встретить его. Распахнулась широко двухстворчатая дверь, и из ярко освещённой столовой золотым снопом рассыпался свет.

– Доброго здоровьица!.. – раскланивался Грацианов, вешая у стенки забрызганный грязным снегом чапан. – Со днем Ангела вас, батюшка!.. А вас, матушка, с именинником!.. Что такое с вашими зубами?.. Как получил письмо, так сию же минуту-с, – без промедления!..

– Xo-xo-xo! – залился высоким звонким тенорком о. Венедикт. – З-зубы!.. От-то чудак?.. А, ведь, он всерьез?.. Хо-хо-хо!.. Пустое, Николай Васильич, – никакой болящей нет!.. Процветаем… А это вот она, Липа, гениальную вещь придумала… Х-ха!.. Ведь, вас иначе из медвежьего логова не вытащишь!..

– Да, трудненько вытащить!.. Работы по горло!..

– Надеюсь, вы не обижаетесь на нас?.. – жеманно улыбаясь пухлым круглым личиком, сказала матушка.

– Бог с вами!.. Чего же обижаться?.. Напротив… Очень приятно!.. С искренним моим удовольствием!.. – поспешил заявить Грацианов… – Ведь, вы знаете, как я там с работой закрутился… Ни отдыху, ни сроку!.. А теперь – хоть час, да мой…

– Вот-вот!.. – подхватил о. Венедикт. – После трудов праведных не грех и повеселиться!.. И ядовитое-духовитое с вами?..

– Ка-к-же-с!.. Имеется все, как быть…

– Добре!.. – радостно возгласил о. Венедикт. – А чапанчик ваш в кухню, – просушить… Пожалте, Николай Васильич!

– Гениально придумано?.. а?.. – на ходу звонко говорил о. Венедикт. – Сидим это мы третьего дня с Липой, советуемся, как, мол, именины справить… Обещал Воробьевский батюшка, да Репьевский, да Нижне-Добринский… А тут на беду все дороги развело… Ну, думаю, по этакому пути никого калачом не заманишь… Вот и решили, – вызовем, мол, Николая Васильича… Вы уж не обижайтесь!.. Гениально!.. Все-таки вместе веселей…

– Спасибо, батюшка, что не забыли… Признаться, и я раздумывал таки ехать или нет, – не завязнуть бы в зажорах… А потом решился… Эх, была не была!.. Житье купоросовое!..

В столовой за раздвинутым обеденным столом находились – дьякон Ипполит с супругой Ксенией и молодой псаломщик из выгнанных семинаристов, Мефодиев.

– Видите, – все свои!.. – говорила матушка. – Помираем, как мухи, от скуки!

– К балычку, Николай Васильич, к балычку!.. – суетился о. Венедикт. – Закусить с дорожки, чем Бог послал!.. Постненького пирожка с осетринкой!.. Заливного!.. И погреться!.. Давайте-ка ваше «чистое-пречистое»… Я сейчас такую померанцевую сготовлю, что аж-аж…

– Три части специй и две aquae purae! – передавая флягу, деловито пояснил фельдшер.

– Не крепковато ли?..

– В самую что ни на есть препорцию!.. Я дома всегда так… И забористо, и не без приятности…

– Ну, вас-то никакие специи не прошибут!.. – заметил о. Венедикт. – Вы и покрепче можете…

– А у меня кстати инфлюэнца!.. – загудел по шмелиному псаломщик. – По собственному опыту знаю, что против инфлюэнцы нет иного лучшего лекарства, как это!.. Ей-Богу!..

В Марьевке всякое празднество справлялось торжественно, – любили попить, поесть, похвастать перед гостями и не жалели добра. О. Венедикт изготовил померанцевую и принес из кладовушки еще две бутылки старых, выдержанных церковных вин. Прежде, чем открыть, долго рассматривал их на свет и от удовольствия чмыкал… Матушка радушно угощала Грацианова, и её мягкий грудной голосок приятно звенел в его ушах, как серебряный колокольчик.

– Вы, пожалуйста, Николай Васильич, не церемоньтесь!.. Кладите себе на тарелку всю полрыбину… Вам по вашей комплекции нешто можно такой маленький кусочек?..

– Это-то верно!.. – с благодарностью отзывался Грацианов, втыкая вилку в рыбу. – Много кушаю!.. Ну, да, как говорится, – много поешь – больше поработаешь!..

– Жизнью пользуйся живущий!.. – поддержал его о. Венедикт. – Так и подобает, чтобы чаша жизни всегда была полна до краев…

– Вот-вот!.. Мудрая философия!.. – согласился Грацианов.

Он весело оживился, глаза подернулись масляной блестящей поволокой, и живчики на висках играли. Забыл все хмурое и неприветливое в своей жизни. От выпитого слегка шумело в голове, и было еще веселей оттого, что шум этот напоминал знакомый марш: трам-там-там!.. Трам!.. В такт мотиву он пропел под общий смех тост за о. Венедикта и пожелал батюшке стать благочинным. Троекратно поднял его на руках – как малого ребенка. Хотел покачать, но матушка Олимпиада испугалась:

– Ой, ой, – неровен час, еще уроните, убьете!..

– Что вы, помилуйте!.. Нешто ж я осмелюсь!..

После трапезы сели играть в стуколку. Раскинули небольшой ломберный столик и тесно облепили его кругом, как черные жуки. Наложили кипами марки и бумажные копеечки.

– Эва ассигнаций-то сколько!.. – прогудел дьякон Ипполит. – Словно, и в самом деле деньги!..

– А ты думаешь щепки?.. – зло перебила его дьяконица. – То-то ты всегда и проигрываешься.

Играли по маленькой, по три копеечки, но играли горячо, с азартом, с риском, и ремизы вырастали до рубля. В перерывах о. Венедикт, не принимавший в игре участия, провозглашал:

– Прошу подкрепиться…

– Сиречь выпивон-зон и закусон-зон!.. – пояснил дьякон, – вытягивая к закускам шею и показывая огромный кадык.

– Протестую против неметчины!.. – прошипела дьяконица, чтоб уколоть чем-нибудь мужа. – Фон – зон, зон – фон!.. Ишь, какой немец выискался!..

– Не немецкие, а греческие окончания!.. – невозмутимо и авторитетно возразил ей дьякон. – От слова – зоон, живущее… То есть, выпил – значит, радость жизни обрел!..

– Истинно!.. – со свирепым пафосом подтвердил псаломщик. – Наш Ипполит всегда что-нибудь отпалит!..

Комнату наполнял хмельный, бестолковый гам.

Грацианов взял несколько крупных ремизов, и около него на столе уже лежала кипа засаленных денежных бумажек. Дьяконица смотрела на него с завистью. Её маленькие, быстрые глаза алчно, по-мышиному, бегали. Сама она не играла, а сидела за спиной мужа и все время дергала его за полукафтанье, чтоб удержать от рискованных ставок. Дьякон злился и, может быть, поэтому проигрывался, морщил брови, отмахивался от жены и бубнил:

– Шла бы ты, мать, домой на ребятишек взглянуть!.. Бу-бу-бу!.. Право… Только мешаешься!.. Кабы не ты, сейчас бы шесть гривен нажил…

– Что-о?.. Мешаюсь?.. – оскорблялась дьяконица. – А ты, дурак, ручку мне целуй, – вот что!.. Кабы не я, наремизился бы еще на целковый!..

Матушка Олимпиада вынула полтинник из особого кошелька, где у неё лежали бирюзовые серьги и девичьи сувениры:

– Из счастливого кошелька!.. Счастливые деньги!.. Заветные!..

– Ого!.. И серебро появилось!.. Не фармазонское-ли?.. – пошутил Грацианов… – Как прикажете, матушка?.. по курсу?.. за семь гривен?.. Ничего!.. Мне как раз семи гривен до десяти рублей не хватает… Давно собираюсь охотничьи сапоги купить, по зажорам лазить… Десять рублей накоплено, а вторую вот десятку выиграть надеюсь!.. В темную!.. Стучу!..

– Стучу!.. В темную!.. – не желая отставать от него пробасил и дьякон, которого дьяконица не успела дернуть за полукафтанье.

– Что у вас там, отец Ипполит?.. Никак король?..

– Король, Николай Васильич!..

– А вот мы его потузим!.. потузим!.. Фью, ваши счастливые денежки, матушка!.. Уж вы извините!..

– Ишь полтинник-от, – как бык языком слизнул!.. – вздохнул дьякон.

– Ведь, вот, – везет же, словно утопленнику!.. – прошипела дьяконица.

– Не сглазили-бы!.. Тьфу, тьфу!.. – сказал суеверно Грацианов.

Псаломщик проиграл последние копейки. С сокрушением достал из жилетного кармана два припрятанных серебряных пятиалтынных, – серебро в последнее время стало и у них в селе редкостью, но проигрался опять. Тогда он почел за лучшее удалиться, привалился к спинке дивана и задремал. Вскоре громкий храп его раздался на всю комнату.

– Ишь как его енфлюенцея разобрала!.. – съязвила дьяконица.

– Он всегда такой… – очень слаб на голову!.. Рюмочки две выпьет и скопытится!.. – с сожалением заметил дьякон…

– Тсс!.. А вот мы приведем его в чувство!.. – сказал полу-шёпотом о. Венедикт. – Пойдем-ка со мной, заведем музыку!..

Оба удалились и вскоре принесли из соседней комнаты круглый старинный аристон с металлическими пластинками для игры.

– Подержи-ка, отец дьякон!

Дьякон поднес аристон к самому уху спящего, а о. Венедикт принялся вертеть черную металлическую ручку.

Сперва что-то скрипнуло и задребезжало, а потом нестройно зазвенело и заиграло:

– Тра-та-та!.. Тра-та-та!..

Псаломщик вскинулся на диване, не понимая спросонья, в чем дело. Неуклюжая сухопарая фигура его стала еще забавней, осоловевшие рыбьи мутные глаза были дико вытаращены.

Кругом взмыл смех.

Смеялись до изнеможения, до упаду, как сумасшедшие. Аристон то смолкал, то снова начинал свистать, скрипеть и тарахтеть.

Подталкиваемый неудержимым внутренним задором, Грацианов, не слушая, что играют, лихо осанился, поднял над головой руку и кругами пошел в пляс по комнате, приговаривая:

 
И пить будем, и гулять будем,
А смерть придет – помирать будем.
 

Солнце уже стояло вровень с зеленой церковной главкой, когда Грацианов отъезжал от поповского дома. Отец Венедикт и матушка Олимпиада вышли проводить гостя.

– Остались-бы, Николай Васильич, – отдохнули и соснули бы, а потом поехали!.. – упрашивала матушка.

– Благодарствую-с, но никак не могу!.. – решительно отказывался Грацианов. – Час потехе, час и делу!.. Повеселился вволю, надо теперь за работу… Я – человек служебный, манкировать обязанностями не могу!..

– Как же так?.. не спавши две ночи подряд!..

– Ничего-с!.. Моего здоровья хватит… Пустяки!.. Я, ведь, в кислотах дубленый, ко всему привыкнувший!..

– Что и толковать!.. Чурило Пленкович!.. – подхватил о. Венедикт… – Ну, счастливого пути!.. С Богом!..

– Благодарствую!.. Счастливо оставаться!..

Киргизенок резвой, легкой рысью побежал по дороге.

Деревня просыпалась. Кое-где на дворах гомонили веселой весенней суетой. Пахло снежной талью, навозом и печным дымком. Синий, легкий пар курился над огородами и конопляниками.

Солнечные лучи пучками струн дрожали в воздухе.

И на душе у Грацианова было радостно оттого, что он приятно провел в гостях время и выиграл одиннадцать рублей.

«А право, батюшка с матушкой хорошие люди!.. – думал он, отвечая на поклоны встречных мужиков. – Простые и совсем не гордые… И как это славно с аристоном, вышло!.. Забавно!..»

В первом переулке дорога сворачивала на хутор. Грацианов раздумался:

«Куда же ехать, – домой или к роженице?.. Из дому на хутор дорога известная, а здесь – кто ее знает – какова?.. Пожалуй, поеду сперва к роженице! Оттуда – домой, кстати заверну на барский двор, жеребенка посмотрю… Этакая анафемская служба!.. Обязательно надо перейти с пункта в больницу!.. А на выигрыш куплю себе охотничьи сапоги!..»

Но настроение Грацианова сразу круто изменилось, как только он выехал из села.

За одну ночь дорога обтаяла и зловеще уходила вдаль черной, местами обрывающейся, лентой. На пригорках желтела сухая прошлогодняя трава. Грачи бродили по влажным, рыхлым пашням. Где-то высоко клекотали перелётные птицы.

Грацианов поднял голову. Солнце щедро лило неудержимые потоки жизни… Все вверху искрилось и ликовало. Но теперь эта сверкающая ласковость дня была так не нужна ему и пугала душу.

«Проехать бы благополучно!..» – подумал он.

Он пошевелил вожжами. Киргизенок с заплетенным и подвязанным кверху хвостом пошел резвей. Но снег разбрюзг и осел, вода просачивалась посреди дороги колдобинами, и киргизенок стал проваливаться.

«Не следовало бы засиживаться у батюшки!.. – попенял сам себе Грацианов. – Выехать бы на зорьке!.. Добраться по морозцу – разлюбезное дело… Главное, перевалить через Селексинский овраг!..»

Он обернулся назад. В поле никого не было.

– Хоть бы какая-нибудь собака догнала попутчиков!.. – проворчал он с досадой. – Нда… Купоросовое житье!..

Стало жутко и одиноко. Молчаливые и бесстрастные поля грозно раскинулись вокруг. Бездонное голубое небо опрокидывалось над ними – как живая и дышащая бездна, готовая поглотить. И в полях, и в небе чувствовалась извечная непревзойденная сила, которой не было у него, жалкого человека.

Грацианов снял чапан и положил на передок саней.

«Если придется тонуть, без чапана легче выбраться!..» – соображал он.

Острым ищущим взглядом зверя он впивался в ускользающую от него темную ленту дороги.

Через Селексинский овраг дорога обрывалась. Узкая снежная полоска, по которой еще вчера ездили, была сломана. На противоположном берегу ледяные глыбы, иссосанные лучами солнца, осыпались толстыми слоистыми иглами. Сверкали оконцами следы конских и человеческих ног, словно кто долго и старательно месил здесь снег. Овраг посинел, надулся и дышал изнутри грозным таинственным клокотанием. Грацианов заколебался:

– Не лучше ли вернуться, пока не поздно?

Но упрямая настойчивость сильного и смелого человека проснулась в душе и победила:

– Э-э!.. Авось, пронесет!.. Не впервые!..

Придерживая вожжи, он встал в санях. Киргизенок поднял острые уши и зашагал.

– Ну-ну, милый!.. Ну-ну!.. – подбадривал его Грацианов, измеряя взглядом оставшееся расстояние до противоположного берега. – Понатужься, милый!.. Еще!.. Еще!.. Нну!..

И вдруг киргизенок, словно кто подтолкнул его сзади, быстро осел, ткнулся мордой в воду и потянул на себя оглобли с санями. От сотрясения Грацианов покачнулся и схватился за передок саней, чтоб не упасть. Водой плеснуло ему в глаза и в первый момент ослепило. Он ничего не видел, но зато почувствовал, как вместе с санями погружается все ниже и ниже в ожигающую холодом массу. Течением сани сбивало набок и опрокидывало. От этого Грацианов потерял равновесие. Под ногами сразу стало пусто. Только клокочущая глубина тянула его вниз. Он погрузился с головой. И когда вынырнул, то быстро и сильно замахал руками, кроша мокрый снег и держась на поверхности. Сделал глубокий вздох и набрал полные лёгкие воздуху.

Киргизенок барахтался у берега и доставал передними ногами землю.

«Смерть… смерть!.. – метнулось у него где-то смутно в сознании… – Нет, не может этого быть!..»

Он старался поднять выше и выше голову над водой и видел, что его несет вдоль берега. Почему-то вспомнились слова старосты: «Э-эх, пометил бы ты их, что ли, как овец!..»

«А у Петьки лоб больше, чем у Ваньки!.. Помру, останутся сиротами!..»

Он с отчаянной гигантской силой оттолкнулся вперед и подвинулся, как ему казалось, ближе к берегу.

«Ерунда!.. Разве смерть такая?.. Слишком просто и глупо!.. Сейчас выплыву!..»

И им овладело беспечное, уверенное спокойствие.

«Везет, как утопленнику!.. – вспомнились бессмысленные слова дьяконицы… – Утопленнику!.. Утопленнику!..»

И он ощутил, как снова кипящая раскрывшаяся бездна потянула его вниз. Он сделал короткий и быстрый вздох. Судорога прошла по телу…

«Вот это смерть!.. смерть!..» – с суеверным ужасом кто-то заговорил внутри его, когда он очутился под водой и, стараясь вынырнуть, толкнулся слепо головой в снежные комки. В ушах зашумело. Глухо, как далекий аристон, послышалось: «Ти… лили… ли!.. Помирать будем!.. мирать будем…»

Он сделал под водой последние усилия и слабо заставил себя двигать руками и ногами. Воздух вырвался из легких. Холодная сковывающая жидкость попала в рот. Наступило мучительное удушье. Мысли спутались и погасли…

Киргизенок выбрался на берег, мелко дрожал и поводил умными глазами в ожидании пропавшего человека. Но на взбаламученной снежной поверхности оврага Грацианов больше не показался.