Текст книги "Заговор головоногих. Мессианские рассказы"

Что осталось от Тимура Зульфикарова

Раньше я любил солнце, умел пользоваться теплом.

Леон Богданов

1. Вчера я вспомнил, как когда-то (в 1982-м или 1983 году) посетил в Москве Тимура Зульфикарова.

Это такой поэт и писатель, которым я восхищался.

Он написал сценарий фильма «Чёрная курица, или Подземные жители» по сказке Погорельского.

А ещё он писал поэмы о Ходже Насреддине и великом завоевателе Тимуре.

Я читал его сочинения в журнале «Дружба народов» и приходил в восторг от его ритмизованной прозы, от его способности упиваться певучей фразой, от его умения смаковать слово.

А потом мне вздумалось самому стать кинорежиссёром, и я сочинил собственный сценарий.

Его действие происходило на озере Иссык-Куль во времена эмира Тимура.

2. В сценарии рассказывалось, как Тимур побывал на берегах Иссык-Куля.

Он пришёл туда со своим войском, которое расквартировалось на лето.

Тимур любил бродить по берегу озера без охраны.

Однажды во время прогулки он встретил дикую девушку по имени Айнура и стал смиренным учеником этой дикарки.

В те далёкие времена просторы вокруг озера были пустынны, однако кое-где уже росли великолепные пирамидальные тополя и чудесная облепиха – совсем как в наше время.

Айнура жила в глинобитной хижине, которую слепила своими руками.

Она заплетала крошечные косички на своём лобке и шлёпала себя по бёдрам.

Она всё время смеялась маленьким дробным смехом.

Когда Айнура увидела Тимура, она сказала:

– У тебя красивый кадык, дай я его поцелую.

И, не дождавшись ответа Тимура, поцеловала.

Эмир Тимур и босячка Айнура сношались на озёрном песке, как два подростка.

Айнура – дева с острыми сосками и рёбрами, выступающими наружу.

Свои чресла она умащала жиром жёлтого суслика.

Она научила Тимура совокупляться со всем живущим: с ослом и пчелой, с хомячком и удодом, с джейраном и тушканчиком, с серым вараном и черепахой.

Как говорят французы: HONI SOIT, QUI MAL Y PENSE – позор тому, кто дурно об этом подумает.

Когда они дрючились летним сияющим утром, над ними в небе висел серп месяца, как крошечная тающая льдинка.

А потом войско Тимура собралось в поход, и он ускакал – без Айнуры.

Она осталась одна – с озером Иссык-Куль, со степными тушканчиками, с майскими жуками, с шустрыми ящерицами и стремительными стрекозами – и ей не было одиноко.

Тополиные листья уже начинали желтеть: наступала осень.

3. Я пришёл с этим сценарием к поэту Зульфикарову на территорию Мосфильма, где у него была квартира.

Я хотел, чтобы он прочитал мой сценарий и сказал, есть ли шанс его поставить.

Помню, день был чудесный, с густой синевой над домами.

Прозрачные облака, похожие на паутину, рассекали московское небо.

Дом, в котором жил Зульфикаров, стоял в густейшей траве, а вокруг – сады, овражки, пригорки.

Так, во всяком случае, я помню.

Я поднялся на верхний этаж и в волнении перевёл дыханье.

Я нажал на кнопку звонка, ожидая какого-то чуда.

4. Он встретил меня в восточном халате и шароварах.

На стене висела икона с житием святого.

Квартира была светла и просторна.

Зульфикаров оказался статным мужчиной с широкой грудью.

У него была чёрная чёлка над сияющими глазами.

Он показался мне очень красивым, юным и страшно весёлым.

На паркете лежал ковёр – тоже очень красивый.

Вся комната излучала свет, как инсталляция Джеймса Таррелла.

Тимур Зульфикаров приветливо улыбался.

Он спросил меня, кто я и откуда.

Он сказал, что мы с ним земляки: он из Душанбе, я – алмаатинец.

Он сказал, что пишет сейчас поэму об Омаре Хайяме.

Мы пили чай из ярких пиал – душистый горячий напиток.

Он попросил меня оставить сценарий и позвонить через неделю.

На прощанье он крепко пожал мою руку.

5. Прошла неделя.

Перед звонком Тимуру я сильно волновался.

Он сказал в трубку, что сценарий очень хороший.

Сказал, что из сценария могла бы выйти чудесная кинокартина.

Но в Советском Союзе такой сценарий невозможно поставить.

Я был счастлив и так: меня похвалил Тимур Зульфикаров!

Я был счастлив, как никогда в жизни!

Он сказал, что будет следить за моим поэтическим развитием.

Он пожелал мне удачи.

С тех пор я его ни разу не видел.

Не знаю, следил ли он за моим развитием, но я за его развитием не следил и о нём не думал.

А вчера вдруг вспомнил.

6. Стал искать Тимура Зульфикарова в интернете.

Нашёл его официальный сайт – там много чего было.

Наткнулся на такую характеристику поэта: «Тимур Зульфикаров – великий русский поэт и писатель, создавший новый экстатический стиль в Мировой Литературе – стиль, соединяющий русский вселенский космизм и тысячелетнюю мудрость Востока, огненное мессианское Православие, великую Арийскую Традицию, зороастрийское всесожигающее духовидение и неистовость ярого, несгибаемого ислама. Дар Зульфикарова бесценен, он – поэт от пророков, которые когда-то были пастухами».

«Ого!» – подумал я и смутился.

Стал смотреть дальше и вижу: на сайте опубликовано письмо Зульфикарова под заголовком «Враги Путина – враги Отечества!».

Хотел прочитать, а потом раздумал.

Решил просто записать своё воспоминание о Тимуре.

С тех далёких пор со мной много чего случилось – и с ним, несомненно, тоже.

Время проходит и уносит с собой дела и надежды.

Но щенячье счастье, которое я испытал от встречи с Тимуром, осталось.

7. Вот что пишет Гай Юлий Солин в своём сочинении «О достойном памяти»:

«Что касается счастья, то до сих пор не нашлось человека, которого по праву можно было бы назвать счастливым, ведь и Корнелий Сулла скорее назывался счастливым, чем вправду был им. Оракул указал на одного лишь Аглая как на определённо счастливого человека. Этот Аглай оказался владельцем бедного поместья в скудном уголке Аркадии, где он проживал, никогда не покидая отчих пределов».

Созерцание Нанси

Момент, когда персонажи молчат, а яблони цветут, вечен.

Леон Богданов

1. У петербургского художника Андрея Хлобыстина была французская жена по имени Изабель – красивая, импульсивная девушка.

Уж не помню, как я с ней познакомился.

Изабель жила в Страсбурге и, кажется, училась на факультете славистики и одновременно на философии.

Она хорошо владела русским языком.

Страсбург мне понравился своим парком, где стояли гигантские дубы и росла нежная, взлохмаченная травка.

Изабель пригласила меня сделать там выставку – в городской галерее, с которой она сотрудничала.

Вместо выставки я устроил балаган.

Двое моих приятелей – итальянские художники – приехали из Милана в Страсбург, чтобы вместе со мной попаясничать.

Один из художников был альпинистом-любителем.

Другой играл на народном инструменте типа домбры.

Мы вбили в стену галереи альпинистские зацепы, встали на них и привязали друг друга альпинистскими верёвками.

Три фигляра, висящие на стене, – три дергунчика.

Когда галерея заполнилась публикой в день открытия, итальянец с домброй стал наигрывать народные мелодии.

Играл он, кстати, замечательно.

В разнобой мы запели что-то несуразное.

Публика глазела на нас, подвешенных, а мы кудахтали, квакали, квохтали, щебетали, ухали и балаболили.

Ну и дёргались, опутанные верёвками.

А потом вдруг заорали, завопили, заревели, как оглашенные.

Орали мы, кстати, замечательно.

Публика пялилась, посмеивалась.

Представление закончилось.

Изабель повела нас в какой-то погребок, и мы напились до одури.

Однако Изабель хотела чего-то ещё.

– Мой профессор в университете – Жан-Люк Нанси, – сказала она. – Хочешь с ним познакомиться?

Меня тошнило от выпитого, но имя Нанси пробудило во мне восторженность.

– Философ Нанси?! – вскричал я.

– Ну да.

– Конечно, хочу с ним встретиться.

– Тогда я договорюсь.

На следующий день итальянцы уехали, а я с больной головой гулял по Страсбургу, купил багет в булочной и смотрел на громадную синагогу, на кафедральный собор и другие старинные здания.

Потом я сел в парке на траву и стал выскребать из багета мякиш – совсем как детстве, в тот незабываемый день в Алма-Ате.

2. Помню как сейчас: родители послали меня за хлебом.

Я купил свежий, ещё тёплый батон и, держа его в руке, направился домой.

Но вдруг увидел во дворе играющих в асыки мальчиков.

Асык – это такая изящная баранья косточка-мосол, похожая на крошечный танк без башенки.

Игра в асыки заключается в выбивании мослов с кона.

Самый ценный асык – тот, которым выбивают – называется «сака» или «сочка».

Его заливают свинцом для тяжести и раскрашивают в красный, зелёный или синий цвет.

Сам я плохо играл в асыки, зато обожал глядеть на чужую игру.

В тот день я присел на корточки и впился глазами в бесподобное зрелище: умелые мальчики знали толк в асыках.

Я смотрел, позабыв всё, и машинально поглощал батон, причём ел его только изнутри, а корку оставлял нетронутой.

В результате батон всё больше походил на пещеру – пока я его полностью не опустошил.

Осталась поджаренная хлебная кожа, а вся мякоть исчезла в моём животе.

С опозданием на несколько часов и жалким остатком хлеба я вернулся домой, где меня ждали разгневанные родители.

– Где ты был?! Что сделал с хлебом?!

– Предавался созерцанию без сознания, – ответил бы я сейчас, а тогда только побледнел.

3. В условленное время я пришёл в галерею на встречу с Жан-Люком Нанси.

Изабель меня предупредила: философ пережил недавно тяжёлую сердечную операцию.

Теперь у него в груди билось сердце какого-то умершего человека, так как его собственное сердце не хотело функционировать.

Поэтому с Нанси нужно обращаться бережно, сказала Изабель, как будто я мог наброситься на него или сотворить что-нибудь дикое.

Я заверил её, что буду вести себя вежливо, поскольку я по природе вежливый.

Мы ждали его в кафетерии, и я волновался, нервничал.

Ведь это был сам Жан-Люк Нанси!..

И вот он появился, а с ним кто-то сопровождающий.

Философ улыбнулся, пожал мне руку и сел.

Одет он был как настоящий французский интеллектуал – в коричневые вельветовые штаны и бордовый свитер, а на шее шарф.

Он был коренаст и ладно сложен, с уверенными мужественными движениями.

Он заказал ромашковый настой, а его друг – чашку кофе.

Лицо у философа было умное и благородное, с твёрдым подбородком и высоким лбом.

Но я бы соврал, если бы сказал, что смотрел на его лицо.

Подлинное восприятие Нанси оказалось в моём случае совершенно иным: я увидел человека-Хоккайдо, человека-Сардинию, человека-Луну, человека-манго, человека-черепаховый-панцирь, человека-звезду.

Как бы это объяснить?

Возможно, всё произошло из-за моего смущения и оторопи.

Возможно, авторитет Нанси так на меня подействовал.

Возможно, дело было в его ауре.

В любом случае: я смотрел на него и видел кита, реку, степь.

Поэтому я уже не мог произнести ни слова и не слышал, что говорилось вокруг.

Изабель обращалась ко мне по-русски, но я её не понимал.

Вообще, она пыталась играть роль переводчицы: Нанси не говорил по-русски, а я по-французски знал два десятка слов.

Перейти на английский никому не пришло в голову.

Но мне язык вообще не понадобился – никакой, начиная с того, что был у меня во рту.

Я его, что называется, проглотил.

Возникло то же самое, что в Алма-Ате, когда я, десятилетний, наблюдал чужую игру в асыки: максимум фиксации – и никакой коммуникации.

Общение осуществлялось на ином уровне: так ранней весной идёшь по глубокому мокрому снегу и ощущаешь его всем существом.

Это как гравий, на который наступаешь босой ногой.

Думаю, моё немое созерцание философа было невежливо.

Наверное, я показался Нанси убогим и невменяемым.

А может, и нет, может, ничего подобного.

Может, он понял, что я смотрю на него как впервые продравший глаза и узревший: ручка ножа, кожа слона, ноготь старухи, волос дворняги, белый плевок на чёрном асфальте, солнечный блик в окне…

Вероятно, я смотрел на него как зверь: видел мир, в котором всё сопрягается и размывается, как в каком-то предсмертном зрении: пылинки в воздухе, запах цветка на больничной тумбочке, пейзаж Брейгеля, увиденный когда-то в музее, вишнёвая косточка, положенная под язык, ртуть, высыпавшаяся на паркет из термометра, пластмассовый теннисный шарик с вмятиной…

Нельзя сказать, что я смотрел на Нанси и видел поверхность планеты Марс, или мыслящий тростник, или архетип какой-нибудь.

Нет, я видел скорее зрак.

Во мне созревал плод недеяния, когда я на него смотрел.

Начиналась моя лошадиная, носорожья, заячья жизнь.

Ведь лошадь, всю жизнь здесь ходящая, никогда не слыхала последних новостей и не читала Чехова, но она всё равно смотрит и думает.

Я с детства – с тех асыков – не видел эту лошадь, и вдруг она здесь, в Страсбурге, во мне!

Я хочу, чтобы ты, лошадь, не уходила никогда.

Потешное происшествие в Карлтон-клубе

Теперь голая фактография является моим уделом.

Леон Богданов

1. Это длинная история, но однажды я кончил тем, что обедал в компании Маргарет Тэтчер, Михаила Горбачёва, Салмана Рушди, Ринго Старра, Генри Киссинджера, Джоан Дидион и других знаменитостей.

Случилось это в цитадели британской консервативной партии – в Карлтон-клубе, что находится на Сент-Джеймс-стрит в сердце Лондона.

Сразу должен признаться: я питаю слабость к английским клубам с тех пор, как познакомился с творчеством Ивлина Во, повесть которого «Незабвенная» стала моим любимым произведением в ранней юности.

Но, разумеется, попасть в настоящий лондонский клуб – дело нелёгкое, ведь нужно быть его членом, а я никогда ничьим членом не значился.

И всё же мне удалось побывать в нескольких элитарных клубах благодаря знакомству с Асимом Баттом – отпрыском пакистанских эмигрантов, родившимся и выросшим на восточной окраине Лондона.

Дело в том, что Асим работал продавцом в тёмном и тесном магазинчике в Ист-Энде, где продавалась исламская традиционная одежда, в том числе чёрные женские халаты, закрывающие тело с ног до головы, с волосяной сеткой на лице.

Как называется это платье?

Паранджа, или бурка.

Мы с Асимом неоднократно наряжались в эти самые бурки и в таком виде беспрепятственно проникали в самые изысканные клубы: в «Оксфорд и Кембридж», в «Реформу», в «Клуб ВВС, морской и воздушный», в «Синюю бороду», в «Клуб Путешественников», в «Клуб Ветеранов», в «Клуб Ист-Индии» и в довольно-таки мрачный клуб под названием «Перчатка и ботинок», где собирались джентльмены, лишившиеся одной или двух конечностей.

Я наслаждался чудесами и нелепостями этих почтенных учреждений британской обрядности: в одном клубе к обеденным столам были прикреплены пюпитры, предназначенные для тех, кто имеет привычку читать, поглощая завтрак или ужин; в другом стояли старинные весы, а рядом – специальная книга, куда члены клуба записывали свой вес до и после обеда; в третьем позволялось курить лишь трубки и ни в коем случае сигары; в четвёртом женщины могли появляться только в декольте и шляпках с вуалью.

И как же нам удавалось проскользнуть в мусульманских женских нарядах в эти твердыни английской традиции?

Честно говоря, сам не знаю как.

Это осталось секретом Асима: он что-то нашёптывал привратнику на ухо, а потом показывал какую-то золочёную карточку – и нас впускали без проблем.

Я был рад каждой клубной авантюре и не надоедал Асиму расспросами.

2. Стоял тёплый июньский вечер; улица Сент-Джеймс пахла пылью и выхлопными газами.

Я потел в своей бурке, но предвкушал приключение, как Отто Лилиенталь.

Карлтон-клуб – респектабельный, как похоронная контора – распахнул перед нами свою чёрную полированную дверь.

Асим сунул под нос охраннику таинственный золочёный пропуск, и мы вошли в святая святых консервативной партии.

По импозантной каменной лестнице мы поднялись на второй этаж, в обеденный зал.

Помню, там стоял мраморный бюст Веллингтона и висели портреты Дизраэли, Черчилля и других начальников.

Столы в зале были покрыты белоснежными скатертями, на них блистало серебро вилок и ножей.

Стены были отделаны инкрустированным деревом.

Люстры источали приглушённое сияние.

Зал был пуст, только в дальнем углу какая-то компания расположилась за большим круглым столом.

Мы с Асимом прямо туда и направились.

Каково же было моё потрясение, когда я рассмотрел через прорезь своей бурки двух сидящих: Маргарет Тэтчер и Михаил Горбачёв!

И за тем же столом: Ринго Старр, Салман Рушди, Джоан Дидион, Майк Тайсон и Генри Киссинджер.

Леди Тэтчер воззрилась на нас и молвила:

– Присаживайтесь, дорогие мои, мы вас заждались совсем.

Я сел рядом с ней, а Асим возле Киссинджера.

Тэтчер наклонилась ко мне:

– Я сегодня, наверно, ужасно выгляжу. Мне бы тоже не помешала паранджа.

И действительно, у неё был усталый вид, словно она перестаралась с разными политическими проектами.

Я хотел быть вежливым и прошептал:

– Ваш вид не имеет значения, вы ведь уже замужем. Так что вам не о чем беспокоиться.

Она как-то кисло осклабилась.

Тут в разговор вмешался Горбачёв:

– Маргарет ещё хоть куда и могла бы стать президентом Российской Федерации!

Ринго Старр возразил:

– Быть президентом – это, должно быть, очень утомительно. Мой девиз в жизни: НИКОГДА И НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ СЕБЯ НЕ УТОМЛЯЙ!

– Ну, это не моя философия, – скривилась леди Тэтчер. – Ваш девиз не имеет ничего общего с настоящей философией.

– Да нет, – возразил Салман Рушди, внимательно всё слушавший. – Философия связана с утомлением. Например, когда вы просыпаетесь утром и только-только продираете глаза, то иногда даже не можете вспомнить, кто вы и какая у вас фамилия. А потом вдруг вспоминаете и на вас снисходит великое утомление! Понимаете, о чем я? Разве это не философия?

– Лично я, когда просыпаюсь, сразу вспоминаю, кто я, – сказал Горбачёв. – Я прекрасно помню, что был президентом СССР и что меня лишил президентства этот алкоголик Ельцин, но я всё равно чувствую себя прекрасно и нисколько не горюю. И даже если я вдруг вспоминаю о Чернобыле или ядерной угрозе, то тоже не утомляюсь, а скорее возгораюсь и возмущаюсь!

В подтверждение своих слов он ударил кулаком по столу – да так, что вся посуда зазвенела.

Майк Тайсон, который сидел на другом конце табльдота, вдруг бурно расхохотался и крикнул:

– Я хочу быть папой римским! Я хочу отвести вас всех к реке Иордан и крестить во имя живой жизни! Я хочу, чтобы вы заново родились! Я хочу, чтобы вы в новой жизни были праведными и совершенно невинными, как слепые котята!

Генри Киссинджер хмыкнул:

– Майк, ты слишком много хочешь! Лучше просто захоти Жизель Бюндхен!

Между тем леди Тэтчер прикончила большой кусок творожного торта и потребовала у официанта ванильное мороженое с сиропом.

– А вы верите в ядерную войну? – спросила она, ткнув в меня маленькой серебряной вилкой.

Я поколебался и ответил:

– Честно говоря, нет. Как и большинство людей, я не верю, что две ужасных вещи могут случиться одна за другой без перерыва.

– Что вы имеете в виду? – удивилась Тэтчер.

– У меня сегодня уже был приступ геморроя.

– Ах вот как! В таком случае, я бы посоветовала вам не пить слишком много красного вина, когда вы едите красное мясо.

Тут только я заметил, что мне до сих пор не принесли ничего съестного, хотя под ложечкой у меня сосало.

– Я бы хотел такой же торт, как у вас, – промямлил я, глотая слюнки.

– That’s silly! – вскричала Тэтчер. – Вам обязательно нужно съесть омара! У них великолепный омар сегодня! И скажу по секрету: в кулинарии мясо омара считается деликатесом не напрасно. Если вы будете ежедневно кушать мясо омара, то избежите импотенции и апоплексического удара!

– Thank you, в таком случае я хочу омара.

Тэтчер щёлкнула пальцами и крикнула «псст!», но официант почему-то не появился.

Тогда она обратилась к Ринго:

– Принеси нам белого мяса омара и белого вина с Мадагаскара. Причём мясо сначала, а вино после!

Потом она сказала:

– Я очень люблю русских. Они щедры и великодушны. Особенно они щедры, когда у них есть деньги и их сопровождают дети и внуки. Однажды я была знакома с Мишей Голицыным из древнего княжеского рода. Он жил в Монако. Это, кстати, одно из лучших мест на свете. Миша считал меня самой красивой женщиной в мире, но он слегка боялся своей жены из рода князей Хованских. Поэтому мы встречались тайно. Он обычно говорил: «Иди, купи себе что-нибудь в универмаге „Selfridges“ – что угодно, но только быстро!» Он боялся, что его жена застукает нас вместе.

– Наверное, это было ужасно? – спросил я.

– Да, это было ужасно! Но я его всё равно обожала. Однажды я ему сказала: «Хорошо, я пойду в универмаг и куплю костюм для моего мужа. Он будет тебе очень благодарен».

Я рассмеялся, хотя паранджа мне немного мешала.

Миссис Тэтчер тоже расхохоталась, показав свои идеальные зубы.

В этот момент Ринго поставил передо мной огромное блюдо с мясом омара.

Но, увы, я не успел притронуться к деликатесу.

3. – Здравствуйте! – раздался сзади важный девичий голос.

Я вздрогнул и резко обернулся.

Надо мной стояли две знаменитости из российского арт-коллектива Pussy Riot – Надежда Толоконникова и Мария Алёхина собственной персоной.

Судя по всему, они только что вошли в зал и сияли от удовольствия и косметических ухищрений.

Толоконникова была наряжена в роскошное красное платье с крупной флуоресцентной надписью «RESISTANCE», а на Алёхиной красовалась кожаная мини-юбка и фиолетовая шуба.

Их сопровождал Элтон Джон – английская поп-звезда в жабо и жёлтых ботинках.

– Ай! – вскричала Маргарет Тэтчер и почему-то уставилась на меня с превеликим испугом.

– Ого-го! – подал голос Майк Тайсон.

– Что-то не так? – спросила Джоан Дидион, подслеповато щурясь.

Генри Киссинджер вскочил со стула:

– Нужно вызывать констеблей!

– Зачем? – возразил Майк Тайсон. – Мы и сами разберёмся.

Один прыжок – и великий боксёр оказался рядом с Асимом, спрятанным под буркой.

Тайсон сорвал с моего друга паранджу: открылся бледный маленький пакистанец с растерянной улыбкой.

– Ах вот оно что! – закричал Генри Киссинджер, рассерженно потрясая кулаками.

А леди Тэтчер сощурила глаза и сказала:

– Какой гнусный обман. Мы ведь думали, что это Надя и Маша пришли сюда в бурках, чтобы было веселее. А оказывается, к нам нагрянули супостаты. Взять их!

Майк Тайсон навалился на меня всем своим многопудовым телом, и я услышал, как трещат мои кости.

Справиться с чемпионом не было никакой мочи.

4. Через минуту мы с Асимом стояли без бурок, выставленные на позор и осмеяние всего Карлтон-клуба.

Леди Тэтчер произнесла короткую диатрибу:

– Наши дорогие Надя и Маша опять разоблачили скрытых врагов демократической культуры. Браво, Маша и Надя! Вы явились вовремя: два анонимных негодяя, две безродных канальи не смогли осквернить наш банкет равноправных! Эти уроды нелегально проникли в Карлтон-клуб, скрывая свою грубую внешность под национальной одеждой, чтобы надругаться над традициями Запада и Востока. Однако слабосильные интриганы не смогли осуществить свои злостные планы. Карлтон-клуб не имеет ничего общего с ряженым балаганом! Вы – два шарлатана, два низкопробных профана! Вы наверняка наркоманы и клептоманы! Прочь из нашего ресторана! Валите в свои дешёвые кафешантаны!

Тут Майк Тайсон схватил меня за нос, а Ринго сдавил Асиму ухо, и они потащили нас из обеденного зала вниз по парадной лестнице на первый этаж – к входной двери.

Эта чёрная лакированная дверь была уже открыта привратником настежь: нас явно собирались выкинуть наружу.

5. И тут я вспомнил замечательного французского поэта Франсиса Понжа.

Дело в том, что у него есть чудесное стихотворение под названием «Удовольствие двери».

Вот оно:

Короли дверей не касаются. Им незнакомо это благо: толкать вперёд, осторожно или резко, одно из этих привычных больших панно, а затем, обернувшись к нему лицом, возвращать его на место – заключать в объятия дверь.

Какая радость: схватить за брюхо с фарфоровым кольцом это высокое препятствие одной из комнат; по ходу быстрого сближения шаг немного зависает, раскрывается глаз и всё тело обустраивается в новом пространстве.

Оно всё ещё придерживает её дружеской рукой, прежде чем решительно оттолкнуть и закрыться – что приятно обеспечивается щелчком мощного, хорошо промасленного рессора.

Вспомнив это превосходное стихотворение в прозе, я попытался ухватиться за дверь Карлтон-клуба – и мне это удалось на секунду.

Я держался за бронзовую ручку двери, а Майк Тайсон изо всех сил тянул меня наружу.

Я подумал: «А вдруг он меня разорвёт, как червяка, на две половинки?»

И ещё подумал: «Какого чёрта? Зачем мне все эти придурки – Киссинджер, Тэтчер, Горбачёв, Толоконникова, Рушди? Зачем этот дурацкий Карлтон-клуб и его члены? Неужели я сам такой же дурак, как эти леди и джентльмены?.. Да ведь нет же!.. Не может этого быть! Не такой я!»

И, держась за чёрную дверь, повиснув в мёртвой хватке боксёра, я сильно затосковал о Франсисе Понже, который умел получать удовольствие от самых простых вещей: сигареты, стола, листа бумаги, дерева, куска мыла.

Он считал, что все вещи хотят выразить себя и в своей немоте ожидают пришествия Слова, которое раскроет их скрытые глубины.

Неодушевлённые предметы претерпевают человеческое невнимание с тайной надеждой: вот придёт истинный пиит и их наконец восславит.

Вещи, как и люди, ждут Мессию.

6. А если никто уже не придёт, кроме Тэтчер и Рушди?

Придёт, обязательно придёт, глупышка.

Повиснув на двери – между Сент-Джеймс-стрит и Карлтон-клубом – я ждал Франсиса Понжа, который меня в моей немоте оязычит.