Текст книги "Мой герой"

Александр Матвеевич Бухарев
Мой герой

Как это, спросит иной читатель: автобиография и, однако, с заглавием «Мой герой»? В объяснение этого я должен сказать, что название «герой» я употребляю здесь не в смысле какого-нибудь героизма умственного, нравственного, жизненного, а в простом смысле главного действующего лица в рассказе. Моему рассказу придется касаться многих, важнейших для современного и будущего развития человека, вопросов – разных усилившихся направлений мысли, жизни и общей основы для мысли и жизни – веры. Такому рассказу следует быть как можно более беспристрастным, и даже бесстрастным. И вот, чтобы в самой форме или образе рассказа не положить его истинного начала, а, напротив, чтобы относиться и к себе самому, или к собственному своему делу, как стороннему для меня предмету, мною только изучаемому, я берусь писать историю моего героя [1]1
  Я позволил себе переменить в рассказе имя герой, слишком громкое, на имя приятеля. – Изд.


[Закрыть] 14 сентября – день Воздвижения Креста Господня, 1870 г.

Часть первая. Происхождение и воспитание моего приятеля

Был свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир.

Иоан. I, 9.

Мой приятель по происхождению из духовного звания. Но он не принадлежит к тем типам из духовного звания, какие известны нам из литературы и отчасти из самой жизни. Он не мог, не умел, да и не хотел ладить с привычным складом жизни и мысли духовной; ни с чем мертворутинным он как-то не уживался и не мирился, хотя всегда был самым миролюбивым человеком. Но он не имел ничего общего с теми, которые хотели бы сбросить с себя, как тяжелое и ненавистное бремя, все, что сколько-нибудь отзывается прирожденным для них духовным. Напротив, для «моего приятеля» было навсегда неприкосновенною святынею живое существо духовного звания. Он немало работал в жизни, был стоек в образе мыслей и в правилах, но нимало не походил на тех дельцов из духовного звания, которые своею стойкостью в работах и стремлениях своих умели прокладывать себе выгоднейшую карьеру и крепко усаживались наконец на очень почтенных и тепленьких местах. Напротив, «мой приятель» всегда был образцом житейской непрактичности, так что об нем знакомые его обыкновенно отзывались: «Это только он один мог так повредить своей карьере, только он один мог поступить так наивно-нерасчетливо». Вообще, по своему духу и развитию «мой приятель» составляет нечто особенное в своем роде, – особенное, можно бы сказать, чуть-чуть не до уродливости, если бы обычное развитие большинства и разных видов меньшинства в родном «моему приятелю» круге носило признаки здравой нормальности. Но здраво-нормальное в это время, которому принадлежит «мой приятель», у нас повсюду только еще вырабатывалось, не успев выработаться, кажется, еще и до настоящих дней, поэтому трудно пока с точностью и разобрать, что именно было уродливого и здорового в развитии «моего приятеля». Во всяком случае, однако ж, история «моего приятеля» должна добраться, по крайней мере, до семян слишком своеобразного его развития.

Изучая «моего приятеля», я действительно старался отыскать ключ к разрешению тех странных его особенностей, что, например, одни и те же обстоятельства и предметы, которые располагали и вели его товарищей к тому или другому, его направляли и приводили к совсем иным, противоположным этому тому или другому результатам, что в нем, природном кутейнике, внимательный наблюдатель всегда находил меньше известного духа кутеизма, чем и в таком его товарище, который в духовное звание и образование привзошел отвне.

Нет ли у него основания этой особенности в самой крови, думал я, разыскивая родословную «моего приятеля» по рассказам его отца, дяди или деда? Конечно, не много мог я открыть по этой части, но кое-что все-таки открыл. По матери «мой приятель» был рода духовного, можно сказать испокон века, так что его дед, прадед и прапрадед были, один за другим, священниками в одном известном селе. Но по отцу род «моего приятеля» упадал и до крепостного состояния, хотя исходил из старинного дворянства. Это было, кажется, в бироновщину, рассказывал мне дядя «моего приятеля», по крайней мере еще до указа Петра III о вольности дворянства вступать или не вступать в государственную службу. У нашего предка, одного из старинных и захолустных помещиков, было несколько взрослых сыновей, которым он не дал никакого образования; таких недорослей брали в военную службу наряду с мужиками – брали всех, кто не успевал куда-либо скрыться навсегда. Спасаясь от этой грозы, один из тех неучей – сыновей помещика, хотя и был сам природным дворянином, закабалил себя в крепостные другого дворянина. В крепостном состоянии завелся он хозяйством и семейством, женою из крепостных; умея кое-как писать и читать, он мог служить закрепостившему его барину чем-то вроде земского писца. Случилось умереть в том приходе старику-священнику. Барин, не желая ли иметь своего брата-дворянина в своих крепостных или желая иметь у себя и священника – собственного крепостного, представил своего писца архиерею для посвящения в иерея.

Может быть, читатель, я ошибаюсь, но, узнав такую родословную «моего приятеля», мне кажется, я лучше понимаю его с некоторых очень характерных его сторон. Он всегда был самостоятелен и независим в своем образе мыслей и жизни, как природный, так сказать, джентльмен, как дай Бог быть самому чистокровному русскому дворянину. Но вместе с этим у него с детства замечалось и какое-то странное, родственное забитости крепостного состояния, малодушие, по которому, например, он иногда молчанием подтвердит или одобрит, по видимости, чье-либо такое слово или дело, которые ему в душе решительно противны и с которыми собственное его слово или дело всегда идет вразрез; а если выразит несогласие, то как-то неспокойно, с усилием, как будто он чего или кого боится. Особенно замечалось это у него в молодые годы, с самого первоначального детства, когда он был баловнем в семействе и любимцем, за свои дарования и успехи, школьных начальников; в поздние годы он успел достаточно побороть в себе это странное свойство, бывшее у него словно в крови. Он сам чувствовал подчас какое-то кровное родство с мужиками и бабами, которым, случалось, и передавал свои самые заветные думы, как родным; и они слушали и понимали его, как родные родного, хотя он и не подделывался к их образу речи. Но он также живо принимал к сердцу и интересы или честь духовенства и дворянства, как будто оба эти сословия были ему своими, родными.

Попробуй при нем унижать и порочить наше духовенство. Он с жаром и иногда с горечью станет говорить следующее: «Ну да, в нашем духовенстве есть и пьянство, и все, что вам угодно. Но вы забыли взять во внимание безделицу, но такую, которая выкупает многое: по моему мнению, безделица эта состоит в том, что наши духовные, за ничтожным исключением, предстоят престолу Божию с искреннею верою, что они сохранили и передают нам целым сокровище православия, хотя бы и слишком мало еще взвешенное и разумеемое и ими самими в их большинстве. Вот была бы неискупимая для России беда, как если бы стали надевать у нас стихарь и ризу люди с неверующим умом и сердцем!» Не находя, что возразить против этого, иные слушатели замечали только одно, что это он горячится за духовных потому, что сам того же рода; родовая-де кровь кипит. Ныне думается, что есть в этом замечании и доля правды.

Удивительное Божие создание человек! «Свет истинный, сказано, просвещает всякого человека, приходящего в мир». Даже и то, что относится только еще к предварительному приготовлению прихода того или другого человека в мир, озарено вышним светом; и по крайней мере, мерцания этого света обозначаются потом и могут быть выслежены в самом этом человеке…

Часть II

Отец «моего приятеля», сельский диакон, был человек кроткий, добродушный, миролюбивый, любил читать, рассуждать, разумеется, что и как было сподручно ему в его положении. Мать была духа горячего, проявлявшего свою горячность, разумеется, в делах домашних, в заботах житейских. Эти родительские черты можно было разглядеть и в грунте характера «моего приятеля», но они сложились здесь так, что горячность легла у него по преимуществу во внутренней глуби его, а совне он был всегда почти тих и скромен до какой-то робости. Примечательно еще, что сколько ни был он непрактичен в делах житейских, но он никогда не был равнодушным к внешнежизненным потребностям, нуждам и нестройностям.

В период матернего чревоношения «моего приятеля» случились с обоими его родителями особенные обстоятельства, очень тяжелые по своему действию на них, болезненно отразившиеся в физической и духовной организации и их сына. В первую половину этого периода отец от каких-то причин совсем было оглох, так что и служил в церкви несколько догадками и соображениями, почти ничего не слышав из пения и чтения. Если бы так осталось у него, он не мог бы удержать за собой диакон-ского места, доставлявшего ему и его семье все жизненные потребы и средства. Беременная мать не могла не снедаться сердечною тоскою от этих обстоятельств. В половине ее беременности отец стал слышать, но за три месяца до разрешения сама мать с ужасными страданиями потеряла свой правый глаз. Мне хочется рассказать некоторые подробности этого несчастного обстоятельства. Диаконица, тогда еще молодая женщина, выгоняя свою домашнюю корову из сенец, куда эта забилась своевольно, ударила ее попавшейся в руку лучиной. От лучины отскочила небольшая спица, и прямо в зрачок правого глаза беременной женщины. Можно представить жестокую боль от этого. Но надо взять во внимание, что это было лет почти за 50 доселе; не только доктора, но и фельдшера мудрено было достать. Обратились за помощью к какой-то деревенской лекарке, которая и стала лечить пораненный в самом зрачке глаз, как обыкновенно лечила мужицкую руку или ногу от занозы, именно какою-то едкою припаркою. Надо было выносить чуть не адские страдания от такой медицины. И уже недели через две, когда боль сделалась совсем невыносимой, нашли страдавшие от такого горя доктора в своем уездном городке; но и докторское мнение ограничилось только осмотром больной и каким-то лекарством, выданным ей из домашней аптеки доктора. Чревоносимыи ею плод остался жив и при таких страшных ее страданиях. Но я именно этими, описанны

...

конец ознакомительного фрагмента