Текст книги "Под ласковым солнцем"

Александр Алексеевич Богданов
Под ласковым солнцем

I

Отец Леонид только что проснулся после обеда и благодушно потянулся на постели. Потом встал, подошел к окну, откинул половинки двойных коленкоровых занавесок и жадно глотнул свежий воздух широкой и обнаженной волосатой грудью.

Зной, которым за день сыто надышалась земля, уже спадал. Предвечерние тени, прятавшиеся от солнца в кустах, теперь выползали и мягкими полутонами стелились по траве.

С открытой террасы из палисадника доносился звон посуды: пили чай…

Постояв недолго у окна, отец Леонид снова сел на постель, несколько раз во всю комнату позевнул и стал одеваться; обулся в широконосые, подбитые подковами сапоги; надел серые казинетовые шаровары; сложил ровно по углам вдвое сбитое ногами в комок одеяло и перекинул, чтоб проветрить, через подоконник; подпоясался шелковым пояском; оправил космы на голове и по-домашнему, без полукафтанья, в одной рубахе с расстегнутым воротом, медлительно пошел на террасу.

Дочь Липа налила ему чай… Матушка хлопотала где-то по хозяйству.

Вышитым чайным полотенцем отец Леонид выгонял мух, налетевших на свежие душистые соты, нарезанные к спасову дню на собственном пчельнике. Мухи отлетали и садились опять густым черным роем на края миски. Видя, что ничего не поделать, отец Леонид зачерпнул большую деревянную ложку меду, накрыл миску полотенцем и приступил к чаю…

Сидели молча… Перед каждым глотком отец Леонид дул в блюдце и смачно обсасывал длинные усы, на которые налипал мед.

Думали о своем. Липа – о том, что вот скоро кончатся каникулы и надо будет ехать в училище; отец Леонид о том, как мудро устроена вселенная. Еще в семинарии, в философском – четвертом – классе он познал теорию Канта о божественной гармонии мира. Тогда он усваивал ее только теоретически. А теперь вот он утверждал ее всей своей жизнью, – радостной, невозмутимой и сытно-счастливой. Удивительная гармония разлита всюду, – зло и страдания – это только темные пятна на общей картине. И как прекрасно идут у него его собственные дела: один сын в академии, другой – священствует в доходном раскольничьем селе, где не грошами, а десятками рублей прихожане откупаются, чтоб не выполнять православных обрядов. Дочь кончает курс в епархиальном, и сам он, надо быть, скоро будет выбран на уездном съезде в благочинные… И кругом все так радостно и разумно наслаждается жизнью, благоухает и зреет под ласковым солнцем. Груши и яблони, посаженные лет десять тому назад, теперь разрослись, раскинули во все стороны кривые плодоносные сучья и пахнут душисто и вкусно… Шмели жужжат около террасы, важно и деловито, как протопресвитеры в бархатных камилавках и желтых ризах во время архиерейской службы… И с полей веет свежими и теплыми, недавно сжатыми и еще не убранными хлебами… Да, целесообразно и прекрасно все вокруг и свидетельствует о божьей благодати. Правда, есть в жизни и зло и страдания. Но прав философ Кант: все это только необходимые тени на общей картине. Где свет, там и тени, – пусть даже лиссабонское землетрясение, о котором писал Кант.

«Надо будет после чая съездить на Амфилоговский участок, посмотреть, кончат ли сегодня рабочие уборку ржи», – подумал отец Леонид.

Кроме церковного надела, он засевал еще несколько десятин арендуемых вместе с местным ктитором у купца Амфилогова. На доходы от аренды содержал сына в академии, копил приданое дочери, докладывал в банк шестую тысячу рублей.

– Папаща!.. Данила Семашкин давеча приходил – младенца хоронить, – проговорила Липа, придвигая к отцу третий стакан чаю. – Я сказала, чтоб он принес его в церковь.

Отец Леонид допил чай и неторопливо спросил:

– Велик младенец-то?

– Лет семи, что ль-то!.. Да вон, папаша, кажись, и сам Семашкин идет, – сказала Липа, показывая на дорогу, виднеющуюся за палисадником.

Отец Леонид медленно повернул голову. По направлению от церкви двигался худой и невзрачный мужик в картузе. Несмотря на лето и будний день, он был одет в кафтан, глухо застегнутый на домодельные кожаные пуговицы, черные и кривые, похожие на турецкие бобы.

У калитки палисадника Данила остановился, сунул под мышку смятый картуз и встал, переминаясь и вытирая о траву ноги, хотя грязи нигде не было. Он соображал, идти ли ему прямо, или в обход, в кухню, кругом палисадника…

Отец Леонид милостиво кивнул головой.

– Иди сюда!..

Данила, отряхая лапти и осторожно поднимаясь по ступенькам террасы, подошел к отцу Леониду, сложил горсточкой руки и наклонил голову.

Отец Леонид застегнул ворот рубахи, степенно отодвинул в сторону кистью левой руки широкую с проседью бороду и правой сотворил крестный знак.

– Во имя отца и сына… Ты что?..

– До вашей милости, батюшка… Мальчонка помер у меня!

– Большой?

– Да смотри, уж все восемь годов…

– Когда помер?..

– Нынче ночью… Хоронить принес, батюшка…

– Гм-м… хоронить… – раздумчиво произнес отец Леонид. – Как же так-то?.. Ведь по закону нужно, чтобы три дня!.. А?..

– Что ж поделаешь, батюшка-кормилец!.. Как в этакую жару три дня продержать?.. И то уж малость душок пошел… Да и время, батюшка, рабочее, горячее… сами знаете… У полю убираемся, и нельзя работу бросить. Анисья докучалась вместе со мной – да куда же? Ходит теперь с серпом, каждую полоску, каждый сноп слезами поливает. Рожь-то, батюшка, не ждет, осыпаться уже стала… Не доведется бедной матери и взглянуть, как родного сына сырой землей засыплют…

– Ну, ладно!.. Бог с тобой!.. По нужде мы можем и на другой день хоронить… Ничего, похороним как-нибудь… Авось как-нибудь обойдется, – сказал отец Леонид, соображая, что в метриках можно отметить похороны сутками поздней. – Беги, зови дьякона аль псаломщика, – кто там есть!.. Церковь отперта?.. Липа, посмотри-ка ключи церковные!.. Да дай полукафтанье со шляпой!.. Ну, живей, Данила, живей!..

Семашкин облегченно встряхнулся и, опасаясь, чтоб батюшка не перерешил, торопливо, почти бегом, спустился с крыльца.

II

Сторож Дмитрий, бобыль, давно порешивший с хозяйством, сутулый и болезненный мужик, помог Даниле внести с паперти в церковь и уставить на скамье покойника в некрашеном гробочке, сколоченном из старых сосновых досок. Церковь была просторная, с большими полукруглыми окнами. Заходящее солнце глядело в них и рубило косые золотые столбы и венцы, точно воздвигало высокую воздушную стену. А в хрустальных подвесках серебряного паникадила вспыхивали и играли розовые и синие огоньки.

Данила посмотрел на залитый лучами иконостас, на одной из алтарных дверей которого был изображен седобородый и строгий евангелист Лука с книжным свитком в руках. И показалось, что слишком торжественно вокруг и много света. Пожалуй, еще лишнюю плату за требу возьмут…

– В придел, что ли, гробок-от перенести? – нерешительно спросил он…

– Ну, что ж… отнесем в придел, – согласился Дмитрий…

Переставили гробик и накрыли выбеленным холстом… В приделе было темней и тише… В углу звенела муха, запутавшаяся в паутину… Данила прислушался – тонкий звук сверлил в воздухе, как детский плач, и чем-то острым вдруг больно резнуло его в сердце…

Дмитрий хлопотал молча, не вступая в разговор… Сбегал зачем-то в ризницу, подсыпал – сам не зная для чего – в чугунную глушилку холодных углей…

– Сколько свечей надо?.. Три аль больше? – спросил он, возвратившись и глядя в сторону, чтоб не встречаться глазами с Данилой.

– Дай троечку, – ответил Данила. Вздохнул: – Ко-пе-еч-ных!..

– Венчик-то за пятачок али за две копейки?..

– Да уж, видно, за две копейки!..

Дмитрий порылся в свечном пропыленном ящике церковного старосты… Достал две тонких желтых свечи и белый огарок потолще, с остатками позолоты… Подавая все это, он с оправдывающимся видом сказал:

– Беда какая!.. Не оставил наш ктитор свечей копеечных… Все, вишь ты, о церковных доходах старается… Получай…

Данила ничего не ответил, отвернул полу кафтана и достал пропитанный запахом пота кисет… Высыпав на ладонь все, что имел, – несколько медяков, – он выбрал три и две копейки и подал Дмитрию.

Дмитрий опустил монеты в кружку с белыми сургучными печатями и мягко, точно соболезнуя и успокаивая, заметил:

– Перед богом всякие жертвы и приношения равны – хошь малые, хошь большие…

Данила упорно молчал… Дмитрию стало неловко, и он вдруг, точно спохватившись, переменил разговор.

– Не застал дьякона-то?..

– Не застал… – безучастно и глухо ответил Данила…

– Так… Дьякон на базар уехавши, – пояснил Дмитрий. – Свежих лещей дьяконица захотела… Седьмым, вишь ты, теперь ходит, ну вот и гоняет дьякона-то каждую пятницу в Клещевку: то лещей свежих, то арбузов, а намедни раков озерных захотелось…

III

Сперва в церковь пришел псаломщик Иван Федорович, худосочный, близорукий юноша из выгнанных семинаристов. Он у входа покашлял в кулак, поплевал на пальцы и пригладил вихорки на висках, потолковал о чем надо со сторожем… Вскоре явился и батюшка.

Отец Леонид шел быстро и твердо, наметывая уверенными ногами широкие и частые стежки и с шумом забирая воздух в рукава полукафтанья… На ходу в алтарь он крикнул:

– Все готово?.. Ну, живей, Дмитрий, живей!.. Дьякона нет?..

– Нет, батюшка!..

Из алтаря отец Леонид вышел в, черной ризе с серебряной осекшейся канителью. Новую ризу он надевал в более важных случаях и при богатых похоронах. Оправляя ворот, он спросил:

– Так ты, значит, один?.. Анисья в поле?..

– У полю все, кормилец, – кланяясь, ответил Данила. – Убираются, родной. От нашего полю сюды, почитай, пятнадцать верст ехать-то…

Псаломщик обратился к отцу Леониду:

– Затруднение есть одно, батюшка…

– Что такое?..

– Как будем отпевать усопшего – как отрока или как младенца?.. Если как младенца – это значит сорок копеек, – пояснил псаломщик, прощупывая из-под очков Данилу слепыми глазами, – а за отрока девяносто.

– Ты что же, Данила, не помнишь разве?.. А? – спросил отец Леонид…

– Кто ж его знает, батюшка… – виновато ответил Данила и потупил глаза. – Где же нам, батюшка, все упомнить?..

– Когда он у тебя-то того… рожден-то?..

– Да как будто в спажинки… а верней сказать, – пожалуй, после успеньева дня…

– Как же это так?.. Ты припомни, припомни, – строго заговорил отец Леонид. – Припомни, Данила!.. Ведь ежели в спажинки, значит, ему перешло за восемь, отрок он; а если после успеньева дня – значит, не дошло еще до восьми… И отпевание полагается им разное, и плата за требу разная… Понял?..

– Понял, батюшка, – покорным и упавшим голосом ответил Данила…

И не было никакой лжи в том, что он, неуверенный в своих словах, почувствовал вдруг уверенность и сказал решительно и твердо:

– Пожалуй, батюшка, и так, что после успеньева дня…

Сказал и облегченно нащупал правой рукой кисет с деньгами.

– В метриках бы справиться, – заметил псаломщик, – да ключи у отца дьякона в столе, а дьякон в Клещевку поехал за лещами…

Отец Леонид в недоумении развел руками. Потом смягчил тон и обратился к псаломщику:

– Разве отпеть уж как отрока?.. А?.. За отрока моленье побольше, а за младенца поменьше… Если лишку помолимся – не беда… Лучше перемолить, чем недомолить!.. А?.. И плату возьмем, как за младенца…

Псаломщик согласился:

– Как хотите, батюшка!..

Стенные церковные часы пробили семь. Отец Леонид вспомнил, что ему надо еще съездить в поле, пожал плечами, вздохнул и сказал:

– Ну, делать нечего!.. Будем отпевать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу в твое положение, а не могу помочь!.. Некогда!..

IV

Затеплили свечи. Личико умершего стало иссиня-желтым, с заострившимся носом и глубокими впадинами закрытых глаз. На лобике плотно лежал бумажный зеленый венчик… И красными киноварными буквами по-славянски на венчике отчетливо проступали слова:

«Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»

Данила смотрел на свечи, на венчик, надписи которого он не понимал, потому что был неграмотен, на впалые щечки сына – и ничего не видел… Он думал о том, как еще недавно сын убирался с ним в поле, – помогал матери вязать снопы и складывать в крестцы рожь. А когда ехали в поле, он радовался и весело заворачивал от околицы лошадь с телегой, туго накручивая на ручонку веревочные вожжи. А потом вдруг закорчился животом и умер. От худой пищи все это… Много ребят животами болеет… Хлеба до новины не хватает, с весны подмешивают мякину и что придется… А ребята всякие коренья да траву жрут – шхерду, дикую репу… Может, вредной травы нахватался…

– Го-о-споди, упокой младенца Павла, – пел, глотая торопливо слова, отец Леонид, так что выходило:

– О-сса-ди, по-комла-цавла…

Данила истово закрестился…

Вспомнил, что в будущем году – передел земли, и на душу Павла пришлось бы полторы тридцатки… А теперь в семье остались живыми только две девчонки… И невольно он подумал о дьяконе, у которого дьяконица ходит седьмым…

«Наверное, будет мальчишка, – решил Данила, – везет отцу дьякону на сыновей… И ребята все сытые да гладкие… Озорные!.. Вот дьяконские дети все живы…»

Пели и читали, – отец Леонид и псаломщик, – то поочередно, то оба вместе, а когда запели «святый боже», то и сторож Дмитрий подтянул им жидким, простуженным баском…

И вдруг внезапная мысль вырвалась откуда-то из неизведанного мрака души Данилы: «Павел не младенец, а отрок!..» Вспомнилось ясно, до боли в мозгу, как это было… Перед вторым спасом Анисья занедужила и осталась дома. Ночью разрешилась… А на спасов день пришли сваты после обедни поздравить роженицу и принесли в подарок рушник и платок с кислыми лесными зерновками. Сады в деревне были только у попа и богатеев.

В ужасе Данила содрогнулся.

– Господи, прости меня!.. Господи, прости!.. Упокой душу отрока твоего, отрока твоего Павла… отрока… отрока Павла!..

Он опустился на колени и пристыл головой к холодным каменным кирпичам пола… Так долго – без движения – он молился и не смел подняться на ноги. Сзади что-то тяжелое наваливалось на плечи и в самое ухо шумело:

– Великий грех!.. Великий грех!..

Сторож Дмитрий тихо тормошил его и поднимал с полу:

– Вста-а-вай, э-эй, вста-а-а-вай!.. При-нимай гроб!..

Данила встал и огляделся мутным, плохо понимающим взглядом.

– Кончено все!.. Аминь!.. – сказал он про себя, и холодный пот выступил на его лбу. Он нагнулся к сыну и взялся правой рукой за гроб.

Батюшка уже всходил на амвон и воздевал кверху рогачом руки, чтобы снять ризу через голову.

– Ну, что же ты? Неси сына! – сказал псаломщик. – Дмитрий, помоги-ка ему!..

Данила оторвался от гроба и с отчаянным криком метнулся вслед за отцом Леонидом:

– Батюшка, а батюшка!.. Простите, батюшка!.. Мой грех… запамятовал я… В спажинки, вишь ты, Павел родился… Отрок он, батюшка, отрок!..

Голова отца Леонида вынырнула из ризы. Выставленные вперед, как рогач, руки застыли в воздухе. От неожиданности лицо отца Леонида вдруг широко расплылось, он закачался от неудержимого смеха, и также закачался на руках мягкий шелестящий бархат снятой ризы.

– Отрок, говоришь!.. Ха-ха-ха! Вот так история!.. А мы отпевали за младенца!.. Ну и оказия!..

Смех резнул хлыстом Данилу. Глаза его непонимающе и вопросительно смотрели на священника.

Отец Леонид понял неуместность своего смеха, сдержал себя, снял с рук ризу, принял внушительный вид, выпрямился, стал выше и строже и повел укоризненно глазами;

– Сам виноват, не знаешь сроков… Ну, теперь, брат, поздно!.. Второй раз отпевать не приходится!..

Заметив же, что лицо Данилы исказилось от отчаяния, он успокоительно и сердобольно прибавил:

– Ничего, Данила, не сокрушайся!.. Бог милостив!.. По правде сказать, какие могут быть у Павла грехи? Ничего!..

Данила обернулся безнадежно к сторожу и покорно сказал:

– Ты, Митрий, уже того… пообожди, ты не запирай церковь… Я сейчас… я только помолюсь…

– Ладно, подожду! – ответил Дмитрий тихо.

Закатные лучи, нежно-розовые и прозрачные, заполнили храм. Батюшка с псаломщиком приближались уже вместе к выходу, – один широкоплечий и крепкий, впитавший в себя живородящую силу степных просторов, другой – сгорбленный и щуплый, жалко тянущийся к деревенскому уюту, как чахлый стебель к солнцу.

В сетке солнечных лучей двигались они, отбрасывая длинные переламывающиеся тени. И когда оба, одинаково позолоченные закатом, вышли на паперть, их ласково обнял со всех сторон мягкий шум летнего угасающего дня. Ребячливо кричали воробьи у ограды, шумели березки перед входом атласными тонкими листьями. Степные дали, казалось отцу Леониду, славословили бога за его милости, которые он так щедро рассыпает вокруг. Приятный смутный звон дрожал благовестом над землей, и весь мир кругом представлялся беспредельным прекрасным храмом.

И опять в голову отцу Леониду пришла мысль о той гармонии, которую бог так мудро и благостно разлил в природе. Так много в жизни отрады, счастья и целительного мира. И у него в полях, куда он обязательно должен поехать, потому что не уверен, был ли там церковный староста, густая колосистая рожь почти вся убрана, надо вот только еще немножко подогнать рабочих. Урожай, наверное, будет пудов сто с тридцатки. Без хозяйского глаза рабочих оставить нельзя, заленятся и не закончат уборки…

«Такая славная погодка! – соображал отец Леонид, – пообещаю батракам по чарке водки, понатужатся и закончат!..»

Он не мог сдержать в себе чувства умиротворения и радости и сладко обводил вокруг умиленными глазами.

«Экая погодка-то, благодать! А?»

И всю дорогу до своего церковного дома шел, глубоко втягивая в себя воздух, как будто хотел жадно и ненасытно выпить разлитые кругом ароматы и плодородящую силу. Размахивал руками, как крыльями в воздухе птица, плывущая в блаженные дали.

– Этакое благолепие! Какой закат! А?.. Ведь это же не солнце, а, можно сказать, сияние божие. Да, гармонична и целесообразна жизнь по милости и мудрости божьей…

Прощаясь с псаломщиком, он вспомнил историю с Данилой, и она показалась ему еще более забавной…

– А и чудак этот Данила! Ха-ха-ха!.. Отрок, – говорит, – а мы вот отпели за младенца!.. За-абавная история!.. Ха… Надо будет вечером рассказать матушке, она любит потешное!..

Сторож Дмитрий в ризнице убирал поповские облачения… Данила молитвенно стоял перед иконостасом и беззвучно шевелил губами. Глухая, не находящая утешения скорбь охватывала его всего.

Туманом застилало глаза, и в нем плыли лики святых в позолоте, резьба алтаря и церковные украшения, как что-то чуждое, холодное, и жестокое.

Тяжелым мутным пятном проплывала в этом же тумане вся его мужицкая жизнь – убогая, обиженная и горькая от начала до конца…

Ни света, ни радости, ни утешения нет в этой его жизни. Голод, болезни, тяжелый труд, заботы… А теперь вот нет и Павла… За что? Господи, за что такая напасть?

Где-то продолжала сверлить в воздухе муха… Данила ничего не слышал. Сторож погасил свечи. Из пустых и неуютных углов ползли и вторгались в душу Данилы мучительные сомненья, и одна мысль стучала молотком в голове:

«Павла уже нет… и не будет!..»

А вперебой с этой мыслью кто-то другой со злым и насмешливым хохотом кричал издевательски в самое ухо:

– Отрок, отрок… не примет его бог в свое царство!..

– Отрок, а отпели за младенца!.. Ха-ха…

Как в жутком сне вышел Данила из церкви.

Солнце спускалось за горизонт. Кровавыми багрецами рдели края облаков. Данила со страхом посмотрел на них, и стало жутко. Кровавые полосы на небе разрастались и полыхали перед глазами, как пожар. Вот они залили кровавым потоком полнеба. Нет, это не облака, а вся жизнь встает сплошным кровавым пожаром… И в этой неизъяснимой жути, казалось, выплывало грозное разгневанное лицо того, кто владеет и распоряжается жизнью, лицо грозного и неумолимого бога, а фиолетовые полосы облаков рассыпаны, как космы волос на его большой голове. Лицо бога, жестокого и беспощадного к нему, Даниле, несчастному и измученному труженику земли.

«Отрок! Не примет бог отрока в царство свое! Грех великий!»

Болью задрожала каждая частица внутри Данилы.

– Э-эх, жизнь горькая! – со стоном выдохнул он из себя. – Да за что же ты, господи, наказываешь? Чем я прогневал тебя?..

Шатаясь на ногах, он пересек церковную площадь. И было такое чувство, что злая и неумолимая хищная птица кружит над ним и не дает ему ни света, ни радости, ни покоя.

– Э-эх, доля проклятая! Хоть сам ложись в гроб да помирай!..

И вместе с тоской где-то в далеких тайниках сердца загоралось новое неизведанное чувство гнева ко всему, что делает его жизнь такой темной, безрадостной и несправедливо обиженной. И зарождалась глухая вражда и дерзость.

Но против кого эта вражда, Данила еще не мог дать себе отчета…

1913