Текст книги "Потапыч"

Александр Алексеевич Богданов
Потапыч

I

Снег уже стаял, но весенние морозцы сковывают землю.

В ночную тишину падает надсаживающийся пьяный крик:

– Пота-а-пыч!.. А-а-ать? Пота-а-апыч!..

Ветер подхватывает крик и кружит над пустынной площадью неуютного села. Как большой мрачный гроб, темнеет здание волостного правления. Новое крыльцо пахнет сосной. Мутно белеют в полумгле лужи и колесники дороги. А за дорогой – молчаливые и холодные поля.

– Ста-ри-ик!.. А-аать?.. Задремал, ста-арик? Пота-а-апыч!..

Против волостного правления дощатый, крытый соломой пожарный сарай. Оттуда неторопливо выныривает человеческая тень, качается и плывет в ночном тумане. Навстречу ей с крыльца сползает другая человеческая тень.

Это старшина, еще не протрезвившийся после короткого сна, вышел освежиться и кстати проверить ночной пожарный караул. Строгим и хриплым голосом он кричит:

– Спа-ал, старик?.. А?..

– Здравствуй, Микита Кузьмич!.. – слышится в ответ.

– Здоров буди!

Через силу бредет от сарая дряхлый старик. Сняв замызганную ватную шапчонку и опираясь на толстую кленовую палку, он тяжело ковыляет к крыльцу. На старике короткий заплатанный полушубок, не доходящий до колен. Ноги обуты в рыжие стоптанные валенки и в полусвете похожи на кривые медвежьи лапы.

– Ты чего же, старик?.. Аль умер? Почитай, целый час тебя старшина кличет, а ты хотя бы што!.. А-ать?.. Право, так и думал, што ты умер али заснул…

– Прости, Микита Кузьмич! Слаб ухами стал… Ты уж не взыскуй с меня строго…

– То-то не взыскуй… Знаю сам… Ну, да ладно… Чего с тебя такого взять? – бормочет старшина.

Старшина в новой суконной поддевке и кожаных высоких сапогах… От него пахнет вином. Потапыч успокаивается. Он знает, что когда старшина пьян, то становится добрей и сговорчивей, не так, как другие драчуны.

– Пожалей, Микита Кузьмич, старика!.. Чать, душа-тело пить-есть хотят… не гадал, не чаял, что на девятом вот десятке лет кормильцем сделаюсь, – надрывно и жалостливо говорит Потапыч. – Деваться некуда, кормить семью некому… Хоша и нет силы, а хлеб надо заработать…

– Знаю, знаю…

Оба молчат. Потапыч виновато жмется в полушубке.

– Потерпи, Микита Кузьмич!.. О-о-хо-хо! Вот внук с войны вернется – всем полегче станет! Чего ж подеешь?.. Один я из работников-то остался в семье поилец-кормилец, небось не сладость… Как внук вернется, то и помирать можно… А сейчас и умирать-то нельзя, семья не отпускает.

– Ладно, ладно… – бормочет старшина. – Нешто и мне сласть? Вот взял я вас к сараю, старого да малого, а теперь и сухотись! Начальство поди с меня первого спросит, коли беда случится…

– Ну, уж и приключится? С чего приключиться? О-о-хо-хо! Разве можно?

– То-то!.. Хочешь по человечеству, а вместо того виноватым станешь. Ну-ну, карауль! Пожарный струмент в справности?

– В справности, Микита Кузьмич…

– Чья смена?

– Моя да Павлухина…

– Ну карауль, карауль!..

Старшина сонно позевывает и уходит обратно в правление. Дверь, обшитая старым рваным войлоком, визжит, стучит привешенный на блоке камень, и затем снова все погружается в тишину.

Потапыч долго стоит в раздумье, опершись на палку. Мерно и тоскливо дребезжат часы на колокольне. Старик вздыхает, нахлобучивает низко до ушей шапку и садится на холодные ступеньки крыльца.

Ветер с легким шумом кружится около. Весенние облака кучами толпятся в небе, и в прорывах между ними четко горят морозные звезды.

Мысли старика сбивчиво перескакивают от одного к другому.

«Весна ранняя, отсеваться скоро надо будет, а внук Игнат на войне. Не справляется одна молодайка с хозяйством. Он, Потапыч, помощник ей плохой. Э-эх, война!.. Много она горя и слез принесла… Чего-то давно нет писем от Игната… Не знай, жив он, нет ли? Может, к немцам в плен попал? Может, где-нибудь без руки али без ноги в гошпитале лежит? На то война… Вон Митрохин Семен вернулся домой – вместо ног две чурочки. О-хо-хо!»

С деревенского порядка; где безлюдно и тихо, плетется пес. На его втянутых сухих ребрах и спине шерсть местами облезла, местами свалялась в седые пучки.

Пес подходит к Потапычу, ласково обнюхивает его и, виляя хвостом, трется мордой о полушубок.

Потапыч ласково треплет пса по зашеине.

– Што, Волчок?.. Скучаешь поди один? А?

Пес сладко изгибает спину и потягивается, пружиня лапами.

– На покой нам с тобой, Волчок, пора! А?.. Стары мы с тобой стали…

Пес понимает Потапыча, дружески обходит его с другой стороны, обнюхивает снова полушубок и жалобно начинает скулить.

– Ишь ты, воешь? Может, кровь Игнатову почуял? – суеверно тревожится старик и встает с крыльца.

II

В сарае на дощанике под тулупом спит пожарный сменщик, подросток лет пятнадцати Павлуша. У изголовья на больших ржавых гвоздях висит охлестанная сбруя. В углу мешок с овсяной соломенной сечкой.

Две лошади в стояке при появлении Потапыча настораживаются, поднимают стрелками уши и нетерпеливо перебирают ногами.

Потапыч подходит к подростку и заботливо прислушивается.

– Угомонился, паренек?.. Спи, голубок!.. Намаялся за день.

Он отыскивает в углу закопченный керосиновый фонарь и зажигает скупой огонь. Тусклое пламя больше коптит, чем светит. Причудливые тени переламываются на стене.

Потапыч засыпает в колоду стойла овсяную сечку. Лошадь с пегой челкой и белым пятном на лбу протягивает к нему морду, ловит мягкими губами руки с сечкой и радостно фырчит, почуяв корм и знакомый запах человеческого тела.

Потапыч любовно гладит лошадь по теплой горбоносой морде.

– Проголодался, Васька? Кушай, родимец, кушай!

Лошадь тычется мордой в колоду, ворошит сечку и, жадно вбирая обмолоченные пустые колосья, хрустит зубами.

Из перегородка в широкие щели между досок пытается просунуть голову еще лошадь. – Ай и тебе покушать захотелось? – шамкает Потапыч. – На вот и тебе, кушай, кушай!

Он засыпает сечкой и вторую колоду.

Лошади фырчат и возятся в стояках. Потапыч следит, как они едят. Потом он выходит из сарая, прикладывает руку ко лбу и всматривается в даль.

Небо яснеет. Крепчает утренничек. Деревня тихо спит.

Потапыч зябко пожимается в полушубке и возвращается в сарай. Горькие неотвязные думы преследуют его.

– Вот получу двадцать целковых, – высчитывает он. – Десятку на семена надо да десятку на пашню с бороньбой… А жить-от чем? Эх, кабы Игнат к поре-времени вернулся!..

А за сараем в белесую муть неба вонзаются багровые огни. Сперва они еле заметны, острые и тонкие, как лезвие ножа. Потом огни расходятся ярче и шире и окрашивают небо зловещим заревом.

Тревожные далекие крики будят тишину ночи:

– Э-эй! Пож-ааа-ар!

III

Арестантская при волостном правлении сырая и холодная, с развалившейся печью, сложенной из саманных кирпичей.

Вверху в одной из стен небольшой круглый вырез вместо окна.

На земляном полу солома для спанья.

Сторож Федор, болезненный солдат, инвалид русско-японской войны, громыхает замком и отворяет дверь.

Потапыч поднимается с соломы.

– Ванятку навестить тебя привел, – объясняет сторож. – Ну, ты лезь, пострел, скорей, покудова старшины нет! Заметит старшина, – обоим беда будет!

Белоголовый мальчуган с болячками на губах проскальзывает мышонком в дверь и говорит:

– Не заметит, дяденька!

– А ежели заметит, тогда что?

– А заметит, я в солому зароюсь!.. Не найдут!

– Ну, то-то! – соглашается сторож.

– А-а, это ты, Ванятка? – радостно встречает Потапыч правнука.

Сторож торопливо запирает дверь.

– Здравствуй, дедушка! Мамка навестить тебя прислала! – говорит Ванятка.

– Спасибо, милый! Садись-ка вот сюды рядом…

Мальчуган подсаживается на солому. Пугливо и с любопытством он осматривает арестантскую. В руках у него узелок.

– Што, как Дарья? Как вы там? А? – спрашивает Потапыч.

– Мамка тебе хлеба с картошкой испекла, – говорит Ванятка и развязывает узелок.

Белые пушистые брови старика двигаются радостно, и лицо оживает в кротком, тихом просветлении.

– Спасибо, детка!..

Оба молчат. Потапыч отламывает кусок хлеба и медленно жамкает беззубыми деснами.

– Дедушка, долго ты будешь сидеть? – спрашивает Ванятка.

– Не знаю, касатик… Федор говорил, што завтра ослобонят!

– Поскорее просись, дедушка!

– То-то, милый, што спросу моего не послушают! Земский, вишь, на пять ден к отсидке приказал.

– За что, дедушка?

– Начальство, детка, ничего не поделаешь… Без начальства, детка, и чирий не вскочит… Вот при господах управители еще строже были… Стар, говорят, ты… А нешто я виноват, што стар… Девяносто годов, слышу-вижу плохо, давно бы на покой пора, да куды денешься?..

– Плохо здесь, дедушка?

– Надо бы хуже, да некуда…

Потапыч тяжело вздыхает.

– Не получила Дарья письма?

– Не-э…

Оба молчат. Каждый думает о своем. Потапыч о том, как выйти теперь из нужды, чтоб не умереть с голоду, Ванятка – о дедушке. Добрый он, а вот все обижают его. И все потому, что он старый. Старого любить надо, а они обижают…

– Дедушка, я слышал, мужики говорили, будто тебя, урядник на пожаре вдарил?

– Ударил, касатик… Как приехал я с баграми да стал около лошади хлопотать, он на меня и налетел… Вот и сейчас спину ломит…

– Што же ты, дедушка, ему?

– Што ему… Сказано, детка: «С сильным не борись». Спасибо, ребята заступились за старика…

В глазах Ванятки вспыхивают гневные огоньки. Он выпрямляется и с возмущением говорит:

– А я бы, дедушка, не стерпел… Сам бы сдачи дал… взял палку да отлупцевал урядника…

– Ну-у?

– Вот тебе, дедушка, и ну-у! А еще, дедушка, взял бы да их поджег!

– А-их, ты, глупый!.. Разве можно такие страсти баять! Дай-ко я те за вихор маленько потреплю!..

– Не надо, дедушка!

– То-то не надо! Мы, детка, люди маленькие… Каждый, кто бляху надел, тот нами и помыкает.

– Тятька с войны вернется, я все тятьке расскажу… Тятька им задаст! – не успокаивается Ванятка.

– А-их, глупый ты, глупый…

Потапыч любовно гладит мальчугана по голове. Оба близко прижимаются друг к другу, и от этого спадает тяжесть с сердца старика.

Сторож стучит в стенку арестантской, давая знать, что срок свиданья окончился.

Ванятка встряхивается.

– Домой, дедушка, пойду!

– Иди, голубок, иди! А то старшина застигнет, обоим беда будет… И тебя побьют!.. Да скажи Дарье-то, што завтра, мол, дедушка на свободу выйдет. А денег старшина только десять целковых посулил! Кабы весь срок протянул, двадцать бы получил. Да вот не довелось! И еще скажи Дарье, штоб не сокрушалась! Дедушка, мол, вернется домой, все поможет устроить… Как-нибудь сладимся с пашней…

– Скажу, дедушка!

Поднимаясь с соломы, чтоб проводить внука, Потапыч простуженно закашлял и тихо простонал…

IV

Лицо Потапыча строгое, с открытыми неподвижными глазами, углы рта опустились, и нос побелел и заострился по-птичьи. Старик как-то необычно лежит на соломе, запрокинув назад голову и широко расставив вытянутые ноги в валенках. Рот его полуоткрыт, но зубы крепко стиснуты, и на запекшихся губах белые сгустки ссохшейся слюны.

Сторож Федор осторожно тормошит его.

– Вста-а-вай, старик… Эй, вставай!

Потапыч не двигается. Федор чиркает спичкой. При свете огня он видит перед собой мертвые остекленевшие зрачки и пену на похолодевших губах.

– Никак умер старик-от! – в ужасе бормочет он и пятится к двери.

Подталкиваемый неудержимой внутренней силой, он бежит в волостное правление.

Дверь в арестантскую открыта. Ветер стучит ею и скрипит ржавыми петлями. И Федору от страха начинает казаться, что это позади стучит и стонет мертвец.

1897–1899